Кризис престолонаследия в Англии (1553)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Главные действующие лица:
  • Edward VI (1537-1553), King of England, after William Scrots.jpg
    Эдуард VI
    Король Англии и Ирландии с 28 января 1547 года
  • John Dudley.jpg
    Джон Дадли,
    герцог Нортумберленд
    Регент при Эдуарде VI c октября 1549 года
  • Marie Tudor.jpg
    Мария Тюдор
    Старшая дочь Генриха VIII, наследница Эдуарда VI

Кризис престолонаследия 1553 года в Англии возник из-за неразрешимого личного и религиозного конфликта между королём-протестантом Эдуардом VI и его старшей сестрой и наследницей, католичкой Марией.

Замысел отстранить Марию от престолонаследия, заменив её на наследника-протестанта из младшей ветви Тюдоров, возник у Эдуарда ещё в декабре 1552 года. В июне 1553 года смертельно больной Эдуард, находившийся под влиянием регента Джона Дадли, назначил своей преемницей шестнадцатилетнюю Джейн Грей — правнучку Генриха VII и невестку Джона Дадли. 6 июля 1553 года Эдуард скончался, а три дня спустя Тайный совет объявил Джейн Грей королевой Англии. Мария, опережая действия лондонских властей, бежала в Восточную Англию, провозгласила себя королевой и возглавила вооружённый мятеж. К 13 июля, когда Джон Дадли лично возглавил военную операцию против Марии, она успела мобилизовать до шести тысяч вооружённых сторонников. Дадли не решился атаковать сосредоточенные в замке Фрамлингем превосходящие силы мятежников, отошёл к Кембриджу и прекратил сопротивление. Действия второстепенных сил сторонников Джейн Грей на суше и на море и действия отряда принцессы Елизаветы на исход конфликта не повлияли. 19 июля Тайный совет низложил Джейн Грей и провозгласил королевой Марию. Джон Дадли сдался без боя, его союзники перешли на сторону победителей. 3 августа Мария триумфально въехала в Лондон и приняла управление страной. В Англии начался пятилетний период католической контрреформации[1].

Непосредственными жертвами июльского кризиса стали казнённые за измену Джон Дадли, Томас Палмер[en] и Джон Гейтс[en][2]. Джейн Грей, её муж и её отец были казнены полгода спустя, после поражения восстания Уайетта.





Предпосылки

Генрих VIII, правивший Англией с 1509 по 1547 год, имел трёх детей — воспитанную в католической вере Марию и воспитанных в протестантской вере Елизавету и Эдуарда. Генрих трижды (в 1533, 1534 и 1543 годах) переписывал закон о престолонаследии. По последнему, третьему закону, наследником Генриха был Эдуард, за ним поочерёдно Мария, Елизавета и потомки боковых ветвей Тюдоров из семейств Греев и Клиффордов[3]. По смерти Генриха девятилетний Эдуард стал королём, а его наследницей по закону 1543 года — Мария. По завещанию Генриха до совершеннолетия Эдуарда, ожидавшегося в 1555 году, страной должен был управлять регентский совет из шестнадцати человек[4]. Воля короля была с самого начала нарушена, и вместо совета реальную власть в стране захватили единоличные регенты: в 1547—1549 годы Эдвард Сеймур, в 1549—1553 годы Джон Дадли[4].

С одобрения короля-подростка оба регента и архиепископ Кентерберийский Томас Кранмер проводили активную реформацию англиканской церкви и искореняли латинский обряд. Мария, напротив, твёрдо придерживалась католичества и открыто протестовала против реформы. С режимом своего давнего товарища Сеймура Мария уживалась легко, но его преемника Джона Дадли она боялась так же, как когда-то боялась отца[5], и открыто презирала[комм. 1]. Дадли был готов к компромиссу[комм. 2], но для Марии любая уступка в вопросах веры была неприемлема[6]. Весной 1550 года непокорная принцесса решилась бежать из страны. Её двоюродный брат и духовный наставник Карл V прислал на помощь вооружённую эскадру, но в последний момент Мария передумала и осталась в Англии[7]. Эдуард преследовать сестру не решился, ограничившись репрессиями против её советников[8].

В конце 1552 или в самом начале 1553 года пятнадцатилетний король, уже выросший в самостоятельного политика[9], задумал отрешить Марию от престолонаследия. Он не мог допустить, чтобы к власти пришла (пусть и гипотетически) католичка, способная перечеркнуть проводимую им реформу, вернуть страну под духовную власть папства и готовая на любые репрессии против близких Эдуарду людей. Вторым возможным мотивом Эдуарда могла быть нетерпимость к «незаконности» браков отца с Екатериной Арагонской (матерью Марии) и Анной Болейн (матерью Елизаветы)[10]. В-третьих, Эдуард, как и Генрих VIII, не допускал передачи власти женщине, по вполне практической причине: женщины рано или поздно выходят замуж и попадают под влияние собственных мужей[10][11]. О влиянии будущих супругов незамужних Марии и Елизаветы на их политику можно было только гадать[10].

Завязка кризиса

«Распоряжение о престолонаследии» (начало 1553)

Первым документальным свидетельством планов Эдуарда является его «Распоряжение о престолонаследии» (англ. My Deuise for the Succession). Сохранившийся документ от начала до конца написан рукой Эдуарда, твёрдым почерком физически здорового человека[12]. Несовершенный, путаный язык «Распоряжения», по мнению Дэвида Лодса, выдаёт политическую незрелость его составителя[13]. Было ли оно единоличной инициативой Эдуарда, или же к его созданию приложил руку наставник короля Уильям Томас[en] — достоверно неизвестно[14][12]. Не существует и единого мнения о времени составления первого текста «Распоряжения». Уилбер Джордан[en], Дэвид Лодс[15], Линда Портер, Джери Макинтош и другие современные историки полагают, что он был составлен Эдуардом в полном здравии — то есть не позднее февраля, а то и января 1553 года[16]. По мнению Стэнли Биндоффа, он был составлен в середине мая, незадолго до свадьбы Джейн Грей и Гилфорда Дадли[16]. Во всех трактовках «Распоряжение» считается волей не умирающего, но либо здорового, либо рассчитывающего на выздоровление короля[17]. Оно оставалось тайной не только от Марии и Елизаветы, но и от регента Джона Дадли до начала июня 1553 года[15]. Вероятно, Эдуард понимал, что его предложение шло наперекор воле отца и обычаю (в династиях Плантагенетов и Тюдоров власть всегда передавалась по мужской линии), и не рискнул обсуждать его даже с ближайшими сторонниками[18].

Суть «Распоряжения» заключалась в передаче первоочередного права на престол ещё не рождённым сыновьям леди Фрэнсис Грей, а вслед за ними — ещё не рождённым сыновьям её незамужней дочери Джейн Грей[19]. Выбор потомков младшей дочери Генриха VII объяснялся просто: другого выбора у Эдуарда не было. Следовать салическому закону он не мог из-за малочисленности мужчин в роду Тюдоров[18]: единственный такой мужчина, восьмилетний Генри Стюарт, был католиком — а потому неприемлем[20][21]. Неприемлемы были и мужчины из рода Плантагенетов: Эдвард Кортни провёл всю сознательную жизнь в заточении в Тауэре, кардинал Поул и его братья были католиками и политэмигрантами[22]. Исключив из рассмотрения потомков Плантагенетов, старшей дочери Генриха VII Маргариты (шотландских Стюартов) и его сына (сестёр Марию и Елизавету), Эдуард был вынужден выбирать из потомков младшей дочери Генриха VII Марии[20]. В этой ветви Тюдоров потомков-мужчин не было, а старшей из женщин детородного возраста была тридцатипятилетняя дочь Марии Фрэнсис Грей[23]. Если бы Фрэнсис оказалась неспособной родить, это смогла бы сделать старшая дочь Фрэнсис, Джейн. Она была молода, здорова и воспитывалась в протестантской вере, иные же её качества не имели никакого значения. Джейн Грей была лишь временным инструментом для воспроизводства рода. С появлением у Эдуарда собственных детей нужда в Джейн и её потомстве отпала бы сама собой[12].

