Публий Корнелий Сципион Назика (консул 191 года до н. э.)

В Википедии есть статьи о других людях с именем Публий Корнелий Сципион Назика, Публий Корнелий Сципион

Публий Корнелий Сципион Назика лат. Publius Cornelius Scipio Nasica
триумвир для выведения колоний
200, 183 годы до н. э.
курульный эдил Римской республики
197 год до н. э.
претор Римской республики
194 год до н. э.
пропретор Дальней Испании
193 год до н. э.
консул
191 год до н. э.
проконсул Цизальпийской Галлии
190 год до н. э.
легат
183 год до н. э.
специальный уполномоченный по расследованию вымогательств
171 год до н. э.
Рождение:	III век до н. э. Рим
Смерть:	после 171 года до н. э. Рим
Род:	Корнелии
Отец:	Гней Корнелий Сципион Кальв
Дети:	Публий Корнелий Сципион Назика Коркул

Публий Корнелий Сципион Назика (лат. Publius Cornelius Scipio Nasica) (около 230 — после 171 гг. до н. э.) — римский военачальник и политический деятель из патрицианского рода Корнелиев, консул 191 года до н. э. В 204 году до н. э. был избран «самым достойным гражданином» Рима и в этом качестве встретил привезённое из Фригии воплощение Матери богов. В 197 году стал курульным эдилом, а в 194 году - претором. В этом качестве правил провинцией Дальняя Испания, где разбил восставшие племена и отразил набег лузитанов. Со второй попытки Назика получил консульство (191 год). Он одержал победу над галльским племенем бойев, за что получил триумф.

Публий Корнелий дважды выдвигал свою кандидатуру в цензоры (в 189 и 184 годах до н. э.), но оба раза проиграл выборы. Когда судебному преследованию подверглись его двоюродные братья Публий Корнелий Сципион Африканский и Луций Корнелий Сципион Азиатский, Назика, по данным одного из источников, встал на их защиту. Тем не менее процесс закончился осуждением Луция, что ухудшило положение всех Сципионов, и Назики в том числе. После 184 года до н. э. Публий Корнелий только изредка упоминается в источниках. Дата его смерти неизвестна.

Согласно Цицерону, Назика дружил с поэтом Квинтом Эннием.

Биография

Происхождение

Публий Корнелий принадлежал к одному из самых знатных и разветвлённых патрицианских родов Рима — Корнелиям. Когномен Сципион (Scipio) античные писатели считали происшедшим от слова посох: «Корнелий, который [своего] тёзку — отца, лишённого зрения, направлял вместо посоха, был прозван Сципионом и передал это имя потомкам». Самого раннего носителя этого когномена звали Публий Корнелий Сципион Малугинский; отсюда делается предположение, что Корнелии Сципионы были ветвью Корнелиев Малугинских.

Представители этой ветви рода получали консульство в каждом поколении. Прадед Публия Корнелия Луций Корнелий Сципион Барбат, консул 298 года до н. э., сражался при Сентине; дед, тоже Луций, консул 259 года, во время Первой Пунической войны изгнал карфагенян с Корсики. Отцом Публия был Гней Корнелий Сципион Кальв, консул 222 года, а дядей — Публий, консул 218 года, командовавший при Треббии. Соответственно Публий Корнелий Сципион Африканский приходился Назике двоюродным братом. Чтобы различать двух кузенов, сыну Кальва дали прозвище Назика (Nasica — «остроносый»), закрепившееся за его потомками в качестве второго когномена.

Ранние годы

Публий Корнелий впервые упоминается в источниках в связи с событиями 204 года до н. э. как «юноша, ещё даже не квестор». Поэтому его рождение датируют примерно 230 годом до н. э. В этом случае ему должно было быть около двенадцати лет, когда его отец отправился в Испанию, чтобы вести там войну против Карфагена, и около восемнадцати, когда Гней Корнелий погиб в одном из сражений. В последующие годы римскую армию в Испании возглавил двоюродный брат Назики, тоже Публий Корнелий Сципион (позже — Африканский).

