История Ниуэ

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск


Доколониальный период

Заселение острова

Согласно мнению историков, колонизация острова Ниуэ относится к последним столетиям первого тысячелетия до нашей эры[1]. Колонисты (предположительно, полинезийцы) приплыли на остров с островов Тонга, Самоа и Пукапука[1]. Дефицит пресной воды, плодородной почвы и камней для изготовления орудий труда наложили значительные ограничения для заселения острова. В течение очень долгого периода своей истории островитяне оставались практически в изоляции от других полинезийских народов, хотя время от времени подвергались воинственным вторжениям с соседних островов.

Подтверждением этому факту могут свидетельствовать существование на Ниуэ диалектического различия в языке и враждебность между жителями северной и южной частей острова[1]. Сходство языка ниуэ с самоанским и тонганским языками также говорят о том, что предпринималось несколько попыток колонизации Ниуэ[1].

Деление острова

Исторически Ниуэ был разделён на две части. На юге острова, от южной части деревни Алофи и до деревни Лику, проживало племя тафити (ниуэ Tafiti). На остальной части — племя моту (ниуэ Motu)[2]. Между этими племенами происходили постоянные столкновения вплоть до обращения островитян в христианство.

Существование на острове двух враждебных племён скорее всего свидетельствует о том, что эти племена имели разных предков. Люди тафити вероятно заселили остров позднее моту и приплыли с островов Фиджи (Тафити — одно из названий островов Фиджи, которое было дано группе самоанцами). Люди моту скорее всего колонизировали острова раньше тафити[2]. Согласно легендам острова предками моту были Хуанаки (ниуэ Huanaki) и Фао (ниуэ Fāo)[3]. Вполне вероятно моту приплыли с островов Самоа[4].

Маорийские префиксы к названиям племён Нгати-, Нгаи- и Ати-, которые переводятся как «потомки кого-то», не использовались на Ниуэ. Вместо Нгати- на острове использовались слова Тама (ниуэ Tama) или фагаи (ниуэ fagai)[2]. Например, объединения близких родственников носили название Тама-хамуа (ниуэ Tama-hamua), Тама-каутонг (ниуэ Tama-kautonga), Тама-хато-кула (ниуэ Tama-hato-kula). В настоящее время эти термины являются географическими названиями. Фагаи также представляло собой объединение людей, но главным фактором было не кровное родство, а совместное проживание в целях «прокормления»[2].

Система управления

В далёком прошлом на Ниуэ была представлена особая система управления, отличавшаяся от моделей, представленных на других островах Океании. Одной из отличительных черт была выборность верховного вождя, или короля, титул которого не был наследуемым[5]. Институт короля на Ниуэ, или пату-ики (ниуэ patu-iki, в переводе «вождь вождей»), скорее всего был привнесён с островов Тонга или Самоа (до его появления на острове существовали только главы семей)[5]. Первоначально король избирался из членов ведущей семьи острова. Впоследствии назначение короля стало прерогативой жителей деревни-победительницы (однако избранный король всё равно должен был получить одобрение других деревень)[6].

Точное время возникновения института королевской власти на Ниуэ неизвестно, но можно предположить, что королевская власть существовала не более 150 лет, прежде чем в 1849 году население острова было обращено в христианство[6].

Существовавшая на Ниуэ модель королевской власти была во многом схожа с той, которая действовала на острове Мангаиа в архипелаге Кука, где король (арики) также избирался, а его власть не была наследуемой, и в то же время резко отличалась от модели на Самоа и Тонга, ближайшим к Ниуэ архипелагам[6].

Королям Ниуэ давались почётные и символические имена, такие как Улу-хе-моту (ниуэ Ulu-he-motu, «глава острова»), а место, где он жил, — Ухо-моту (ниуэ Uho-motu, «центр острова»)[7].

О функциях пату-ики известно мало. При нём всегда существовал совет, или фоно (ниуэ fono), представители которого постоянно общались с местными жителями. В каждой деревне Ниуэ также находился агент короля, которого звали алага-вака (ниуэ Alaga-vaka)[7]. Существовал также главный алага-вака, или алага-вака-не-муа (ниуэ Alaga-vaka ne-mua) (наподобие современного премьер-министра), который очень часто захватывал верховную власть на Ниуэ и правил самостоятельно (при нём же находился помощник, которого звали ниуэ хагаи)[7].