Болезнь короля (февраль — июнь 1553)

6 февраля 1553 года[16] Эдуард заболел. После двух недель постельного режима он, ещё не вполне здоровый, появился на публике 21 февраля[16]. Его недомогание не вызывало тревоги: он считался крепким, здоровым подростком. Правительство действовало в обычном режиме. В назначенный срок, 1 марта, в Лондоне собрался парламент, чтобы обсудить порядок взимания внеочередного налога[24]. 31 марта Эдуард посетил парламент, чтобы продлить его сессию[16]. 11 апреля[16], после короткого появления в обществе, Эдуард удалился в загородный дворец в Гринвиче[25][16]. Ход болезни в апреле 1553 года достоверно не известен. Вероятно, что во второй половине месяца Эдуард почувствовал облегчение, но уже 7 мая он был настолько слаб, что не смог принять французского посла[16]. 12 мая доктора обнаружили у Эдуарда «гнойную опухоль лёгкого»[26]. По Лондону поползли слухи, но аристократы и дипломаты не видели поводов для беспокойства. По мнению послов, посетивших короля 17 мая, угрозы его жизни не было[25][27].

Тогда же, в апреле — мае 1553 года, регент Джон Дадли озаботился устройством в своём семействе двух свадеб. Он сосватал свою дочь Екатерину за Генри Гастингса[en], наследника графа Хантингдона, а сына Гилфорда — за Джейн Грей (её сестра Екатерина тогда же вышла замуж за Генри Герберта[en][28]). Свадьбу Гилфорда и Джейн сыграли 21 мая. Посол Карла V Ян Схейве[en] первым просчитал комбинацию и 12 июня[15] доложил императору, что Дадли ведёт дело к насильственному перевороту с целью возвести на престол Джейн Грей. Вероятно, Схейве предвосхитил развитие событий и приписал регенту ещё не сформулированные планы[25]. Брак между Джейн Грей и Гилфордом Дадли не был для его отца первоочередной целью. Дадли собирался выдать Гилфорда за Маргариту Клиффорд, но семейство Клиффордов отказалось породниться с временщиком, и тогда Дадли договорился с семейством Греев[25]. Поднимать вооружённый мятеж Дадли не собирался, а законные средства отстранить Марию от престолонаследия появились только в июне. До начала июня Дадли, будучи кровно заинтересованным в выздоровлении короля, надеялся на лучшее. Он призывал к постели больного медиков и пытался использовать все известные тогда снадобья и способы лечения — что породило в обществе слухи о намеренном отравлении Эдуарда[15].

28 мая в течении болезни произошёл перелом. У Эдуарда развились признаки сепсиса и почечной недостаточности, его мучили постоянные боли, он ненадолго засыпал только после приёма опиатов[29][30]. Доктора известили Дадли и других вельмож о том, что больному осталось жить несколько недель[31]. Король, ещё находившийся в ясном сознании, знал, что умирает, и торопился завершить земные дела[29]. В промежутке между 28 мая и 11 июня он призвал к себе Джона Дадли и дал ход «Распоряжению о престолонаследии»[32][комм. 3]. Тайные цели короля удачно совпали с тайными страхами регента: Дадли, ставший для Марии олицетворением ненавистной реформации, небезосновательно считал, что с приходом к власти Мария физически уничтожит и его самого, и его род[33][34][комм. 4]. Дадли активно взялся за продвижение королевского проекта[35][15]; вероятно, именно по его инициативе во вторую редакцию «Распоряжения», также написанную Эдуардом собственноручно, было внесено важное изменение: замена «потомков Джейн Грей» первой версии на «Джейн Грей и её потомков»[30][комм. 5].

Земельная сделка (ноябрь 1552 — май 1553)

В 1547 году смерть Генриха VIII сделала Марию крупнейшей землевладелицей Восточной Англии: по завещанию отца она получила 32 поместья в Норфолке, Суффолке и Эссексе[36][комм. 6]. Вместе с наследством Мария впервые в жизни получила многочисленную группу поддержки «на земле» — клиентов из местных дворян и простонародья[37][комм. 7]. В ноябре — декабре 1552 года Тайный совет предложил Марии обменять часть её поместий на коронные земли, якобы с целью консолидации королевского имущества и сбора доходов с него[38]. Сделка была завершена через полгода, в апреле — мае 1553 года. Мария, отдав королю прибрежные поместья в Эссексе, получила в обмен намного бо́льшие по площади и более доходные земли и удачно «округлила» свои владения внутри страны. Ей достались королевский замок Хартфорд[en] и укреплённый замок Фрамлингем, ещё недавно принадлежавший опальному Томасу Говарду[39][комм. 6]. Именно во Фрамлингеме в июле 1553 года состоялись основные события мятежа Марии против Джейн Грей.

Смысл этой невыгодной для короля сделки, передавшей в руки Марии важную военную базу, остаётся загадкой. Ни одна из предложенных версий не имеет надёжных доказательств. По предположению Дэвида Лодса, Эдуард хотел пресечь попытки Марии к бегству за границу, лишив её выхода к морю[40]. Существуют мнения о том, что за обменом стояли лондонские вельможи, предвидевшие скорый приход Марии к власти и пытавшиеся заранее купить её расположение. По версии Джери Макинтош, эта сделка могла быть тайной платой Марии за отказ от наследственных прав[41]; впрочем, историки практически единогласно считают, что Мария не была посвящена в планы Эдуарда и Дадли и никогда не соглашалась на отречение от престолонаследия[42][43]. Она узнала об этих планах или заподозрила их в конце июня 1553 года — когда в обсуждение королевского патента о престолонаследии уже был вовлечён широкий круг вельмож, судей и дипломатов[44].

«Декларация о престолонаследии» (июнь 1553)

Одной воли короля для изменения порядка престолонаследия было недостаточно. Эдуард должен был утвердить его по одной из двух возможных процедур: получить либо одобрение закона в Парламенте, либо одобрение королевского патента (англ. letters patent) Тайным советом, высшим духовенством и верховными судьями[45] с последующей ратификацией в Парламенте[46]. Парламентские слушания требовали времени, которого у Эдуарда уже не было, и привели бы к нежелательной огласке, поэтому король и Дадли пошли по второму пути[45]. 11 июня Эдуард призвал к себе верховных судей для первичного одобрения очередной, третьей, редакции «Распоряжения»[30]. Судьи должны были отредактировать текст, единогласно одобрить его и передать окончательную, четвёртую редакцию на утверждение королю. Однако 12 июня на совещании у короля верховный судья Эдвард Монтегю[en] решительно отказался утверждать проект и обвинил Дадли в государственной измене[47]. Дадли ответил встречными обвинениями, спор едва не закончился вооружённой стычкой[47]. В итоге 15—16 июня судьи составили невиданный до того юридический документ — и завещание, и королевский патент, и публичный манифест одновременно[48].

