Брук, Эдвард

Эдвард Уильям Брук III англ. Edward William Brooke III <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Сенатор Эдвард Брук</td></tr>
47-й генеральный прокурор Массачусетса
3 января 1963 — 3 января 1967
Губернатор:	Эндикотт Пибоди Джон Волп
Предшественник:	Эдвард Маккормак
Преемник:	Эдвард Мартин (и. о.) Элиот Ричардсон
Сенатор США от Массачусетса
3 января 1967 — 3 января 1979
Президент:	Линдон Джонсон Ричард Никсон Джеральд Форд Джимми Картер
Предшественник:	Леверетт Салтонстэлл
Преемник:	Пол Цонгас
Вероисповедание:	Епископальная церковь
Рождение:	26 октября 1919(1919-10-26) Вашингтон, США
Смерть:	3 января 2015(2015-01-03) (95 лет) Корал-Гейблз, Флорида, США
Место погребения:	Арлингтонское национальное кладбище (Виргиния)
Отец:	Эдвард Уильям Брук-младший
Мать:	Хелен Брук
Супруга:	первый брак: Ремиджия Феррари-Скакко (1947—1978; развод) второй брак: Энн Флеминг (1979—2014)
Дети:	первый брак: Реми, Эдвина второй брак: Эдвард
Партия:	Республиканская
Образование:	Данбарская средняя школа Говардский университет Школа права Бостонского университета
Учёная степень:	Бакалавр наук Бакалавр права Магистр права
Профессия:	юрист
Деятельность:	политик, адвокат, общественный деятель
Военная служба
Годы службы:	1941—1946
Принадлежность:	США США
Род войск:	Армия США
Звание:	Капитан
Командовал:	366-й пехотный полк
Сражения:	Вторая мировая война  • Европейский театр  •  • Средиземноморье  •  •  • Итальянская кампания
Награды:

Эдвард Уильям Брук III (англ. Edward William Brooke III; 26 октября 1919, Вашингтон, округ Колумбия — 3 января 2015, Корал-Гейблз, Флорида) — американский политический и государственный деятель, член Республиканской партии, член Сената США от штата Массачусетс с 3 января 1967 года по 3 января 1979 года.

Родившись 26 октября 1919 года в Вашингтоне (округ Колумбия), Эдвард Брук III в 1941 году окончил Говардский университет, после чего ушёл в Армию США, прослужив пять лет на Европейском театре Второй мировой войны. Уйдя в отставку с военной службы в звании капитана, Брук завершил получение своего образования в Школе права Бостонского университета. Занявшись юридической практикой, после нескольких неудачных попыток избраться на должностные посты штата, с 1961 по 1962 год Брук занимал пост председателя финансовой комиссии Бостона, а затем избран генеральным прокурором Массачусетса. В 1966 году стал первым афроамериканцем всенародно избранным в Сенат и первым чернокожим политиком из Массачусетса, начавшим служить в Конгрессе. Переизбравшись на второй срок в 1972 году, Брук потерпел поражение в 1978 году и уступил место сенатора. После ухода из политики, он снова занялся юридической практикой, а также бизнесом. В знак признания его служения нации, 23 июня 2004 года Брук был удостоен Президентской медали Свободы, а 1 июля 2008 года — Золотой медали Конгресса. Скончался 3 января 2015 года в городе Корал-Кэйблс во Флориде, где и проживал последние годы.

Биография

Молодые годы

Эдвард Уильям Брук III родился 26 октября 1919 года в Вашингтоне (округ Колумбия). Он был назван в честь своего деда, отца и покойного брата, умершего в возрасте 3 лет до рождения Эдварда III. Его отцом был выпускник Говардского университета и адвокат по делам ветеранов Эдвард Уильям Брука-младшего, а матерью — Хелен (Селдон) Брук. У Эдварда III была старшая сестра Хелен. Эдвард рос в городском районе для среднего класса и учился в Данбарской средней школе, считавшейся одним из самых престижных учебных заведений для афроамериканцев. После её окончания в 1936 году, он поступил на медицинский факультет в Говардский университет, но в итоге начал изучать социальные науки и политологию. В 1941 году он окончил учёбу, получив степень бакалавра наук.