В 205 году до н. э., когда ещё шла Вторая Пуническая война, децемвиры обнаружили предсказание о том, что Ганнибала удастся изгнать из Италии, если Риму поможет фригийская Матерь богов. Специальное посольство отправилось в Пессинунт за священным камнем, считавшимся воплощением богини, и привезло его в Италию в апреле 204 года. Встретить богиню должен был самый достойный гражданин государства (bonorum virum optimus); сенат признал таковым Сципиона Назику, причём уже Тит Ливий ничего не знал о причинах такого выбора, оставшимися для него «скрытыми в глубине древности». Исследователи сходятся во мнении, что принятие культа Матери богов сопровождалось скрытой политической борьбой: изначально оно было задумано в поддержку идеи высадки в Африке, которую собирался осуществить двоюродный брат Назики, только что вернувшийся из Испании и избранный консулом. При избрании Публия Корнелия «самым достойным гражданином» могли сыграть роль также память о его отце и представления сенаторов о преимуществе юности с нравственной точки зрения.

Назика встретил священный камень вОстии и привёз в Рим, где передал знатной матроне — либо Клавдии, либо Валерии. В дальнейшем Публий Корнелий построил для богини храм. Факт его избрания «самым достойным гражданином» стал предметом гордости для Сципионов последующих поколений; об этом говорит, в частности, надпись на гробнице деда Назики, Луция Корнелия Сципиона.

Начало карьеры

Следующее упоминание Публия Корнелия в источниках относится к 200 году до н. э. Назика вошёл в состав комиссии, созданной, чтобы пополнить население колонии в Венузии; его коллегами стали консуляр Гай Теренций Варрон (виновник поражения при Каннах) и будущий освободитель Греции Тит Квинкций Фламинин. В 197 году Публий Корнелий начал движение по cursus honorum: стал курульным эдилом совместно с Гнеем Манлием Вульсоном. Коллеги трижды повторили Римские игры.

190-е годы были временем максимального влияния Сципиона Африканского и его «партии», к которой принадлежал и Назика. Эта политическая группировка чаще других добивалась высших должностей для своих представителей и довольно долго контролировала Испанию. На выборах магистратов на 194 год до н. э. она добилась убедительной победы: Сципион Африканский получил второе консульство, а трое других Корнелиев — претуру. Одним из этих троих был Назика, ставший наместником недавно образованной провинции Дальняя Испания. На Пиренейском полуострове он столкнулся с восстанием местных племён, но воевал успешно: после «многих побед за Ибером» ему сдались не менее пятидесяти городов.

Публий Корнелий остался в Испании и на следующий год с полномочиями пропретора. Зимой он строил флот, а летом ему пришлось воевать с лузитанами. Назика напал на вторгшегося в провинцию врага у города Илипа, когда тот возвращался домой, отягощённый добычей, и в упорном сражении одержал победу. Ливий рассказывает, что пропретор в разгар боя принёс обет устроить игры в честь Юпитера и что погибло 12 тысяч лузитанов и всего 73 римлянина (Ф. Мюнцер считает это явным преувеличением). Уже в конце 193 года до н. э. Публий Корнелий вернулся в Рим.

Консульство

Сразу по возвращении Назика выдвинул свою кандидатуру в консулы на 192 год до н. э. В паре с ним шёл на выборы плебей Гай Лелий, лучший друг Сципиона Африканского. Но положение последнего уже было не таким прочным, как в начале десятилетия, и за консулат развернулась серьёзная борьба. Соискателей-патрициев было трое: Назика, Гней Манлий Вульсон и Луций Квинкций Фламинин (брат Тита).

Все взо­ры были устрем­ле­ны на Квинк­ция и Кор­не­лия: оба пат­ри­ция при­тя­за­ли на одно и то же мес­то, за каж­до­го гово­ри­ла его недав­няя воин­ская сла­ва, и нако­нец, глав­ное: сопер­ни­че­с­т­во раз­жи­га­лось бра­тья­ми соис­ка­те­лей — дву­мя зна­ме­ни­тей­ши­ми пол­ко­во­д­ца­ми сво­е­го вре­ме­ни. Пуб­лий Сци­пи­он стя­жал бо́льшую сла­ву — но ей сопут­с­т­во­ва­ла и бо́льшая зависть. Сла­ва Квинк­ция была более све­жей — ведь он справ­лял три­умф в том же году. К тому же Сци­пи­он уже деся­тый год был посто­ян­но у всех на гла­зах, а пре­сы­ща­ясь вели­ким чело­ве­ком, люди уже не так чтят его.

— Тит Ливий. История Рима от основания города, ХХХV, 10, 4-6.

В результате Назика проиграл выборы. Ему не помогла даже поддержка сената и консула 193 года Луция Корнелия Мерулы, занимавшегося организацией голосования. Годом позже Публий Корнелий повторил свою попытку и на этот раз победил в паре с Манием Ацилием Глабрионом, тоже принадлежавшим к сципионовской «партии». В историографии причиной тому называют угрозу войны с Антиохом III, укрепившую позиции Сципиона Африканского.