До этого момента Тайный совет, раздираемый партийными интересами, единого мнения о престолонаследии не имел, но известие о поддержке королевского проекта судьями радикально изменило соотношение сил: теперь лишь немногие осмеливались противиться воле короля[47]. Дадли взятками и угрозами убедил колебавшихся, и к 18 июня Совет пришёл к консенсусу[49]. Томас Кранмер и Уильям Сесил, до того возражавшие, отказались от борьбы и присоединились к большинству Совета[50]. 21 июня Эдуард подписал чистовик четвёртой редакции, уже на следующий день Дадли собрал достаточное число подписей титулованной знати и высшего духовенства[51]. Всего «Декларацию о престолонаследии» подписали 102 человека: первым, как высшее духовное лицо, — Кранмер, последними, уже после смерти Эдуарда, — олдермены городской корпорации Лондона[52][комм. 8]. Добившись утверждения королевского патента, Дадли не рискнул огласить его публично. Это решение, о мотивах которого можно только догадываться, было ошибочно: в критический момент провинции, считавшие законной наследницей Марию, отказались поддерживать Джейн Грей[53].

Джейн Грей (июль 1553)

Эдуард VI скончался около девяти часов вечера 6 июля. Джейн Грей, в то время жившая за городом в Челси, оставалась в неведении о решении покойного короля и Тайного совета[54]. По показаниям самой Джейн, данным в заключении в августе 1553 года, около 19 июня она получила первое неофициальное предупреждение о выборе Эдуарда и не сочла его серьёзным[55]. 9 июля она получила странную повестку явиться к Тайному совету в Сайон-хаус — недостроенный дворец Джона Дадли[55]. Там, после долгого ожидания, её встретили Джон Дадли, Фрэнсис Гастингс[en], Уильям Герберт[en], Уильям Парр[en] и Генри Фицалан[en][55]. Вельможи сообщили Джейн Грей о смерти короля и о том, что в соответствии с его волей она должна принять корону Англии[55]. На следующий день, 10 июля, глашатаи впервые объявили Лондону об изменении порядка престолонаследия, а Джейн Грей уже в качестве королевы переехала из Сайон-хаус во временную резиденцию в королевских покоях Тауэра[56].

Лондонцы восприняли перемены равнодушно. До 13 июля включительно город был спокоен; единственный открыто протестовавший против нового режима человек, Гилберт Поттер, был приговорён к отсечению ушей[57]. Первые прокламации в пользу Марии появились в Лондоне 13[58] или 16[59] июля, первые публичные плакаты — 18 июля[59]. В городских советах Восточной Англии мнения разделились, но крупнейшие города поначалу поддержали Джейн Грей[60][комм. 9].

Вооружённое противостояние

Исход кризиса 1553 года был предопределён стратегической ошибкой Дадли: он, много лет наблюдавший за поведением Марии при дворе, не считал её опасным соперником[42][61]. Дадли был уверен, что в трудную минуту Мария не выдержит и сдастся, и не мог предположить, что она окажется волевым и уверенным лидером[42][62]. Он не захотел или не решился арестовать Марию при жизни Эдуарда, а когда тот умер, было уже поздно: она выскользнула из-под надзора, бежала на заранее подготовленные позиции и возглавила там вооружённый мятеж[42]. Дадли был совершенно не готов к защите созданного им режима: к 11 июля его личный отряд составлял не более шестисот человек[63], его союзники были ненадёжны и в момент кризиса перешли на сторону Марии, а все наёмные войска были расквартированы у шотландской границы — слишком далеко, чтобы успеть вмешаться в конфликт в Восточной Англии[64]. В этом регионе Дадли не имел ни собственных отрядов, ни вооружённых союзников, ни надёжной агентуры[65].

Дадли был не одинок в своём заблуждении: в первые две недели июля 1553 года никто из находившихся в Лондоне наблюдателей не мог и предположить, что Мария сумеет захватить и удержать власть. Посол Франции Антуан де Ноаль заверял Генриха Валуа, что Тайный совет единогласно поддерживает Джейн Грей и надёжно защищает престол от посягательств Марии[66]. Карл V и вовсе приготовился к худшему: он не верил, что победители сохранят Марии жизнь[67]. И французский, и имперский послы были уверены в победе Джейн Грей вплоть до переворота в Тайном совете 19 июля 1553 года[68].

Бегство Марии (4—8 июля 1553)

В конце июня 1553 года Мария переехала из своего поместья в Ньюхолле в ближнюю резиденцию Хансдон, в 28 милях к северу от Лондона[69]. Перед переездом она демонстративно приказала подготовить Хансдон к длительному проживанию[70], но 4 июля неожиданно выехала оттуда и отправилась на север, в сторону Кембриджа. Причины, побудившие Марию бежать именно 4 июля, ещё при жизни Эдуарда, неизвестны. Рассказы о том, что на полпути в Лондон некие доброжелатели предупредили Марию об опасности, современные историки отвергают[71]: она регулярно получала известия из Лондона (как от своих союзников, так и лично от Дадли) и вполне понимала риски своего положения.

Обстоятельства бегства Марии окружены легендами и недостоверными свидетельствами[72]. Хронология путешествия Марии восстановлена историками по разрозненным свидетельствам, ни одно из которых не даёт полной картины событий[73]. Важнейший источник, Vita Mariae Angliae reginae участника переворота Роберта Уингфилда, точных дат не содержит[71][комм. 10].

Марию в пути сопровождали от 50 до 60 вооружённых людей — весь её двор во главе с Робертом Рочестером, Генри Джернингемом и Эдвардом Уолдегрейвом[74]. Дневной конный переход по хорошей дороге составлял в те годы 20—30 миль[75]. Женщины путешествовали верхом или в портшезах: карет и колясок в тогдашней Англии ещё не было[76] (первая карета в Англии появилась в 1555 году[76], грузовые телеги начали входить в обиход около 1550 года, основным наземным транспортным средством была вьючная лошадь[75]).

Переночевав 5 июля в Соустон-Холл у своего союзника Джона Хаддлстона, Мария повернула на северо-восток, к своим владениям на юге Норфолка. Вечером 7 июля, когда Мария остановилась в поместье Юстон-Холл близ Тетфорда, её догнали гонцы из Лондона с вестью о смерти короля[77][78]. Вначале её сообщил курьер, посланный Николасом Трокмортоном. Мария, вероятно, опасаясь провокации Дадли, не стала действовать немедленно, а дождалась подтверждения из надёжного источника — им, скорее всего, был личный врач Марии Томас Хьюз, имевший доступ во дворец[79][80]. Убедившись в достоверности известия, 8 июля Мария срочно выехала в расположенное в тринадцати милях от Юстона поместье Кеннингхолл — сборный пункт её военной кампании[77][80].

