Зенит-Е
Поделись знанием:
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
| Зенит-Е | |||
|---|---|---|---|
 </td></tr>
|
Производитель | КМЗ, БелОМО. | |
| Год выпуска | 1965 - 1986. | ||
| Тип | Однообъективный зеркальный фотоаппарат. | ||
| Фотоматериал | плёнка типа 135. | ||
| Размер кадра | 24×36 мм. | ||
| Тип затвора | Механический, шторно-щелевой, с горизонтальным движением матерчатых шторок. | ||
| Крепление объектива | Резьбовое соединение M42×1/45,5, до 1967 года резьбовое соединение M39×1/45,2. | ||
| Фокусировка | Ручная. | ||
| Экспозамер | Ручная установка. Встроенный несопряжённый экспонометр с селеновым фотоэлементом. | ||
| Вспышка | Синхроконтакт с регулятором упреждения синхронизации фотовспышки. | ||
| Видоискатель | Зеркальный с несъёмной пентапризмой и матовым стеклом. Поле зрения видоискателя 20×28 мм. | ||
| Размеры | (с объективом «Гелиос-44-2») — 138×93×100 мм. | ||
| Масса | (с объективом «Гелиос-44-2») — 1000 г. | ||
 Изображения на Викискладе
|
|||
«Зени́т-Е» — самый массовый советский малоформатный однообъективный зеркальный фотоаппарат, разработанный на Красногорском механическом заводе (КМЗ) и выпускавшийся серийно в 1965—1982 гг. на КМЗ и с 1973 (по другим данным, с 1975) по 1986 г. на Оптико-механическом заводе в г. Вилейка (Белоруссия) Белорусского оптико-механического объединения (БелОМО). Выпущен в количестве более 8 млн шт. (из них на КМЗ — 3.334.540 шт.) — мировой рекорд для однообъективных зеркальных фотоаппаратов[1][2]. Кроме того, «Зенит-Е» был самой массовой моделью Красногорского механического завода[3]. По неофициальной версии индекс «Е» присвоен фотоаппарату в честь директора КМЗ с 1953 по 1965 г. Н. М. Егорова[4][5].
Фотоаппарат продавался в комплекте с одним из штатных объективов : «Гелиос-44-2» 2/58 или «Индустар-50-2» 3,5/50.
Содержание
Технические характеристики
- Тип — однообъективный зеркальный фотоаппарат со встроенным несопряжённым экспонометром и механизмом зеркала постоянного визирования.
- Тип применяемого фотоматериала — перфорированная фотокиноплёнка шириной 35 мм (фотоплёнка типа 135) в кассетах. Размер кадра — 24×36 мм.
- Тип затвора — механический, шторно-щелевой с горизонтальным движением матерчатых шторок. Выдержки затвора — от 1/30 до 1/500 сек, «B» и длительная[П 1]. Выдержка синхронизации с лампами-вспышками — 1/30 с. При совместном использовании автоспуска с ручной выдержкой затвор автоматически открывался на 3 секунды[6].
- Тип крепления объектива — резьба M42×1. Рабочий отрезок — 45,5 мм.
- Размер поля изображения видоискателя — 20×28 мм.
- Тип фокусировочного экрана — матовое стекло.
- Увеличение окуляра — 5×.
- Экспонометр — с селеновым фотоэлементом и двухстрелочным индикатором на верхней крышке.
- Синхроконтакт — с регулятором упреждения синхронизации фотовспышки.
- Корпус — литой из алюминиевого сплава, с открывающейся задней стенкой.
- Курковый взвод затвора и перемотки плёнки.
- Счётчик кадров с ручной установкой первого кадра.
- Резьба штативного гнезда — 1/4" (в первые годы производства — 3/8").
- Механический автоспуск.
До 1967 г. «Зенит-Е» выпускался с «залипающим» (невозвратным) зеркалом, визирование было возможно только при взведённом затворе.
На фотоаппаратах, выпущенных до середины 1970-х годов отсутствовало крепление для фотовспышки. Кронштейн с обоймой приобретался отдельно.
В конце 1970-х годов изменена конструкция приёмной катушки, облегчающая зарядку плёнки.
На «Зенитах» ранних выпусков стояло съёмное окулярное кольцо, позволявшее устанавливать диоптрийную линзу (от очков) для коррекции зрения фотографа.
На первых «Зенитах» применялось резьбовое соединение M39×1 (как на аппаратах «ФЭД» — «Зоркий») и с рабочим отрезком 45,2 мм. За рубежом (Германия, Япония) было распространено резьбовое соединение M42×1/45,5. У экспортных «Зенитов» требовалось обеспечить совместимость с имеющейся на рынке сменной оптикой, было нецелесообразно выпускать камеры с разным креплением. С 1968 года произошёл переход на новый стандарт.