Именно Назика в начале своего консульского года сделал запрос в народное собрание о том, объявлять ли войну Антиоху. После получения утвердительного ответа консулы бросили жребий относительно провинций: Глабриону досталась Греция, а Публию Корнелию — Италия. Прежде чем отправиться на север, на войну с галльским племенем бойев, Назика решил выполнить свой обет об играх в честь Юпитера и потребовал от сената денег. Но «отцы» сочли это требование «неслыханным и несправедливым» и предложили Публию Корнелию провести игры на средства из военной добычи или за собственный счёт. Этот инцидент может говорить о наличии в сенате недовольства чрезмерными притязаниями Сципионов и о желании сенаторов упорядочить обращение полководцев с добычей, захваченной в ходе войн.

После игр Назика двинулся против галлов. В большом сражении он одержал полную победу. При этом Валерий Анциат сообщает, будто были убиты 28 тысяч бойев, что является явным преувеличением. Тем не менее известно, что галлы выдали консулу заложников и отказались от почти половины всех своих земель. Вернувшись в Рим, Назика потребовал триумфа, но встретил противодействие со стороны народного трибуна Публия Семпрония Блеза, предложившего полководцу прежде закончить войну ещё и в Лигурии. Публий Корнелий всё же получил желаемое, а после триумфа снова уехал в Галлию с полномочиями проконсула.

Поздние годы

В 189 году до н. э. Назика поставил статую Геркулеса в храме этого бога в Риме и позолоченную шестёрку коней в упряжке на Капитолии; вероятно, это было сделано на деньги из галльской добычи. В том же году он выдвинул свою кандидатуру на должность цензора. Источники сообщают об упорной борьбе, в которой участвовали, кроме Назики, Тит Квинкций Фламинин, Луций Валерий Флакк, Марк Порций Катон, Маний Ацилий Глабрион и Марк Клавдий Марцелл. По словам Ливия, «само по себе соис­ка­тель­с­т­во этой долж­но­с­ти как буд­то и не пода­ва­ло пово­да к столь упор­но­му сос­тя­за­нию, но воз­бу­ди­ло иную, гораздо более напря­жен­ную рас­прю». В историографии существует предположение, что эти выборы оказались тесно связаны с борьбой между политическими группировками Сципиона Африканского и Катона.

По мнению антиковеда В. Квашнина, Публий Корнелий мог идти на выборы в паре с Глабрионом, Катон — с Луцием Валерием Флакком. В этом случае третьей парой соискателей были Фламинин и Марцелл. Глабриона, имевшего наибольшие шансы на победу, обвинили в утаивании части добычи, захваченной в ходе Антиоховой войны, и заставили снять свою кандидатуру; в результате и Назика потерпел поражение. Цензорами стали Марцелл и Фламинин.

В последующие годы враги Сципионов инициировали судебное преследование братьев Публия Африканского и Луция Азиатского. Валерий Анциат стал единственным античным автором, в изображении которого Назика играет важную роль в этих судебных процессах, защищая своего кузена Луция (основываясь на этом источнике, Ливий вложил в уста Публия Корнелия длинную речь, восхваляющую всё семейство Сципионов и Луция Азиатского в частности и произнесённую якобы в тот момент, когда последнего хотели бросить в тюрьму). Другие авторы отводят роль главного защитника Луция его родному брату, а не двоюродному; в историографии это связывают с тем, что только у Анциата Сципиона Азиатского судят уже после смерти Сципиона Африканского, и поэтому роль последнего перешла к Назике.

«Партия» Катона одержала очередную победу: Луцию Корнелию пришлось выплатить штраф, а Публий Африканский фактически ушёл в добровольное изгнание. Тем не менее на очередных цензорских выборах (в 184 году до н. э.) двое Сципионов, Луций Азиатский и Публий Назика, выдвинули свои кандидатуры. Снова началась ожесточённая борьба: кандидатов было девять человек, из которых к сципионовскому лагерю принадлежали четверо (кроме Корнелиев, это были Гней Манлий Вульсон и Тиберий Семпроний Лонг). Кроме того, в выборах снова участвовали Катон и его неизменный союзник Луций Валерий Флакк, а также патриций Луций Фурий Пурпурион и плебеи Марк Фульвий Нобилиор и Марк Семпроний Тудитан.