Мобилизация мятежников (8—14 июля 1553)

8 июля 1553 года Мария запустила механизм вооружённого мятежа. Первым его этапом стали призвание в Кеннингхолл сторонников Марии из Восточной Англии и вербовка по всей стране новых союзников — титулованной знати, королевских чиновников, советов городского самоуправления[81]. 8 и 9 июля штаб мятежа разослал по стране множество профессионально составленных личных писем и воззваний[81]. Их содержание, график рассылки и перечень адресатов были выверены заранее, до бегства из Хансдона[74][80]. Некоторые из этих писем сохранились — в том числе датированное 9 июля письмо Эдварду Гастингсу[en], который возглавил мятеж в поддержку Марии в долине Темзы[74]. 9 июля в Кеннингхолл прибыли первые немногочисленные, но хорошо вооружённые отряды сторонников Марии[80]. 12[82][83] или 15[84] июля мятежное войско, выросшее до шести тысяч человек[85], но ещё не имевшее профессионального командира[86], перебазировалось в замок Фрамлингем (25 миль к юго-востоку от Кеннингхолла[83]). Советники Марии приготовились отразить нападения Дадли[84].

Партия Марии состояла из ядра убеждённых католиков и многочисленных попутчиков, примкнувших к мятежу по самым разным мотивам[87]. Мария в полной мере использовала подпольную сеть единомышленников-католиков, но она нуждалась и в поддержке протестантов, а потому пока воздерживалась от религиозной риторики[88]. Парадоксально, но мятеж поддержали не только отдельные протестанты, но и целые протестантские сообщества, такие как городская община Ковентри[84]. Крестьян Саффолка в лагерь Марии привела ненависть к Дадли за жестокий разгром восстания Роберта Кета[89][90]. Лорд-наместник Норфолка Генри Рэдклифф, граф Сассекс[en], был вынужден перейти на сторону Марии и возглавил её войско[91] после того, как мятежники взяли в заложники его сына[92]. Лорд-наместник Саффолка Томас Уэнтуорт[en] 11 июля поддержал Джейн Грей, а 14 июля перешёл со своим отрядом к Марии — вероятно, следуя чувству самосохранения: его дом был всего в двадцати милях от лагеря мятежников[93]. Так же поступили шериф Норфолка и Саффолка Томас Корнуоллис[93] и один из составителей «Декларации» Ричард Саутвелл[en][46]. Колебавшегося Джона де Вера[en] (графа Оксфорда) убедили собственные слуги, готовые уйти к Марии со своим господином или без него[94][95]. Джентльмен-купец из Кингз-Линн[en] Осберт Монфор, встав на сторону Марии, добился ареста конкурентов, поддержавших Джейн Грей. Авантюристы-протестанты Питер Керью[en] и Николас Трокмортон по собственной воле агитировали за Марию[96] — а полгода спустя участвовали в восстании против неё.

Действия Роберта Дадли (7—18 июля 1553)

7 июля Джон Дадли отправил сына Роберта с отрядом в триста человек арестовать Марию[97]. Роберт Дадли, как и его отец, пребывал в неведении о планах и действиях Марии и первым делом отправился в Хансдон[83]. Затем, следуя её маршрутом, 9 или 10 июля Роберт Дадли достиг окрестностей Кеннингхолла[83]. В это время силы Марии составляли не более шестисот человек, среди которых не было ни единого командира, ни достаточного количества офицеров[83][98]. Роберт не стал атаковать их, а отошёл на 50 миль к северо-западу, на Фенские болота[en], и занял городок Уизбеч[en]. В последующие дни Роберт Дадли подчинил себе всё побережье залива Уош[99]. 16 июля он привёл к присяге Джейн Грей Тетфорд, 18 июля Кингз-Линн[en][99].

По предположению Эрика Айвса, в течение всей кампании Роберт Дадли действовал не по собственной инициативе, а по инструкциям отца[83]. Контроль клана Дадли над Фенскими болотами эффективно блокировал Марии путь в Мидлендс и препятствовал прибытию к ней подкреплений с севера и запада[100]. Вероятно, если бы Джон Дадли послал несколько таких блокирующих отрядов, Мария бы не сумела мобилизовать достаточно сил, и исход противостояния сложился бы иначе; одиночные, пусть и эффективные, действия Роберта Дадли помешать сосредоточению мятежников не могли[99].

Другой Дадли, дальний родственник регента Генри[en], был послан во Францию искать поддержки у Генриха Валуа[84]. 18 июля Генри Дадли встретился с королём Франции и добился от того неофициального обещания поддержки; на события в Англии эти переговоры не повлияли[84]. После разгрома клана Дадли его враги утверждали, что в обмен на политическую поддержку Джон Дадли был готов сдать французам Кале и Ирландию, но, по мнению Дэвида Лодса, это обвинение было бездоказательно[84].

События на море (10—17 июля 1553)

10 июля в Тайном совете царила уверенность в том, что Мария замышляет бежать морем в Испанские Нидерланды. Бегство Марии было бы удачным выходом из кризиса, но бегство в руки Карла V, стратегического противника режима Эдуарда и Дадли, было нежелательно. Совет послал на перехват «беглянки» эскадру из шести кораблей под началом Ричарда Брука, сформированную в Гринвиче ещё при жизни Эдуарда[101][комм. 11]. Историки традиционно рассматривают отправку эскадры Брука как обособленный эпизод, не связанный с сухопутным походом Дадли. По мнению Эрика Айвса, отправка кораблей могла быть частью общего плана, по которому отряд Роберта Дадли отсекал Марию от северных графств с их портами, а главные силы Джона Дадли выталкивали её к побережью Саффолка, где должен был крейсировать Брук[102].

13 или 14 июля шторм вынудил Брука искать убежища в гаванях: пять кораблей укрылись в устье реки Орвелл[en], а галеас[103] «Грейхаунд» капитана Грайса отнесло далеко на север, к Грейт-Ярмуту[104]. Когда Грайс сошёл с корабля на берег, команда взбунтовалась и перешла на сторону Марии[104]. Зачинщиком стал боцман, подбивший команду ограбить каюту капитана[105]. Мятежный корабль отказался подчиняться и агентам Марии и ушёл на юг, на воссоединение с эскадрой[104]. 17 июля арестованный было Грайс присягнул Марии, вернулся в строй, а потом два года пытался вернуть украденное через суд[104][105].

В устье Орвелла эскадру встретил Генри Джернингем, посланный в Ипсвич на переговоры с Томасом Уэнтуортом[en][104]. 14 июля, после того как Уэнтуорт отправился в лагерь Марии, Джернингем сумел договориться и с Бруком[104]. По одним свидетельствам, к этому времени команды кораблей Брука уже перешли на сторону Марии; по другим, они последовали примеру команды «Грейхаунда» и потребовали ареста неугодных капитанов[105][106]. 15 июля Брук и Джернингем уехали во фрамлингемский лагерь, взяв с собой часть корабельной артиллерии[107]. К 17 июля все экипажи присягнули Марии, а два дня спустя командование эскадрой принял назначенный Марией Ричард Кавендиш[105].

Поход Джона Дадли (13—20 июля 1553)

Между 10 и 13 июля Тайный совет осознал исходящую от Марии угрозу и постановил направить в Восточную Англию полноценную военную экспедицию[108]. Путь к этому решению был непрост: советники не имели единого мнения, в дело неожиданно вмешалась Джейн Грей[108]. По одним источникам, она потребовала назначить командующим собственного отца, по другим — напротив, протестовала против такого назначения[108][109]. Современники признавали, что Генри Грей на эту роль не подходил[110], слабы были и другие наличные кандидаты. Джон Дадли был вынужден взять командование карательной операцией на себя и оставить Лондон на попечение того же Генри Грея и ненадёжных попутчиков из Тайного совета[111][98]. 11 июля Дадли, не дожидаясь их решения, начал лихорадочную вербовку наёмников[63]. Его агенты предлагали наёмным пехотинцам, по разным источникам, от 10 до 20 пенсов в день — против обычной платы в 6 пенсов[63]. Численность собранного Дадли войска достоверно неизвестна. Дэвид Лодс пишет о 1500 человек, вышедших из Лондона[98]. Иностранные послы оценивали её в 3 или 4 тысячи человек, обвинитель на процессе Джона Дадли — в 3 тысячи (включая все полученные в пути подкрепления)[63]. Состав войска (преимущественно конного) был далёк от оптимального, зато у Дадли была артиллерия[63], которой Мария не имела вплоть до прибытия корабельных пушек с эскадры Брука. Сам Дадли и его спутники Уильям Грей[en] и Эдвард Клинтон[en] были лучшими английскими полководцами своей эпохи[112], а качество конницы Дадли свидетели описывали как превосходное[113].