На острове также существовали другие вожди, которых звали ики (ниуэ iki) и пату (ниуэ patu). Ики, предположительно, прежде чем стать вождями, были воинами. Пату были по сути главами семей и возглавляли фагаи. Вместе с ики они выполняли функции судей, или факафили (ниуэ fakafili), полиции, или леолео (ниуэ leoleo), дьяконов. Из них же формировались фоно, советы каждой островной деревни. В далёком прошлом пату также возглавляли войско во время войн[8].

См. также: Список пату-ики Ниуэ

Короли Ниуэ

О королях Ниуэ известно очень мало. Отрывочные сведения сохранились только в местных легендах, песнях.

В честь назначения короля устраивались праздники с танцами и пением, а сам король проходил особую церемонию посвящения. Его тело мазали душистыми маслами, или маноги (ниуэ manogi), а процесс посвящения проводил один из вождей острова[9]. От каждой деревни Ниуэ на церемонию посылались представители, в то время как остальные жители были обязаны помогать в организации церемонии (например, доставляли камни для сооружения пепе (ниуэ pēpē), площадки, на которой проводилось посвящение)[9].

Короли периода раха-поули (ниуэ raha pouli)

Этот период в истории Ниуэ известен как «тёмный период»[6].

  • Пуни-мата (ниуэ Puni-mata)[6], первый путу-ики Ниуэ. Умер престарелым, и был похоронен у местечка Хопуо. После его смерти на острове установился период междуцарствия.
  • Патуа-валу-Тхен (ниуэ Patua-valu-Then)[6]. После некоторого периода междуцарствия люди Ниуэ решили избрать нового короля, и выбор пал на Таге-лаги (ниуэ Tage-lagi). Однако он отказался и предложил кандидатуру Патуа-валу, при котором согласился стать его воином. Жители Ниуэ согласились и избрали Патуа-валу королём острова.
  • Галига (или Галиага-а-Ики (ниуэ Galiaga-a-Iki))[10], следующий король Ниуэ. Умер насильственной смертью.
  • Фоки-мата (ниуэ Foki-mata)[11] — следующий король.
  • Пакието (ниуэ Pakieto)[11] — правил менее года, так как рано умер.

Короли периода раха-лиоги (ниуэ raha liogi)

Этот период относится к появлению на острове христианства[11].

Колониальный период

Открытие острова

Первым европейским первооткрывателем Ниуэ стал английский мореплаватель Джеймс Кук, который высадился на острове в 1774 году. Туземцы встретили путешественника очень враждебно (скорее всего, местные жители боялись, что чужеземцы завезут на остров ранее неизвестные болезни). В результате Джеймс Кук назвал остров Островом Савидж (в переводе с английского языка «Остров Дикарей»)[12].

Миссионерская деятельность

В течение достаточно долгого периода времени Ниуэ оставался вне поле зрения европейцев. Только в 1830 году на острове высадился член Лондонского миссионерского общества Джон Уильямс[12]. Он намеревался оставить на Ниуэ двух миссионеров с острова Аитутаки. Однако они отказались оставаться на острове, и Джон Уильямс решил взять в плен двух ниуэанцев по имени Уэа и Ниумага[13]. Его план состоял в том, чтобы обратить в христианство этих двух жителей острова и обучить их миссионерскому делу, чтобы те впоследствии вернулись на Ниуэ и помогли христианизировать местное население. После визита на Самоа Уильямс пытался вернуть Уэа и Ниумага на родной остров, однако помешали ветра, поэтому их высадили на острове Раиатеа[13]. Проведя там несколько месяцев, ниуэанцы всё-таки смогли вернуться домой. Они привезли с собой растение папайю, однако занесли с корабля грипп и сифилис, из-за которых погибло большое количество островитян[14]. В результате один из миссионеров, Уэа, был убит Хопо-хе-лаги (ниуэ Hopo-he-lagi), отцом Ики-лаги (ниуэ Iki-lagi), который был одним из глубокоуважаемых вождей Алофи[13].

Убийство миссионера вызвало серьёзные столкновения на Ниуэ, в результате которых людьми деревни Лику были убиты Хопо-хе-лаги и ещё десять человек. Второй миссионер, Ниуманга, проживал вместе со своей женой в Алофи, где находился в безопасности. Впоследствии он вместе с другими ниуэнцами, Ниукаи и Пениамина, отправился на торговом судне на Самоа. Там Пениамина стал слугой известного миссионера, доктора Тёрнера, который научил его чтению и письму. Примерно в 18441845 годах Пениамина вернулся на Ниуэ уже миссионером. Так как после его прибытия на острове не начались эпидемии, религиозная деятельность Пениамина была успешной. Однако затем у миссионера появились внебрачные связи, за что он был изгнан миссионерами на Самоа, где умер в 1874 году[14].