Наибольшие шансы на победу имел Катон. В этой ситуации остальные соискатели (кроме Флакка, гипотетического коллеги Катона) заключили союз против него. «Марк Порций громогласно обвинял своих противников в том, что они боятся независимой и строгой цензуры», а те обещали избирателям «кротость и снисходительность». Программа Катона больше соответствовала общественным настроениям тех лет, а поэтому он получил больше всего голосов. Его коллегой стал Флакк.

После этих событий Назика ещё трижды упоминается в источниках. В 183 году до н. э. он был одним из триумвиров, основавших колонию в Аквилее. В том же году он вошёл в состав посольства, потребовавшего от царя Вифинии Прусия выдать Риму Ганнибала (с ним в Никомедию ездили Тит Квинкций Фламинин и Сципион Азиатский). Наконец, в 171 году Публий Корнелий стал членом комиссии по расследованию вымогательств римских наместников в Дальней Испании наряду с Катоном, Луцием Эмилием Павлом и Гаем Сульпицием Галлом. Правда, никто из людей, попавших под подозрение, не был осуждён: ходили слухи, что виной тому была позиция следователей.

Назика и Квинт Энний

Назика был дружен с поэтом Квинтом Эннием. Такой вывод делают из рассказа Цицерона на тему «скоморошеских и вздорных» острот:

[Публий Корнелий] при­шел к поэту Эннию и оклик­нул его от вхо­да. Слу­жан­ка ска­за­ла, что его нет дома. Но Нази­ка понял, что так ей велел ска­зать хозя­ин, хоть сам он и дома. Через несколь­ко дней Энний в свою оче­редь при­шел к Нази­ке и оклик­нул его от две­ри, Нази­ка кри­чит, что его нет дома. «Как? — удив­ля­ет­ся Энний. — Буд­то я не узнаю тво­е­го голо­са?» А Нази­ка: «Ах ты, бес­стыд­ник! Когда я тебя звал, я даже слу­жан­ке тво­ей пове­рил, что тебя нет дома, а ты не хочешь пове­рить мне само­му?»

— Марк Туллий Цицерон. Об ораторе, II, 276.

Потомки

У Публия Корнелия был сын того же имени, получивший агномен Коркул (Разумный) и дважды избиравшийся консулом — на 162 и 155 годы до н. э.

Источники и литература

Источники

1. Секст Аврелий Виктор. О знаменитых людях // Римские историки IV века. — М.: Росспэн, 1997. — С. 179-224. — ISBN 5-86004-072-5.
2. Диодор Сицилийский. [simposium.ru/ru/node/863 Историческая библиотека]. Сайт «Симпосий». Проверено 4 октября 2016.
3. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М., 1994. — Т. 2. — 528 с. — ISBN 5-02-008995-8.
4. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 576 с. — ISBN 5-02-008995-8.
5. Амвросий Феодосий Макробий. Сатурналии. — М.: Кругъ, 2013. — 810 с. — ISBN 978-5-7396-0257-2.
6. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
7. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 672 с. — ISBN 5-306-00240-4.
8. Фёдорова Е. Введение в латинскую эпиграфику. — М.: Издательство МГУ, 1982. — 256 с.
9. [www.xlegio.ru/sources/frontinus/book-4.html Секст Юлий Фронтин. Военные хитрости]. Сайт «ХLegio». Проверено 8 октября 2016.
10. Марк Туллий Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — 475 с. — ISBN 5-86218-097-4.

Литература

1. Васильев А. Судебные процессы над братьями Сципионами в 80-е годы II в. до н. э. // Политическая интрига и судебный процесс в античном мире. — 2015. — С. 227-238.
2. Квашнин В. Государственная и правовая деятельность Марка Порция Катона Старшего. — Вологда: Русь, 2004. — 132 с.
3. Лиддел Гарт Б. Сципион Африканский. Победитель Ганнибала. — М.: Центрполиграф, 2003. — 286 с. — ISBN 5-9524-0551-7.
4. Трухина Н. Политика и политики «золотого века» Римской республики. — М.: Издательство МГУ, 1986. — 184 с.
5. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
6. Münzer F. Cornelii Scipiones // RE. — 1900. — Bd. VII. — Kol. 1426—1427.</span>
7. Münzer F. Cornelius 350 // RE. — 1900. — Т. VII. — С. 1495-1497.

Ссылки

• [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=488 Публий Корнелий Сципион Назика (консул 191 года до н. э.)] (рус.). — биография на сайте [ancientrome.ru ancientrome.ru].

Отрывок, характеризующий Публий Корнелий Сципион Назика (консул 191 года до н. э.)

– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c'est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»