Маний Ацилий Глабрион (консул 191 года до н. э.)

Маний Ацилий Глабрион лат. Manius Acilius Glabrio
народный трибун Римской республики
201 год до н. э.
децемвир для жертвоприношений
200 год до н. э.
эдил Римской республики
197 год до н. э.
претор Римской республики
196 год до н. э.
консул Римской республики
191 год до н. э.
проконсул
190 год до н. э.
Рождение:	III век до н. э. Рим (предположительно)
Смерть:	II век до н. э. Рим
Род:	Ацилии
Отец:	Гай Ацилий Глабрион
Дети:	Маний Ацилий Глабрион

Маний Ацилий Глабрион (лат. Manius Acilius Glabrio; III—II века до н. э.) — древнеримский государственный деятель и военачальник из плебейского рода Ацилиев, консул 191 года до н. э. Сделал карьеру «нового человека», не имея предков, занимавших магистратуры. Во время претуры в 196 году до н. э. подавил восстание рабов в Этрурии. В качестве консула возглавил римскую армию в Сирийской войне: победил Антиоха III при Фермопилах и заставил Этолийский союз просить о мире. За свои успехи Маний Ацилий был удостоен в 190 году до н. э. триумфа. В 189 году до н. э. он выдвинул свою кандидатуру в цензоры, но был привлечён к суду по обвинению в расхищении военной добычи и отказался от участия в выборах. Одним из главных его обвинителей стал Марк Порций Катон.

В историографии Мания Ацилия причисляют к «партии» Публия Корнелия Сципиона Африканского и к тем римским политикам, которые начали противопоставлять свои интересы интересам гражданской общины. Его потомки были частью римской элиты до конца V века до н. э.

Биография

Происхождение

Маний Ацилий принадлежал к незнатному плебейскому роду Ацилиев, представители которого не упоминаются в источниках до Второй Пунической войны, и был «новым человеком». Капитолийские фасты называют преномены отца и деда Мания Ацилия — Гай и Луций соответственно.

Начало карьеры

Первое упоминание о Мании Ацилии относится к 201 году до н. э., когда он был народным трибуном. В это время Рим ещё вёл войну с Карфагеном. Один из консулов этого года Гней Корнелий Лентул попытался занять место Публия Корнелия Сципиона в Африке, но Глабрион вместе со своим коллегой Квинтом Минуцием Термом выступили против этого. В конце концов Лентул получил от сената командование на море, но мирный договор был подписан до его отбытия из Рима. Российская исследовательница Н. Трухина в связи с этими событиями называет Мания Ацилия «другом Сципиона» и выдвигает гипотезу, что до 201 года Глабрион мог участвовать в африканской кампании Публия Корнелия.

В 200 году до н. э. Маний Ацилий стал децемвиром для священнодействий, заменив в этом качестве Марка Аврелия Котту. В 197 году до н. э. он был плебейским эдилом и вместе со своим коллегой Гаем Лелием семь раз повторял Плебейские игры. Кроме того, на средства от денежных пеней эдилы поставили медные статуи Церере, Либеру и Либере.

В следующем году Глабрион стал претором (снова вместе с Гаем Лелием). По жребию ему достался разбор судебных дел между гражданами и иностранцами. Когда в Риме узнали о заговоре рабов в Этрурии, Маний Ацилий с одним из двух городских легионов был отправлен на ликвидацию этой угрозы. Он победил в открытом бою «шайку» рабов и многих взял в плен. По словам Ливия, «вожаков заговора он после бичевания распял на крестах, а остальных вернул господам».

В 193 году до н. э. Глабрион выдвинул свою кандидатуру в консулы. На выборах развернулась острая борьба. Соискателей-плебеев было в общей сложности четверо; кроме Мания Ацилия, это были Гай Лелий, Гай Ливий Салинатор и Гней Домиций Агенобарб. Но основное внимание избирателей было приковано к борьбе патрициев — Луция Квинкция Фламинина и Публия Корнелия Сципиона Назики. Первого поддерживал его родной брат Тит, победитель Македонии, а второго — двоюродный брат Публий Сципион Африканский, победитель Карфагена. Избран был Фламинин; консулом-плебеем стал Агенобарб.