Военная служба

В 1941 году, сразу после нападения Японии на Перл-Харбор, Эдвард III вступил в Армию США в качестве второго лейтенанта. Перед отправкой на фронт Второй мировой войны, Брук в составе сегрегационного 366-го пехотного полка был размещён в Форт-Девенсе в Айере (штат Массачусетс). Как и многие чернокожие военнослужащие, Брук остро почувствовал иронию борьбы за демократию за рубежом, столкнувшись с расовой дискриминацией, так как все блага базы — бассейн, теннисные корты, и универсальный магазин — предназначались только для белых. Несмотря на отсутствие юридического образования, он получил репутацию компетентного государственного защитника и «солдатского юриста», однажды даже защитив чернокожего рядового на военном трибунале. Брук провел 195 дней со своим подразделением на Европейском театре военных действий в Италии. Он свободно разговаривал по-итальянски, благодаря чему общался с членами движения сопротивления. К концу войны, Брук получил звание капитана, а также медаль «Бронзовая звезда».

Государственная служба

Первые попытки

После увольнения, вдохновившись своим юридическим опытом на фронте, в 1948 году Брук получил степень бакалавра права, а в 1949 году — степень магистра права Школы права Бостонского университета. Брук не захотел присоединяться к уже существующим юридическим фирмам, и вместо этого начал свою собственную практику в преимущественно чернокожем районе Роксбери в Бостоне. В 1950 году, по настоянию друзей по военной службе, не присоединившись ни к одной партии, он баллотировался на место в Палате представителей Массачусетса путём праймериз, как от Республиканской, так и от Демократической партии. Он выиграл у республиканцев, но проиграл на всеобщих выборах, изолировав себя от потенциального будущего у демократов. Затем Брук сделал еще несколько попыток побороться за должности, в том числе за пост госсекретаря, но нигде не выиграл. Должность секретаря он уступил будущему мэру Бостона Кевину Уайту, что подчеркнуло потенциал Брука на лидерство в Республиканской партии. После этого он вернулся к юридической практике, зарекомендовав себя успешной работой и обогатившись профессиональными связями, помогшими ему в будущем.

Пост генерального прокурора Массачусетса

Губернатор Массачусетса Джон Волп стремился вознаградить Брука за его усилия и предложил ему несколько мест с наиболее судебным характером работы. Искав пост с более высокой политической значимостью, Брук в конечном итоге согласился с должностью председателя финансовой комиссии Бостона, где расследовал финансовые нарушения и обнаружил доказательства коррупции в делах города. В прессе Брук описывался как «упорствующий терьер», и сообщалось, что он «восстановил к активной жизни агентство, которое многие считали умирающим». Брук поставил на кон свои достижения на выборах Генерального прокурора Массачусетса в 1962 году, и легко одержав победу над Фрэнсисом Келли, он стал первым избранным афроамериканским генеральным прокурором любого штата США. Президент США Джон Кеннеди узнав о его победе, сказал: «Боже мой. Это большая новость для страны». На посту прокурора, Брук приобрел репутацию энергичного борца с организованной преступностью и коррупцией, возбудив дела в отношении ряда членов администрации Фостера Фурколо, обвинительное заключение против которого было снято из-за отсутствия доказательств. Он также согласовывал действия с местными отделами полиции по случаю бостонского душителя, хотя пресса насмехалась над ним за выдачу экстрасенсам разрешений на участие в расследовании.Брук принял ряд мер по защите прав потребителей, выступал за уничтожение жилищной дискриминации, и в то же время, в 1963 году вынес решение о том, что студенческий бойкот государственных школ Бостона в знак протеста против сегрегации является незаконным, войдя в конфликт с лидерами борьбы за гражданские права. После этого, писатель Джеймс Болдуин охарактеризовал его как «одного из младенцев, приводящих к разорению страны». В 1964 году он переизбрался на пост прокурора, победив Джеймса Хеннигана с 1,543,900 (67.18%) против 746,390 (32.48%).