В 1852 году у острова причалил военный корабль, экипаж которого искал команду испано-португальского корабля, незадолго до этого потерпевшего бедствие. На борт были беспрепятственно допущены жители острова для бартера. Всё шло хорошо, пока у одного из ниуанцев не нашли предметы, которые он украл с корабля. Большое количество островитян было схвачено и убито[15].

В 1863 году у Ниуэ причалили перуанские корабли, захватив 109 ниуэанцев и впоследствии отправив их на разработки гуано в Перу на острова Чинча[14]. Однако уже в 1868 году 80 ниуэанцев (60 мужчин и 20 женщин) добровольно покинули остров для того, чтобы работать на плантациях штата Квинсленд в Австралии, на Таити, Фиджи и острове Молден, где можно было заработать куда больше денег, чем на родных полях[14].

Аннексия острова

Первые мысли о необходимости аннексии Ниуэ Британской империей были высказаны ещё в 1859 году ниуэанским миссионером Джорджем Лоуизом (англ. Georges Lawes), а уже в 1879 году на острове побывал британский верховный комиссар Сэр Артур Гордон (англ. Sir Arthur Gordon). Однако аннексии не последовало.

В 1887 году король Фатааики попросил британскую королеву Викторию об установлении британского протектората над островом. Однако ответа на письмо не последовало. Уже после смерти короля Фатааики в октябре 1899 года король Тогиа, которому суждено было стать последним в истории Ниуэ, написал губернатору Фиджи и британскому верховному комиссару с повторной просьбой об аннексии острова Британской империей[16]. Уже в 1900 году Ниуэ всё-таки был взят под контроль Британской империей. Однако уже в 1901 году Новая Зеландия, поддержавшая Британию в англо-бурских войнах и хотевшая стать торговой империей, получила право на аннексию острова[14][16]. Это вызвало широкое недовольство среди ниуэанцев, которые также протестовали против нахождения под контролем администрации Островов Кука, с которыми никогда не было тесных исторических связей[16]. Только 29 сентября 1903 года специально для управления Ниуэ была создана новозеландская административная группа[17].

Новозеландский период

Жизнь ниуэанцев в годы колониального владычества Новой Зеландии была довольно тяжёлой: болезни, бедность и ущемляющие в правах законы, неподчинение которым рассматривалось как «преступные деяния»[18]. В первые пятьдесят лет колониального владычества Новой Зеландии на Ниуэ практически не произошло каких-либо существенных улучшений в жизни островитян; проблемы острова фактически игнорировались новозеландским правительством[19]. Это, в свою очередь, негативно сказывалось на взаимоотношениях Ниуэ с Новой Зеландией. В 1953 году на острове был убит новозеландский верховный комиссар Гектор Ларсен (англ. Hector Larsen)[18]. Мотивом к убийству вполне могло послужить пренебрежительное отношение комиссара и новозеландского правительства к проблемам Ниуэ, в том числе, и к самим жителям[18]. Например, в период с 1940 по 1941 год против ниуэанцев было совершено 1483 преступления, а в 1950 году Ларсен обвинил в совершении преступлений 1256 коренных жителей (притом, что численность населения острова на тот момент составляла примерно 2000 человек)[18]. Основными преступлениями были нарушение комендантского часа, запретов, ругательство матом, игра в покер, наличие семьи дрожжей для пивоварения. При этом местная администрация могла беспрепятственно и без предупреждения проводить обыски в домах ниуэанцев[18].

В противоположность Дику Скотту Терри Магаоа Чэпмен (англ. Chapman Terry Magaoa), ниуэанский учёный, наоборот одобряет колониальную политику Новой Зеландии. Несмотря на то, что период Ларсена был сопряжён с частым применением силы, верховный комиссар всегда руководствовался мыслями о необходимости экономического и социального развития Ниуэ[19]. Он посылал местных жителей изучать медицину в Новую Зеландию, повышал стандарты образования на острове[16].

С аннексией острова резко возросла эмиграция населения Ниуэ в Новую Зеландию, что сильно озадачило новозеландское правительство. Чтобы как-то воспрепятствовать этому процессу, был даже введён въездной налог[18].

Следующим после Ларсена верховным комиссаром стал Дж. М. МакЭвин (англ. J.M McEwen). Он даже специально выучил язык ниуэ и написал первый ниуэ-английский словарь[16]. Во время его руководства были значительно расширены полномочия Островного совета Ниуэ, который ранее был всего лишь марионеткой в руках новозеландского правительства[16]. В 1960 году Островной совет стал избираемой законодательной ассамблеей Ниуэ, в компетенцию которой входило рассмотрение финансовых вопросов[16].