Консульство и Антиохова война

Маний Ацилий во второй раз выдвинул свою кандидатуру в консулы через год после неудачи и на этот раз выиграл. Его коллегой стал патриций Публий Корнелий Сципион Назика. В историографии избрание этих политиков связывают с началом Сирийской войны. Царь Селевкидской державы Антиох III осенью 192 года до н. э. высадился в Греции, объявив своей целью освобождение эллинов от римского господства; его поддержал Этолийский союз. В этой ситуации римляне выбрали консулами людей, связанных со Сципионом Африканским, который предвидел этот конфликт, и имевших репутацию филэллинов. Сразу после выборов была объявлена война.

По жребию командование на Востоке досталось Глабиону. В мае 191 года до н. э. он переправился из Брундизия на Балканы во главе армии, включавшей 20 тысяч пехоты, 2 тысячи конницы и 15 слонов. В штабе консула состояли брат, сын и коллега по второму консульству Сципиона Африканского, а также Тит Квинкций Фламинин и руководители враждебной Сципионам «партии» — Луций Валерий Флакк и Марк Порций Катон. Совместно с македонянами Глабрион принудил к сдаче ряд фессалийских городов. Дальнейший путь на юг ему преградили Антиох и этолийцы, занявшие Фермопилы.

Обходными тропами Маний Ацилий направил в тыл врагу два отряда, которыми командовали Катон и Флакк, а сам предпринял фронтальную атаку. В решающий момент воины Антиоха увидели приближающийся отряд Катона и обратились в бегство. По данным Ливия, из всей армии уцелело не больше пятисот человек; царь, понимая, что война на Балканах проиграна, вскоре уплыл в Эфес, а Глабрион без боя заставил сдаться все общины Фокиды, Беотии и Эвбеи. С покорившимися он обошёлся мягко, если не считать жителей Коронея, поставивших статую Антиоха в святилище Минервы, и таким образом «умеренностью своей после победы заслужил похвалу большую, чем самой победой».

Поскольку в битве при Фермопилах особо отличился Катон, именно его Глабриону пришлось отправить в Рим с вестью о победе, несмотря на возможную личную неприязнь и принадлежность к разным политическим группировкам. Но Маний Ацилий на два дня отложил отъезд Катона, а первым отправил в Рим сразу после боя Луция Корнелий Сципиона (в будущем Азиатского), чтобы связать имя одного из Корнелиев с очередным успехом римского оружия. Эта хитрость не помогла: Марк Порций смог опередить Сципиона и первым приехать в Рим. Луций Корнелий вошёл в сенат, когда Катон уже рассказывал об одержанной победе. Перед народным собранием посланцы Глабриона выступили вдвоём.

Этолийцы не стали сдаваться после разгрома и бегства Антиоха, так что война продолжалась. Маний Ацилий осадил Гераклею-на-Эте и взял её штурмом после 24-дневных непрерывных боёв. Затем он перенёс боевые действия в собственно Этолию и осадил город Навпакт. «Дело шло к тому, что если Навпакт будет взят силой, то придёт конец всему этолийскому племени». После двухмесячной осады Тит Квинкций Фламинин, сочувствовавший грекам, добился заключения перемирия и отправки этолийских послов в Рим.

Переговоры о мире закончились безрезультатно. Маний Ацилий, зимовавший в Греции, с наступлением весны 190 года до н. э. взял благодаря внезапности город Ламия, а затем осадил Амфиссу, защитники которой активно оборонялись. В это время в Эпире высадился один из консулов этого года Луций Корнелий Сципион (фактически армией командовал его брат Публий Сципион Африканский). У Глабриона, согласно решению сената, был выбор: либо остаться в Этолии, либо сдать командование и вернуться в Рим. Он выбрал второе.

Поздние годы

По возвращении в Рим Маний Ацилий отпраздновал с разрешения сената триумф, который Ливий называет «великолепным и как зрелище, и как прославление подвигов».