Сенатор США

После двух сроков на посту прокурора (1962—1966), на выборах в 1966 году Брук победил бывшего губернатора Эндикотта Пибоди с 1,213,473 голосами (60.68%) против 744,761 (38.74%). Таким образом, Брук получил место в Сенате США, освободившееся после отставки Леверетта Салтонстэлла. В журнале «Time» было отмечено, что избрание Брука свидетельствует о «неизмеримом влиянии», так как менее 3% от всего населения штата являлись черными, а кандидатура Пибоди также поддерживалась активистами за гражданские права. В то же время Брук заявлял: «Я не собираюсь быть национальным лидером негритянского народа. Я намерен делать свою работу как сенатор от штата Массачусетс», называя Стокли Кармайкла и Лестера Мэддокса, и тем не менее, эти исторические выборы дали ему «избирательный округ 50-го штата, базу силы, на какую никакой другой сенатор не может претендовать». В период предвыборной кампании, Брук обхаживал избирателей от обеих сторон, и пользуясь поддержкой Эдварда Кеннеди, выступал за «установление мира, сохранение свободы для всех, кто её желает, и лучшую жизнь для людей в стране и за рубежом». 3 января 1967 года, в день открытия Конгресса, Брук был приведён к присяге в сопровождении сенатора Эдварда Кеннеди под овации остальных членов Сената.

В Сенате Брук стал членом умеренного крыла Республиканской партии и организовал «Клуб в среду» прогрессивных республиканцев из сената, встречавшихся на обедах по средам и обсуждавших будущие стратегии. В 1967 году он был награждён Медалью Спингарна от Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения с формулировкой — «первый афроамериканец, победивший на всенародных выборах в Сенат Соединенных Штатов с времён реконструкции». Тогда же он стал членом комиссии Кернера, созданной президентом Джонсоном для расследования причин расовых бунтов и вынесения рекомендаций на будущее. Позиции Брука, поддержавшего губернатора Мичигана Джорджа Ромни, а затем и губернатора Нью-Йорка Нельсона Рокфеллера как кандидатов в президенты на праймериз президентских выборов 1968 года против Ричарда Никсона, после победы последнего часто расходились по вопросам социальной политики и гражданских прав.

Эдвард Брук и президент США Линдон Джонсон в Овальном кабинете Белого дома в Вашингтоне, 1967 год.	Подписание Акта о гражданских правах президентом Линдоном Джонсоном 11 апреля 1968 года. Брук стоит по правую руку от президента.

На второй год в Сенате, Брук занял место в качестве ведущего адвоката против дискриминации в сфере жилья и выступал за его доступность. Вместе с демократом из Миннесоты и соратником по Банковскому комитету Сената Вальтером Мондейлом, он стал автором Акта о гражданских правах 1968 года, запретившего дискриминацию по признаку расы, цвета кожи, религии или этнической принадлежности, с помощью которого было создано Управление по добросовестному жилищному строительству и равным возможностям. Президент Линдон Джонсон подписал Акт 11 апреля, через неделю после убийства Мартина Лютера Кинга. Параллельно, Брук призвал членов Конгресса сделать день рождения Кинга — 15 января — национальным праздником, говоря о том, что «было бы уместно отдать дань уважения этому благородному человеку, вынеся на общественное празднование его жизнь и философию». В 1969 году Конгресс принял к Акту «поправку Брука», ограничившую расходы арендаторов из своего кармана на 25 процентов от своего дохода. Помимо внутренних дел, Брук выступал против эскалации войны во Вьетнаме, в частности призывая к переговорам с Северным Вьетнамом, а также за дипломатическое признание Китайской Народной Республики. Первоначально, будучи сторонником президента Никсона, Брук становился все более критически настроенным к его власти. В 1969 году Брук стал лидером двухпартийной коалиции сенаторов, добившейся неудовлетворения кандидатуры Клемента Хейнсворта представленной президентом на пост судьи Верховного суда, из-за его позиции по вопросу гражданских прав. Через несколько месяцев он снова собрал достаточное количество республиканской поддержки против кандидатуры Гаррольда Карсуэлла. Затем Брук выступил против кандидатуры Уильяма Ренквиста. После этого, Никсон всё-таки назначил судьёй Гарри Блэкмана, позже ставшего автором мнения большинства по известносу делу «Роу против Уэйда». В мае 1970 года Брук отправился в Джэксон, чтобы помочь снять напряженность, возникшую после убийства сотрудниками полиции двух чернокожих студентов Джексонского государственного университета. Несмотря на разногласия с Никсоном, президент уважал способности Брука и после своего избрания предложил ему пост в правительстве или должность посла в ООН. В то же время, кандидатура Брука обсуждалась в качестве возможной замены для Спиро Агню как напарника Никсона на президентских выборах 1972 года. В то время как Никсон сохранил Агню, Брук был переизбран в 1972 году, победив демократа Джона Друни с разгромным результатом — 1,505,932 (63.53%) против 823,278 (34.73%).