По наиболее достоверному источнику, основные силы Дадли вышли в поход 13 июля, артиллерия и обозы 15 июля[112][комм. 12]. Вместо прямого марша на Фрамлингем через Колчестер (90 миль) Дадли пошёл тем же маршрутом через Кембриджшир, что и Мария (115 миль)[113]. 14 июля головные отряды Дадли прошли Вэр[en] и приняли там подкрепления из Мидлендс, 15 июля они разгромили замок в Соустоне[en] и продолжили марш на север[114]. В это же время в ближайшем тылу Дадли, в Бакингемшире, подняли мятеж в пользу Марии влиятельные феодалы Уильям Виндзор, Эдвард Гастингс[en] и Эдмунд Пекхэм[115]. Это возмущение, названное в английской историографии «восстанием в долине Темзы» (англ. Thames valley rising), быстро перекинулось на соседний Оксфордшир и отчасти Нортгемптоншир[115]. Оно не повлияло непосредственно на исход конфликта[116], но деморализовало Тайный совет. Лондон полнился слухами о десяти тысячах бойцов сэра Пекхэма, якобы идущих на штурм Тауэра[117][118].

Утром 18 июля Дадли вышел из Кембриджа в поход на Фрамлингем, рассчитывая принять по пути подкрепления — но вместо них в Ньюмаркете его встретил гонец с тревожными известиями из Лондона[119]. Дадли дошёл до Бери-Сент-Эдмундс, развернулся и 19 или 20 июля вернулся в Кембридж, где его застало известие о состоявшемся в Лондоне перевороте[120]. Существует несколько объяснений произошедшего в Бери-Сент-Эдмундс. По традиционной версии, силы Дадли были подорваны массовым дезертирством: к 19 июля регенту было нечем воевать. Однако все источники, сообщающие о дезертирстве ополченцев, основываются на слухах[121], а все влиятельные, поимённо известные командиры 19 июля оставались в строю[122]. Выдвигались предположения о том, что агенты Марии, угнав скот, лишили войско пропитания[114]. По мнению Эрика Айвса, Дадли отказался от боя из-за полученных сведений о численности и составе сил противника. По мере сближения с ними качество разведданных росло, и к 19 июля Дадли убедился, что ему противостоят десять тысяч бойцов на подготовленных позициях[123]. Возможно, пишет Айвс, решающим фактором стало известие о прибытии к мятежникам корабельной артиллерии[123].

Переворот в Лондоне (19 июля 1553)

Организаторы переворота в Лондоне:
  • Williamherbertarmor.jpg
    Уильям Герберт,
    граф Пембрук
  • William Paget, 1st Baron Paget by Master of the Stätthalterin Madonna.jpg
    Уильям Пэджет,
    барон Пэджет
  • HenryFitzAlan19thEarlOfArundel.jpg
    Генри Фицалан,
    граф Арундел

19 июля Тайный совет низложил Джейн Грей, провозгласил королевой Марию и приказал Дадли прекратить сопротивление. Обстоятельства и мотивы этого решения достоверно неизвестны (все свидетели в той или иной мере исказили факты, спасая собственные жизни от гнева Марии[124]), зато точно известно его время[125]. Вероятно, что организаторы переворота в Совете Уильям Герберт[en] (граф Пембрук), Уильям Пэджет[en] и Генри Фицалан[en] (граф Арундел)[126] решили перейти на сторону Марии не позднее 18 июля[127], тем не менее, утром 19 июля все наличные члены Совета действовали на стороне Джейн Грей. Днём они собрались у Герберта в лондонском замке Бейнерд[en] и договорились о передаче короны Марии[125]. Затем вельможи призвали в замок лорд-мэра Лондона и городских олдерменов и объявили им своё решение[125]. Новость быстро просочилась на улицы, ещё до её официального оглашения началось народное торжество[125]. Вечером Пэджет и Фицалан повезли во Фрамлингем покаянное[128] письмо Совета[129]. Присягнув Марии, Пэджет и Фицалан отправились по её приказу в Кембридж арестовывать Джона Дадли.

События в кембриджском лагере Дадли 19—20 июля описаны в источниках фрагментарно и противоречиво[130]. Предположительно, вечером 20 июля в Кембридже получили ультиматум Марии[130]. Дадли собрал военный совет и объявил о капитуляции[130]. Он вместе с сыновьями и советниками вышел на рыночную площадь и публично провозгласил Марию королевой; по воспоминаниям очевидца, он бросал в воздух шляпу и смеялся так, что по его лицу текли слёзы[131]. В тот же день курьер из Лондона доставил Дадли приказ Тайного совета сложить оружие и присягнуть Марии[132]. Началось массовое бегство бывших союзников и советников Дадли, торопившихся спасти собственные жизни и карьеры[132]. 23[133] или 24[134] июля Джон Дадли сдался Генри Фицалану[133].

Действия Елизаветы (7—31 июля 1553)

Принцесса Елизавета активного участия в событиях июля 1553 года не приняла[135]. 7 июля Тайный Совет вызвал её в Лондон, но Елизавета сказалась больной, а вывезти её из Хэтфилд-хауса силой лондонские верховники не решились[135] (именно так поступила с Елизаветой Мария в ходе восстания Уайетта[136]). Полвека спустя Уильям Кемден утверждал, что Джон Дадли вёл с Елизаветой переговоры о признании Джейн Грей, но никаких документальных свидетельств тому не сохранилось[135][137]. По Кэмдену, Елизавета решительно отказалась от денег и земель, предложенных в качестве отступного за отказ от права на престол[135]. Выдвигались предположения, что Елизавета агитировала зависимых от неё людей в пользу Марии, но и это мнение не подкреплено документальными доказательствами[135].

Сразу после поражения Дадли Елизавета присоединилась к партии победителей. 29 июля, опережая сестру, Елизавета торжественно въехала в Лондон в сопровождении двухтысячного войска, одетого в династические цвета — белый и зелёный[138]. Как, когда и с какой целью она собрала столько сторонников — неизвестно[138]. По предположению Дэвида Лодса, «группа поддержки» Елизаветы сформировалась в течение недели после низложения Джейн Грей[138], когда кризис уже разрешился. 31 июля Елизавета выехала из Лондона навстречу сестре, на этот раз с эскортом в тысячу человек[138]. Возможно, она хотела продемонстрировать Марии собственный политический вес — но та предпочла пока не обращать на это внимание[138][139].