«Родственные» модели
«Зенит-Е» послужил базовой моделью для ряда других фотоаппаратов:
- «Зенит-В» (КМЗ, 1968—1973 годы, 889617 штук) — более дешёвая модель, отличается от базовой отсутствием экспонометра. Штатный объектив «Индустар-50» («Индустар-50-2») или «Гелиос-44» («Гелиос-44-2»).
- «Зенит-ЕМ» (КМЗ, 1972—1985 и 1988 годы, 979.140 штук) — введён механизм нажимной диафрагмы и фокусировочный экран с линзой Френеля, микрорастром и матовым кольцом. Изменённая кнопка обратной перемотки плёнки. Штатный объектив «Гелиос-44М».
- «Зенит-ВМ» (КМЗ, 1972—1973 годы, 1239 штук) — модернизированный «Зенит-В» («Зенит-ЕМ» без экспонометра), введён механизм нажимной диафрагмы и фокусировочный экран с линзой Френеля, микрорастром и матовым кольцом. Изменённая кнопка обратной перемотки плёнки. Штатный объектив «Гелиос-44М».
- «Зенит-ВЭ» (КМЗ, 1972—1985 годы, 1506 штук) — вариант «Зенита-В» для съёмки через эндоскоп. Применялся в медицинских исследованиях. Объективы специальной конструкции для эндоскопа или объективом не комплектовался, прилагался адаптер—переходник.
- «Зенит-ЕС» (КМЗ, 1965—1982 годы, 97938 штук) — вариант для использования в фоторужье «Фотоснайпер ФС-3». Отличается наличием второй спусковой кнопки на нижней крышке корпуса для сопряжения с механизмом фоторужья. В комплект входили объективы «Таир-3ФС» и «Гелиос-44-2».
- На БелОМО в 1970-е — 1980-е годы выпускался «лабораторный» «Зенит-Е» («Зенит-В»?) без экспонометра, без пентапризмы со светозащитной шахтой (в видоискателе наблюдалось перевёрнутое слева направо изображение). Единственная выдержка от руки. Предназначался для микрофотографии и репродукционной съёмки. Синхроконтакт отсутствовал.
Фотоаппараты с экспонометром «Зенита-Е», сделанные на базе «Зенита-TTL»
С 1981 года на КМЗ и БелОМО начат выпуск фотокамер с использованием корпуса и затвора с «невращающейся» головкой выдержек фотоаппарата «Зенит-TTL». По сравнению с «Зенитом-Е» в конструкцию аппаратов вносились дополнительные изменения.
- «Зенит-10» — (КМЗ, 1981—1982 годы, 19865 штук) — без механизма нажимной диафрагмы, штатный объектив «Индустар-50-2» или «Гелиос-44-2».
- «Зенит-11» — (КМЗ, 1981—1990 и 1992 годы, 1.481.022 штук)[П 2] — с механизмом нажимной диафрагмы. Фотоаппарат комплектовался одним из штатных объективов: «Гелиос-44М», «МС Гелиос-44М», «Гелиос-44М-4», «МС Гелиос-44М-4».
- «Зенит-ЕТ» — (КМЗ, 1981—1988 годы, 61.099 штук; БелОМО — с 1982 до середины 1990-х годов, около 3 млн штук) — без механизма нажимной диафрагмы, штатный объектив «Индустар-50-2» или «Гелиос-44-2». Вилейский завод БелОМО выпускал эту модель во многих вариантах, в том числе с приводом нажимной диафрагмы (объектив «Гелиос-44М»), без экспонометра, фотоаппараты для микрофотографии.
«Зенит-Е» в продаже
В СССР
Розничная цена «Зенита-Е» в 1980 году с объективом «Гелиос-44-2» была 100 рублей, с олимпийской символикой — 110 рублей, с объективом «Индустар-50-2» — 77 рублей.
Розничная цена «Зенита-В» с объективом «Гелиос-44» была 90 рублей, с объективом «Индустар-50» — 67 рублей.
Розничная цена «Зенита-ЕМ» в 1980 году с объективом «Гелиос-44М» была 140 рублей.[7]
Спрос на недорогие зеркалки в СССР был очень велик. Даже при ежегодных тиражах «Зенитов» в сотни тысяч штук[П 3] рынок удалось насытить только к середине 1980-х годов. Тем не менее, если была возможность выбора, покупатели предпочитали фотоаппараты производства КМЗ, а не БелОМО, не без оснований считая их более качественными (это также относилось и к другим фотоаппаратам, производившимся на этих предприятиях).