В мае 1973 года Брук подготовил резолюцию, разрешающую генеральному прокурору назначить специального прокурора по всем уголовным расследованиям, связанных с Уотергейтским скандалом. Шесть месяцев спустя, он стал первым республиканцем, призвавшим президента Никсона уйти в отставку после «резни в субботу вечером». Брук также был одним из немногих республиканцев, назвавших помилование Никсона новым президентом Джеральдом Фородом — «серьезной ошибкой». В это время, Брук был видным республиканцем в Банковском комитете Сената, включая два мощных ассигнационных комитета: труда, здравоохранения и социальных служб, иностранных операций. На этих позициях, Брук стал инициатором принятия Акта о равном кредитовании, обеспечившим замужним женщинам право самостоятельного взятия кредита. В 1974 году Брук вместе вёл борьбу с сенатором из Индианы Берчем Баем за сохранение поправки «Раздел IX» от 1972 года к Акту о высшем образовании 1965 года, гарантирующей равные возможности получения образования для девушек и женщин.

В 1975 году Брук столкнулся с сенатором от Миссисипи Джоном Стеннисом, и в ходе «расширенной дискуссии» получил поддержку Сената на расширение и продление действия Акта о избирательных правах 1965 года. В ноябре Брук с семью коллегами по банковскому комитету отклонил кандидатуру Бенджамина Блэкбёрна в «Federal Home Loan Bank Board» из-за его оппозиции к Акту о справедливом решении жилищных вопросов 1968 года. В 1976 году Брук размышлял о возможном выдвижении своей кандидатуры на пост вице-президента на президентских выборах в качестве напарника Джеральда Форда, назвавшего его «золотым законодателем из стойкой партии лоялистов». В том же году Брук взял на себя роль защитника права на аборт. Полем битвы по этой проблеме стал комитет Сената по ассигнованиям, финансировавший программу «Medicaid». В конце концов движение в защиту жизни одержало победу, выражавшуюся в запрете финансирования абортов женщин с низким уровнем дохода, застрахованных программой «Medicaid». После этого, Брук продолжил вести борьбу против ограничений в комитете по ассигнованиям и на Конференции Палаты-Сената. В Массачусетсе поддержка Брука среди католиков упала из-за его позиции в отношении абортов, в о многом из-за консервативных телевизионных ток-шоу Ави Нельсона. В то же время, в конце своего второго срока, Брук развелся со своей женой, после чего состояние его финансов стало предметом рассмотрения в Сенате, а прокурор округа Мидлсекс Джон Керри объявил о начале расследования его отчетности, сделанных по случаю развода. Прокурор в конечном счете определил, что Брук делал ложные заявления о своих финансах в процессе развода, однако он не был обвинен в преступлении. Негативная реклама стоила Бруку некоторой поддержки во время его кампании по переизбранию в 1978 году, и он потерял своё место, отошедшее малоизвестному демократу Полу Цонгасу, победившему с 1,093,283 голосов (55.06%) против 890,584 (44.85%).

Жизнь после Сената

После ухода из Сената, Брук занялся юридической практикой в Вашингтоне, в частности в партнёрстве «O'Connor & Hannan» где получал 125 тысяч долларов — по его признанию — мелочь по сравнению с зарплатой сенатора, был адвокатом в фирме «Csaplar & Bok» в Бостоне. В 1979 году Брук стал председателем Национальной коалиции социального жилья, и президент Рональд Рейган назначил его руководителем президентской комиссии по жилью. В 1983 году Брук стал членом Комитета возмещения эвакуированным японским американцам, которым рассматривались случаи обращения с японцами во время Второй мировой войны. В 1984 году он стал председателем Бостонского коммерческого банка, а через год вошёл в совет директоров авиакомпании «Grumman» будучи поклонником оперы, Брук был председателем Бостонской оперы, а также председателем исполнительного комитета Общества исполнительских искусств Вашингтона. В 1988 году Брук попал под следствие за получение 183 тысяч долларов от подрядчиков, субсидированных миллионами долларов из Министерства жилищного строительства и городского развития. В 1988 году Брук добровольно ушёл из адвокатской фирмы. В 1992 году, в соглашении о признании вины в рамках коррупционного расследования Министерства жилищного строительства и городского развития, помощник Брука Элейн Ричардсон заявила, что он ложно ответил на вопросы о том, пробовал ли ненадлежащим образом влиять на чиновников от имени владельцев недвижимости, плативших ему крупные консалтинговые сборы. Однако против Брука не было вынесено ни одного обвинения. 20 июня 2000 года в честь Брука было названо здание суда в Бостоне, являющееся частью системы судов первой инстанции штата Массачусетс. В 2002 году профессор Молефи Кете Асанте поместил имя Эдварда Брука в свой список 100 величайших афроамериканцев. В том же году были основаны Чартерные школы Брука в Бостоне.