Триумф Марии

24 июля, получив подтверждение об аресте Дадли, Мария выехала из Фрамлингема в Лондон в сопровождении десятитысячного войска[140]. Путешествие заняло десять дней: королева, не спеша, объезжала собственные владения, останавливаясь на ночь в домах верноподданных аристократов[141][142][комм. 13]. По пути к процессии присоединялись титулованные перебежчики из лагеря Дадли, спешившие присягнуть Марии и купить свободу ценой оговора бывших товарищей[143]. Среди них оказалась и Фрэнсис Грей — мать «королевы на девять дней» и жена Генри Грея. Она просила снисхождения только для себя и для мужа, но не для дочери[144].

3 августа 1553 года Мария в сопровождении десятитысячного войска триумфально въехала в Лондон[145]. По старой английской традиции, она освободила из Тауэра четырёх узников Эдуарда VI — Анну Сеймур[en], Эдварда Кортни, Стефана Гардинера и престарелого Томаса Говарда[146]. Несколько дней спустя Гардинер был назначен лордом-канцлером, а Говард — председателем суда над Дадли и его товарищами[146].

В течение всего кризиса тело Эдуарда лежало непохороненным. Мария и после смерти брата продолжала считать себя его наставницей и покровительницей и была искренне уверена, что похороны по католическому обряду помогут заблудшей душе[147]. Уступка протестантам, считала она, будет воспринята как слабость и спровоцирует «еретиков» на неповиновение[148]. Однако советники отговорили Марию, и 8 августа Эдуард был похоронен в Вестминстерском аббатстве по протестантскому обряду[149].

Репрессии

Основные участники событий, действовавшие на стороне Джейн Грей, были арестованы Тайным советом и препровождены в Тауэр задолго до возвращения Марии в Лондон. Сама Джейн Грей и её муж, скорее всего, вообще не покидали Тауэр[150] — их просто перевели из временных королевских покоев под арест. 23 июля в Тауэр доставили арестованную жену Джона Дадли[150]. 25 июля в лондонский Тауэр прибыла первая партия арестованных в Кембридже: Джон Дадли с находившимися при нём родственниками, Фрэнсис Гастингс[en], Томас Палмер[en], Джон Гейтс[en] и его брат Генри[134]. 26 июля в Тауэре оказались Роберт Дадли и Уильям Парр[en], 27 июля — Генри Грей с товарищами[150]. Позже всех, 6 августа, в Тауэр привезли арестованного в Кале Генри Дадли[150]. Генри Мэннерса[en] посадили во Флитскую тюрьму.

Всего аресту или кратковременному задержанию подверглись 150 поимённо известных человек[151]. Из всех арестованных только Гастинс, Грей, Мэннерс и Парр были союзниками Дадли, а не его родственниками или клиентами: гнев королевы обрушился в первую очередь на семью павшего регента[150]. Во вторую очередь агенты Марии искали и арестовывали чиновников, оскорбивших королеву публичными заявлениями о незаконности её рождения. В эту категорию «изменников» вошли верховные судьи и второстепенные чиновники; среди них Мария особенно выделила кембриджского профессора и клерка Тайного Совета Джона Чика[en], который 10 июля составил оскорбительное письмо Совета к Марии[152].

После непродолжительных допросов семерых важнейших арестованных передали в суд под председательством недавно помилованного Томаса Говарда[150]. На суде 18 августа Уильям Парр[en] и старший сын Дадли Джон (граф Уорик) полностью признали свою вину, а старший Дадли активно защищался, утверждая, что действовал исключительно в рамках королевского мандата[118][150]. На следующий день перед судом предстали Эндрю Дадли, Джон Гейтс[en], его брат Генри и Томас Палмер[en]; все семеро были приговорены к смертной казни[118]. После объявления приговора Дадли принял католичество и исповедался Стефану Гардинеру, а затем его вместе с другими отрёкшимися от протестантизма осуждёнными провели по городу в показательной католической процессии[153]. 22 августа опальный регент, Джон Гейтс и Томас Палмер были казнены. Палмер не принадлежал к ближнему кругу Дадли и не участвовал в шельмовании Марии; причины, по которым она выделила его из сотен сторонников павшего регента, остались тайной[154]. Все другие арестованные (в том числе четыре человека, осуждённые на смерть вместе с Дадли[118]) гибели избежали: одни, как незадачливый капитан Грайс, вышли на свободу быстро и не понесли наказаний[155], другие провели в заключении несколько лет[156]. Генри Грей, лорд-адмирал Эдвард Клинтон[en] и судья Монтегю купили свободу, выплатив Марии контрибуции в несколько тысяч фунтов каждый[157].

В ноябре 1553 года суд приговорил к смертной казни Томаса Кранмера, Джейн Грей, Гилфорда Дадли, его братьев Генри и Амброуза (Роберт Дадли был осуждён позже, в январе 1554 года)[118]. В обществе этот приговор сочли формальностью, ожидая скорого помилования всех осуждённых[118]. Мария решилась казнить Джейн Грей и Гилфорда Дадли лишь в феврале 1554 года, в разгаре восстания Уайетта. Генри Грей, активный участник восстания, был казнён 23 февраля 1554 года, Томас Кранмер в 1556 году. Старший сын Джона Дадли умер в 1555 году, спустя несколько дней после освобождения из Тауэра[158], остальные братья Дадли выжили. Род Дадли, лишившись конфискованного имущества, не пресёкся, но навсегда сошёл с политической сцены[159]. Из выживших Дадли в историю вошли только умерший бездетным Амброуз Дадли, Роберт Дадли и его незаконнорождённый сын[en] от баронессы Шеффилд; из многочисленных клиентов Дадли, некогда занимавших видные должности, — пират Генри Киллигрю[159].

Напишите отзыв о статье "Кризис престолонаследия в Англии (1553)"

Комментарии

  1. ↑ Porter, 2010, p. 3073, цитирует слова Марии, изложенные послом Карла V Франсуа ван дер Делфтом: «The earl of Warwick is the most unstable man in England. The conspiracy against the Protector [речь о павшем Сеймуре] has envy and ambition as its only motives».
  2. ↑ Porter, 2010, pp. 3102—3114: Дадли сумел примириться с низложенным Сеймуром и его партией, временно вернул Сеймура в большую политику и заключил выгодный мир с Францией и Шотландией.
  3. ↑ Ives, 2009, p. 155: по мнению Айвса, такая встреча могла произойти раньше, не позднее 7 мая.
  4. ↑ Ives, 2009, p. 107—108 приводит классическую историографию вопроса о мотивах Дадли.
  5. ↑ Loades, 2004, p. 121, предполагает, что это изменение было подсказано Уильямом Томасом[en].
  6. ↑ 1 2 См. также [www.gutenberg-e.org/mcintosh/detail/maryslands.html карту владений Марии в 1547 и 1553 годах] (приложение к McIntosh, 2009).
  7. ↑ Porter, 2010, p. 3017: Летом 1549 года в Норфолке, на землях Марии, разразилось крупное крестьянское восстание. 27 августа 1549 года две тысячи повстанцев были убиты в решающей битве с войсками Джона Дадли. Память об этой потере многие годы питала ненависть норфолкцев к режиму Дадли — и делала их сторонниками Марии.
  8. ↑ Поимённый список подписавшихся приводится, например, в Markham, C.R. [archive.is/wKlB8 King Edward VI: His Life and Character]. — Smith, Elder, 1907.
  9. ↑ Williams, 1998, p. 85 отмечает, что позиции городов обычно определялись не высокой политикой, а местными деловыми интересами.
  10. ↑ Ives, 2010, p. 226, приводит традиционную реконструкцию хронологии на основе рассказа Уингфилда и её критический анализ.
  11. ↑ Ives, 2009, p. 207: точная дата её отправки неизвестна.
  12. ↑ Ives, 2009, pp. 201—202: Существуют также источники, датирующие выход Дадли 12 и 14 июля.
  13. ↑ Ives, 2009, p. 30: в том числе две ночи в доме Роберта Уингфилда, что в четырёх милях от Ипсвича.