Во время избирательной кампании 189 года до н. э. Глабрион выдвинул свою кандидатуру на должность цензора, венчавшую идеальный cursus honorum римского аристократа. Источники сообщают об упорной борьбе, в которой участвовали, кроме Мания Ацилия, ещё двое плебеев (Марк Клавдий Марцелл и Марк Порций Катон) и трое патрициев — Тит Квинкций Фламинин, Луций Валерий Флакк и Публий Корнелий Сципион Назика. По словам Ливия, «само по себе соис­ка­тель­с­т­во этой долж­но­с­ти как буд­то и не пода­ва­ло пово­да к столь упор­но­му сос­тя­за­нию, но воз­бу­ди­ло иную, гораздо более напря­жен­ную рас­прю». В историографии существует предположение, что эти выборы оказались тесно связаны с борьбой между политическими группировками Сципиона Африканского (к ней причисляют Назику и Глабриона) и Катона.

По мнению антиковеда В. Квашнина, Глабрион мог идти на выборы в паре со Сципионом Назикой, Катон — с Луцием Валерием Флакком, а Фламинин — с Марцеллом. Маний Ацилий имел наибольшие шансы на победу: его триумф был самым недавним, к тому же он смог снискать расположение плебса многочисленными подарками. Но многие нобили были недовольны возвышением «нового человека», а раздачи народу стали поводом для привлечения кандидата к суду. Народные трибуны Публий Семпроний Гракх и Гай Семпроний Рутул обвинили Глабриона в утаивании части добычи, захваченной в ходе Антиоховой войны. Обвинение подкреплялось показаниями ряда легатов и военных трибунов, и в первую очередь Катона. Этот кандидат «как сви­де­тель… пока­зал, что не заме­тил во вре­мя три­ум­фа тех золо­тых и сереб­ря­ных сосудов, кото­рые видел сре­ди добы­чи после взя­тия цар­ско­го лаге­ря». Маний Ацилий назвал показания Марка Порция «преступным лжесвидетельством», но свою кандидатуру снял. В результате Катон тоже оказался скомпрометированным, и победителями стали Фламинин и Марцелл. Обвинители предложили оштрафовать Глабриона на сто тысяч сесетерциев, но народ отказался голосовать по этому вопросу, и народные трибуны оставили это судебное дело.

Существует гипотеза, что за обвинениями в адрес Мания Ацилия в действительности стояли Тит Квинкций и Марк Клавдий. Именно они могли иметься в виду под теми нобилями, которые, по словам Ливия, «болезненно отнеслись к тому, что новый человек настолько опередил их», а потому инспирировали судебный процесс. В их интересах могли действовать народные трибуны и даже Катон, которому Клавдии Марцеллы покровительствовали с первых лет Второй Пунической войны. Марк Порций мог сознательно подставить себя под удар в процессе Глабриона; по мнению Квашнина, Катона могли к этому принудить.

После 189 года до н. э. Маний Ацилий уже не упоминается в источниках.

Оценки

В историографии Мания Ацилия называют «политиком сципионовского типа»: он искал популярности у плебса и в первую очередь у солдат, щедро раздавая им отпуска и награды. Многие современники могли считать такое поведение противоречащим интересам гражданской общины и даже квалифицировать его как «царские замашки». Этим может объясняться вражда Глабриона и Катона.

Потомки

У Глабриона был сын того же имени. В 181 году до н. э., будучи дуумвиром, Маний Ацилий-младший поставил в храме Благочестия на Овощном рынке золочёную статую своего отца — первую золочёную статую в Италии. Потомки Глабриона упоминаются в источниках до конца V века н. э. как представители высшей аристократии Рима.

Источники и литература

Источники

1. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М., 1994. — Т. 2. — 528 с. — ISBN 5-02-008995-8.
2. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 576 с. — ISBN 5-02-008995-8.

Литература

1. Квашнин В. Государственная и правовая деятельность Марка Порция Катона Старшего. — Вологда: Русь, 2004. — 132 с.
2. Трухина Н. Политика и политики «золотого века» Римской республики. — М.: Издательство МГУ, 1986. — 184 с.
3. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
4. Clebs E. Acilius // RE. — 1893. — Bd. I, 1. — Kol. 251.</span>
5. Clebs E. Acilius 35 // RE. — 1893. — Bd. I, 1. — Kol. 255.</span>
6. Münzer F. Cornelius 337 // RE. — 1900. — Bd. VII. — Kol. 1471 - 1483.</span>

Ссылки

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0002.001/280?rgn=full+text;view=image Маний Ацилий Глабрион (консул 191 года до н. э.)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.

Отрывок, характеризующий Маний Ацилий Глабрион (консул 191 года до н. э.)

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.