За рубежом
«Зенит-Е» продавался за пределами СССР как под оригинальным наименованием (в латинском написании — «Zenit-E»), так и под марками «Revueflex-E» (Германия), «Phokina», «Photokina-XE» (Франция), «Kalimar-SR200», «Kalimar-SR300», «Prinzflex-500E», «Spiraflex», «Cambron-SE» (США), «Meprozenit-E» (Япония), «Diramic-RF100» (Канада).
В каталоге «Neckermann Herbst/Winter 1981/82» (ФРГ) цена фотоаппарата «Зенит-Е» с объективом «Гелиос-44-2» составляла 199 марок ФРГ.[П 4]
Напишите отзыв о статье "Зенит-Е"
Примечания
- ↑ Длительная выдержка реализована при помощи фиксации спусковой кнопки её поворотом
- ↑ В 1960-х годах уже был зеркальный фотоаппарат с центральным затвором под названием «Зенит-11» (вариант «Зенита-4» без экспонометра), но серийно не выпускался.
- ↑ Годовой выпуск «Зенита-Е» на КМЗ превысил 100 тыс. в 1970 году, пик выпуска — 393657 шт. в 1974 г.
- ↑ Согласно этому каталогу фотоаппарат «Зенит-TTL» стоил 229 марок ФРГ, «Фотоснайпер ФС-3» — 499 DM, «Polaroid SX-70 Autofocus» — 499 DM, «Praktica MTL 3» («MC Pentacon auto 1,8/50») — 299 DM, «Canon A-1» (1,8/50) — 1585 DM, «Nikon EM» (1,8/50) — 499 DM, «Pentax ME Super» (1,7/50) — 649 DM, «Minolta XD 7» (1,7/50) — 1295 DM, фотоплёнка Kodak «Kodacolor II/100 ASA» Typ 135-36 — 15,90 DM, бинокль (СССР) 12×40 — 109 DM, дорожный велосипед — 329 DM.
Источники
- ↑ Турицын Андрей. [www.64bita.ru/fotocamera_files/zenit.html Фотоаппарат Зенит] (рус.). Советская фототехника. «Принципы фотографии». Проверено 31 января 2014.
- ↑ Краткая история советского фотоаппарата, 1993, с. 35.
- ↑ [www.zenitcamera.com/archive/zenit-e/index.html Линия ЗЕНИТ-Е] (рус.). Фототехника. Zenit Camera. Проверено 31 января 2014.
- ↑ [www.zenitcamera.com/qa/qa-names.html Названия фотоаппаратов] (рус.). Вопросы и ответы. Zenit Camera (февраль 2001). Проверено 31 января 2014.
- ↑ 1200 фотоаппаратов из СССР, 2009, с. 169.
- ↑ [www.zenitcamera.com/archive/history/fvl-about-cameras-slr.html Фотоаппараты КМЗ, история о «ЗЕНИТах»] (рус.). История. Zenit Camera. Проверено 1 февраля 2014.
- ↑ [www.zenitcamera.com/qa/qa-prices.html Krasnogorsky Zavod — НТЦ — Q&A — Цены]
Литература
- Ю. Рышков. [rangefinder.ru/manual/books/rbIwkov.pdf Краткая история советского фотоаппарата (1929—1991)] / Б. Быков. — Р.: ПТК «Искусство», 1993. — С. 32—41. — 72 с. — 5 000 экз. — ISBN 5-88330-002-2.
- Суглоб В. П. 1200 фотоаппаратов из СССР. — Минск,: «Медиал», 2009. — С. 169—180. — 656 с. — ISBN 978-985-6914-10-5.
Ссылки
- [www.zenitcamera.com/archive/zenit-e/index.html Описание линии «Зенит-Е» на сайте Научно-технического центра КМЗ]
- [photohistory.ru/35SLRCam.htm Г. Абрамов. Этапы развития советского фотоаппаратостроения. 35-мм зеркальные фотоаппараты]
- [www.photohistory.ru/index.php?pid=1207248179069737 Г. Абрамов. Этапы развития советского фотоаппаратостроения. «Зенит-Е».]
- [www.photohistory.ru/index.php?pid=1207248179071238 Г. Абрамов. Этапы развития советского фотоаппаратостроения. «Зенит-ЕМ».]
- [www.photohistory.ru/1207248179072782.html Г. Абрамов. Этапы развития советского фотоаппаратостроения. «Зенит-В» и «Зенит-ВМ».]
| ||||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Зенит-Е
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