Примечания

  1. ↑ Lee, 2006, p. 62: «The reign of Mary has been traditionally associated almost entirely with the Counter Reformation, in practice, however, there was a strong element of the Catholic Reformation».
  2. ↑ Loades, 1996, p. 271: «the three who died on 22 August were the only direct victims of a failed coup».
  3. ↑ Ives, 2009, p. Figure 2.
  4. ↑ 1 2 Lee, 2006, p. 24.
  5. ↑ Porter, 2010, p. 3082.
  6. ↑ Porter, 2010, pp. 3102—3114, 3171—3175.
  7. ↑ Porter, 2010, pp. 3128—3215.
  8. ↑ Porter, 2010, pp. 3364—3380.
  9. ↑ Loades, 1996, p. 234.
  10. ↑ 1 2 3 Loades, 1996, p. 232.
  11. ↑ Ives, 2009, p. 140.
  12. ↑ 1 2 3 Loades, 1996, p. 231.
  13. ↑ Loades, 1996, pp. 231, 233.
  14. ↑ Porter, 2011, p. 3473.
  15. ↑ 1 2 3 4 5 Loades, 2004, p. 121.
  16. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Ives, 2009, p. 138.
  17. ↑ Ives, 2009, pp. 139, 140.
  18. ↑ 1 2 Loades, 1996, p. 233.
  19. ↑ Porter, 2011, p. 3484.
  20. ↑ 1 2 Porter, 2011, p. 3490.
  21. ↑ Ives, 2009, p. 141.
  22. ↑ Ives, 2009, pp. 139—141.
  23. ↑ Porter, 2011, p. 3507.
  24. ↑ Loades, 1996, p. 230.
  25. ↑ 1 2 3 4 Loades, 1996, p. 238.
  26. ↑ Ives, 2009, p. 139.
  27. ↑ Ives, 2009, pp. 138—139.
  28. ↑ Ives, 2009, p. 153.
  29. ↑ 1 2 Porter, 2011, p. 3461.
  30. ↑ 1 2 3 Ives, 2009, p. 145.
  31. ↑ Ives, 2009, pp. 144—145, 157.
  32. ↑ Ives, 2009, p. 155.
  33. ↑ Lee, 2006, p. 25: «If the succession were to pass to Mary Tudor, all of Northumberland’s religious reforms would be in jeopardy and his life would be in deadly danger».
  34. ↑ Ives, 2009, p. 107.
  35. ↑ Porter, 2011, p. 3501.
  36. ↑ Porter, 2010, pp. 2752—2761.
  37. ↑ Porter, 2010, pp. 2752—2761, 3017.
  38. ↑ McIntosh, 2009, гл. 4, пар. 5.
  39. ↑ McIntosh, 2009, гл. 4, пар. 4, 9, 12, 19.
  40. ↑ McIntosh, 2009, гл. 4, пар. 6.
  41. ↑ McIntosh, 2009, гл. 4, пар. 25, 33.
  42. ↑ 1 2 3 4 Ives, 2009, p. 172.
  43. ↑ McIntosh, 2009, гл. 4.
  44. ↑ Porter, 2010, pp. 3586—3597.
  45. ↑ 1 2 Porter, 2011, p. 3516.
  46. ↑ 1 2 Hunt, A. [books.google.ru/books?id=z5eZBJ6UXiAC The Drama of Coronation]. — Cambridge University Press, 2010. — P. 113—114. — ISBN 9781139474665.
  47. ↑ 1 2 3 Porter, 2011, p. 3522.
  48. ↑ Ives, 2009, p. 146.
  49. ↑ Ives, 2009, p. 161.
  50. ↑ Ives, 2009, pp. 162—164.
  51. ↑ Ives, 2009, p. 165.
  52. ↑ Ives, 2009, pp. 137, 165.
  53. ↑ Ives, 2009, p. 168.
  54. ↑ Ives, 2009, p. 186.
  55. ↑ 1 2 3 4 Ives, 2009, p. 187.
  56. ↑ Ives, 2009, pp. 1, 188. Здания королевских покоев, примыкавшие с юга к Белой башне Тауэра, не сохранились..
  57. ↑ Ives, 2009, pp. 193—194.
  58. ↑ Porter, 2011, p. 3924.
  59. ↑ 1 2 Ives, 2009, p. 194.
  60. ↑ Loades, 1996, p. 260.
  61. ↑ Loades, 1996, p. 265: «Northumberland's decision ... was a gamble based upon a complete misjudgement of Mary ... he did not expect resolute action from the princess herself».
  62. ↑ Loades, 1996, p. 259: «This was the last reaction which Northumberland had expected».
  63. ↑ 1 2 3 4 5 Ives, 2009, p. 199.
  64. ↑ Loades, 1996, pp. 258, 265.
  65. ↑ Loades, 1996, pp. 259, 261.
  66. ↑ Porter, 2011, p. 3554.
  67. ↑ Porter, 2011, p. 3557.
  68. ↑ Loades, 1996, pp. 262, 263.
  69. ↑ Ives, 2009, p. 9.
  70. ↑ Ives, 2010, p. 174.
  71. ↑ 1 2 Ives, 2010, p. 226.
  72. ↑ Ives, 2009, p. 225: «Mary’s movements in the first week in July 1553 are surrounded with a deal of myth».
  73. ↑ Ives, 2009, pp. 225—227.
  74. ↑ 1 2 3 Ives, 2009, p. 228.
  75. ↑ 1 2 Williams, 1998, p. 14.
  76. ↑ 1 2 MacFarlane, C. [books.google.ru/books?id=EL3NAAAAMAAJ The comprehensive history of England, volume 2]. — Glasgow, Edinburgh, London and New York: Blackie and son, 1859. — P. 256.
  77. ↑ 1 2 Ives, 2009, p. 226.
  78. ↑ Loades, 1996, p. 257.
  79. ↑ Ives, 2009, p. 227.
  80. ↑ 1 2 3 4 Loades, 1996, p. 259.
  81. ↑ 1 2 Ives, 2009, pp. 228—229.
  82. ↑ Porter, 2010, p. 3767.
  83. ↑ 1 2 3 4 5 6 Ives, 2011, p. 202.
  84. ↑ 1 2 3 4 5 6 Loades, 1996, p. 263.
  85. ↑ Porter, 2010, p. 3920.
  86. ↑ Loades, 1996, p. 261: «by 13 July ... growing but still leaderless army at Kenninghall».
  87. ↑ Ives, 2009, pp. 235, 237.
  88. ↑ Ives, 2009, p. 234: «Mary, indeed, was careful to avoid making Catholicism a rallying cry.».
  89. ↑ Ives, 2009, p. 233.
  90. ↑ Lee, 2006, p. 25: «he was remembered with bitterness in East Anglia for the part he had played in putting down Kett’s rebellion in 1549. This area declared solidly for Mary».
  91. ↑ Porter, 2011, pp. 3873.
  92. ↑ Ives, 2009, p. 234.
  93. ↑ 1 2 Ives, 2009, p. 236.
  94. ↑ Ives, 2009, p. 221.
  95. ↑ Porter, 2011, p. 3861.
  96. ↑ Ives, 2009, pp. 236, 237.
  97. ↑ Ives, 2011, p. 171.
  98. ↑ 1 2 3 Loades, 1996, p. 261.
  99. ↑ 1 2 3 Ives, 2011, p. 209.
  100. ↑ Ives, 2011, pp. 206—207.
  101. ↑ Ives, 2009, pp. 207, 237.
  102. ↑ Ives, 2009, pp. 207—208.
  103. ↑ Konstam, A. [books.google.ru/books?id=YKqsjKHwQ-8C Tudor Warships (I)]. — Osprey, 2008a. — P. 37, 47. — 48 p. — (Osprey New Vanguard Series 142). — ISBN 9781846032516.
  104. ↑ 1 2 3 4 5 6 Ives, 2009, p. 237.
  105. ↑ 1 2 3 4 Knighton, C. S., Loades, D. M. [books.google.ru/books?id=8uwSz40KKQEC The Navy of Edward VI and Mary I]. — Ashgate, 2011. — P. 275—281. — 652 p. — (Publications of the Navy Records Society). — ISBN 9781409418481.
  106. ↑ Ives, 2009, pp. 237—238.
  107. ↑ Ives, 2009, p. 211.
  108. ↑ 1 2 3 Ives, 2009, p. 198.
  109. ↑ Porter, 2011, pp. 3829—3832.
  110. ↑ Loades, 1996, p. 261: «reliable if not very competent».
  111. ↑ Ives, 2009, p. 198-199.
  112. ↑ 1 2 Ives, 2009, p. 201.
  113. ↑ 1 2 Ives, 2009, p. 206.
  114. ↑ 1 2 Ives, 2009, p. 203.
  115. ↑ 1 2 Ives, 2009, p. 222.
  116. ↑ Ives, 2009, p. 222: «Yet although so near to London, these risings in the Thames Valley cannot have been the decisive factor in Mary’s victory».
  117. ↑ Porter, 2011, p. 3854.
  118. ↑ 1 2 3 4 5 6 Ives, 2009, p. 10.
  119. ↑ Ives, 2009, pp. 203, 208, 209.
  120. ↑ Ives, 2009, pp. 203, 212.
  121. ↑ Ives, 2009, p. 204.
  122. ↑ Ives, 2009, p. 209.
  123. ↑ 1 2 Ives, 2009, p. 210.
  124. ↑ Ives, 2009, p. 213: «much of what there is has yet again been spun in an effort to obscure responsibility».
  125. ↑ 1 2 3 4 Ives, 2009, p. 214.
  126. ↑ Porter, 2010, p. 3960.
  127. ↑ Loades, 1996, pp. 263, 265.
  128. ↑ Loades, 1996, p. 266: «a letter of extraordinary abasement even by the standards of the mid-sixteenth century ... [далее приводится пространная цитата из письма]».
  129. ↑ Ives, 2009, p. 215.
  130. ↑ 1 2 3 Ives, 2009, p. 241.
  131. ↑ Ives, 2009, p. 242: «As Sandys remembered it years later, the duke threw the ritual hat into the air and ‘so laughed that the tears ran down his cheeks for grief’».
  132. ↑ 1 2 Ives, 2009, p. 242.
  133. ↑ 1 2 Porter, 2010, p. 3995.
  134. ↑ 1 2 Loades, 1996, p. 266.
  135. ↑ 1 2 3 4 5 Loades, 2006, p. 83.
  136. ↑ Loades, 2006, p. 91.
  137. ↑ Ives, 2010, p. 173.
  138. ↑ 1 2 3 4 5 Loades, 2006, p. 84.
  139. ↑ Porter, 2010, pp. 4036.
  140. ↑ Porter, 2010, pp. 3998.
  141. ↑ Porter, 2010, pp. 4000.
  142. ↑ Ives, 2009, p. 30.
  143. ↑ Ives, 2009, p. 243: «They expressed their relief by turning on their erstwhile colleagues, a reaction which was evident again in the August treason trials».
  144. ↑ Porter, 2010, pp. 4002.
  145. ↑ Porter, 2010, p. 4045.
  146. ↑ 1 2 Porter, 2010, pp. 4081—4087.
  147. ↑ Porter, 2010, pp. 4355—4358.
  148. ↑ Porter, 2010, p. 4362: «If she appeared to be afraid, her subjects, particularly the Lutherans, would only become more audacious, and would proclaim that she had not dared to do her own will (цитируется донесение Ренара Карлу V)».
  149. ↑ Porter, 2010, pp. 4366.
  150. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Loades, 1996, p. 267.
  151. ↑ Ives, 2009, p. 193.
  152. ↑ Ives, 2009, pp. 245—246.
  153. ↑ Loades, 1996, p. 268.
  154. ↑ Ives, 2009, pp. 246—247.
  155. ↑ Loades, 1996, p. 271.
  156. ↑ Loades, 1996, p. 272.
  157. ↑ Ives, 2009, pp. 218, 243—245.
  158. ↑ Porter, 2010, p. 4149.
  159. ↑ 1 2 Loades, 1996, p. 274.