23 июня 2004 года президент Джордж Буш-младший наградил Брука Президентской медалью Свободы

В том же году он получил премию «Jeremy Nicholson Negro Achievement Award» в знак признания его выдающегося вклада в афроамериканскую общину. 29 апреля 2006 года Республиканская партия Массачусетса наградила первой ежегодной премией «Edward Brooke Award» бывшего главу администрации президента США Эндрю Карда. В 2007 году Брук выпустил в свет свою автобиографию «Bridging the Divide: My Life».

28 октября 2009 года, через два дня после своего 90-летия, Брук был награждён Золотой медалью Конгресса.

Смерть и похороны

Эдвард Уильям Брук III скончался 3 января 2015 года в возрасте 95 лет от естественных причин в своём доме в городе Корал-Кэйблз в штате Флорида.

Личная жизнь

В Италии Брук познакомился с девушкой Ремиджией Феррари-Скакко. После двухлетней дальней связи, они поженились 7 июня 1947 года в Роксбери (Бостон, Массачусетс). У них было двое дочерей: Реми и Эдвина. Они развелись в 1978 году после 31 года брака, и Брук пережил свою бывшую жену.

В 1971 году на вечеринке на острове Сен-Мартен Брук познакомился с Энн Флеминг, бывшей моложе его на 29 лет, находящейся замужем и имеющей дочь. В 1979 году, через шесть месяцев после потери своего место в Сенате, Брук женился на Энн на небольшой свадебной церемонии. Через два года у них родился сын Эдвард Брук IV.

В сентябре 2002 года у Брука был диагностирован рак молочной железы, вследствие чего он принял участие в программе повышении осведомленности о данной болезни среди населения

Общественная жизнь

Членство в организациях

4 декабря 1937 года Брук был инициирован в братство «Alpha Phi Alpha». В 1996 году Брук стал первым председателем Совета по вопросам мировой политики — аналитического центра «Alpha Phi Alpha», цель которого заключается в расширении участия братства в политике для охвата международных проблем. В 2008 году Брук выделил благотворительному фонду братства грант на увеличение стипендий ученикам. В 2009 году Брук пожертвовал деньги на возведение Мемориала Мартина Лютера Кинга.

Литература

• John F. Becker and Eugene E. Heaton, Jr., "The Election of Senator Edward W. Brooke," Public Opinion Quarterly, Vol. 31, No. 3 (Autumn, 1967), pp. 346–358
• Edward Brooke, Bridging The Divide: My Life. Rutgers University Press, 2006. ISBN 0-8135-3905-6.
• Edward Brooke, The Challenge of Change: Crisis in our Two-Party System, 1966. Little, Brown, Boston.
• John Henry Cutler, Ed Brooke: Biography of a Senator. Bobbs-Merrill Company, 1972, Indianapolis.
• Judson L. Jeffries, U.S. Senator Edward W. Brooke and Governor L. Douglas Wilder Tell Political Scientists How Blacks Can Win High-Profile Statewide Office, American Political Science Association, 1999.
• Timothy N. Thurber, Virginia Commonwealth University, "[www.bu.edu/historic/06conf_papers/Thurber.pdf Goldwaterism Triumphant?: Race and the Debate Among Republicans over the Direction of the GOP, 1964–1968].” Paper presented at the 2006 Conference of the Historical Society, Chapel Hill, NC.
• Barbara Walters, Audition: A Memoir. Random House, 2008. ISBN 978-0-307-26646-0.

Ссылки

• [bioguide.congress.gov/scripts/biodisplay.pl?index=B000871 Edward William Brooke III]. Biographical Directory of the United States Congress. Проверено 9 января 2015.
• [history.house.gov/People/Detail/9905?ret=True Edward William Brooke III]. Палата представителей США. Проверено 9 января 2015.
• [www.ourcampaigns.com/CandidateDetail.html?CandidateID=6598 Edward William Brooke III]. Our Campaigns. Проверено 9 января 2015.

Отрывок, характеризующий Брук, Эдвард

Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…