Источники

  • E. Ives. [books.google.ru/books?id=3aHajwEACAAJ Lady Jane Grey: A Tudor Mystery]. — Wiley-Blackwell, 2009. — 392 p. — ISBN 9781405194136.
  • S. J. Lee. [books.google.ru/books?id=c4Yd-PaYvXQC The Mid Tudors: Edward VI and Mary, 1547-1558]. — Routledge, 2006. — 168 p. — (Questions and Analysis in History). — ISBN 9780203969083.
  • D. M. Loades. [books.google.ru/books?id=9H505keQWgYC John Dudley, Duke of Northumberland, 1504-1553]. — Oxford University Press, 1996. — 333 p. — (Headstart History Papers). — ISBN 9780198201939.
  • D. M. Loades. [books.google.ru/books?id=zijpWwVtv8oC Intrigue and Treason: The Tudor Court, 1547-1558]. — Pearson, 2004. — 326 p. — ISBN 9780582772267.
  • D. M. Loades. [books.google.ru/books?id=l2_z__NsbkoC Elizabeth I: A Life]. — Continuum, 2006. — 410 p. — ISBN 9781852855208.
  • J. L. McIntosh. [books.google.ru/books?id=bWgKAQAAMAAJ From heads of household to heads of state: the preaccession households of Mary and Elizabeth Tudor, 1516-1558]. — Columbia University Press, 2009. — 251 p. — ISBN 9780231135504. Номера глав и параграфов приводятся по [www.gutenberg-e.org/mcintosh/ электронному изданию].
  • L. Porter. [books.google.ru/books?id=ELz0MQG7CAYC Mary Tudor: The First Queen]. — Hachette Digital, 2010. — 9392 p. — ISBN 9780748122325.. Номера «страниц» приводятся по электронному изданию для Kindle Reader.
  • P. Williams. [books.google.ru/books?id=Njep2dFM6k0C The Later Tudors: England, 1547-1603]. — Oxford University Press, 1998. — (New Oxford history of England). — ISBN 9780192880444.


 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Ives, 2010, Ives, 2011, Porter, 2011
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Кризис престолонаследия в Англии (1553)

«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Кризис_престолонаследия_в_Англии_(1553)&oldid=80688763»