С приходом МакЭвин изменилось отношение новозеландского правительства к Ниуэ. После давления со стороны ООН и двух разрушительных циклонов в 1959 году, в результате которого было разрушено две трети всех домов острова, Новая Зеландия взяла курс на построение в Ниуэ «колонии всеобщего благоденствия». Начались подготовки по реформированию статуса острова: Ниуэ готовился стать самоуправляемой территорией[20].

Идея «колонии всеобщего благоденствия» подразумевало огромное внимание проблемам здравоохранения и образования на острове, что, в свою очередь, оборачивалось увеличением доли государственного сектора в экономике[21]. К 1965 году жизнь ниуэанцев резко изменилась в лучшую сторону, что связано со значительным вливанием в экономику острова денежных средств, выделенных правительством Новой Зеландии. Главной статьёй правительственных расходов стал образовательный сектор[19]. Значительные средства были выделены на улучшение здравоохранения, жилищного вопроса, строительство аэропорта в 1970 году[18].

Период самоуправления

В 1974 году остров получил автономию, Ниуэ стал свободноассоциированным с Новой Зеландией государственным образованием.

Предоставление Ниуэ самоуправления было не результатом давления ниуэанцев на новозеландское правительство, а преимущественно вызвано Декларацией о предоставлении независимости колониальным странам и народам, принятой резолюцией 1514 (XV) Генеральной Ассамблеи ООН от 14 декабря 1960 года[22][23][24]. Давление ООН по поводу освобождения Ниуэ от колониального господства вынудили Новую Зеландию признать желание и право острова на самоуправление (при этом правительство даже не поинтересовалось узнать, хотели ли вообще жители острова предоставления этого самоуправления)[16]. В ответ на решительные шаги новозеландского правительства первым независимым решением Ниуэ стал отказ от полной независимости, по крайней мере, жители острова выступили против тех временных рамок, которые установили Новая Зеландия и ООН[19][24].

Колебания ниуэанского населения касательно необходимости предоставления острову самоуправления, а тем более, независимости, были вызваны несколькими причинами. Во-первых, централизованная система управления Ниуэ не соответствовала традиционному децентрализованному политическому устройству острова. Традиционной и базовой ячейкой ниуэанского общества всегда была семья, которая находилась под контролем старшего мужчины в семье. Внутренние дела деревни обсуждались на регулярных собраниях глав семей[25] и решения выносились на основе консенсуса. Всё это отражало эгалитаристскую структуру ниуэанской власти, децентрализованной на уровне деревни[26]. Эгалитаризм Ниуэ является уникальным явлением среди полинезийских культур[27]. Во-вторых, на острове отсутствовали идеи национализма, а местная элита привыкла к тому, что решения принимают не они, а кто-то другой (первоначально церковь, а впоследствии новозеландская администрация)[19]. В книге «A History of Niue», написанной ниуэанскими авторами, также говорится о том, что местное население опасалось того, что, став самоуправляемой территорией, остров смог бы потерять ту финансовую поддержку, которая оказывала Новая Зеландия, а также открытый доступ для жителей Ниуэ в Новую Зеландию[16].

Именно поэтому Ниуэ сразу отказался от получения полной независимости. Давление ООН на Новую Зеландию спало тогда, когда делегации ООН посетила в 1972 году остров и убедилась, что благодаря Новой Зеландии на Ниуэ было отмечено значительное улучшение жизни островитян[16].

Конституция самоуправляющегося Ниуэ была принята 19 октября 1974 года после всенародного голосования, в котором за новую Конституцию высказалось 887 человек (против — 469 человек)[16]. Конституцией вовсе не предусматривался какой-либо разрыв отношений с Новой Зеландии, наоборот, в ней содержался ряд положений, которые были очень выгодны острову. Согласно параграфу 7, новозеландское правительство обязалось продолжать оказание экономической и административной помощи Ниуэ. Жители острова сохранили за собой новозеландское гражданство, таким образом, за местными жителями сохранилось право беспрепятственно переехать и поселиться в Новой Зеландии. Согласно Конституции, право собственности сохраняется только за ниуэанцами. Другим важным положением стало то, что Конституцию Ниуэ можно изменить только при поддержке двух третей голосов. Это стало отражением традиционной эгалитаристской формы правления на острове[16].

В 2004 году Ниуэ значительно пострадал от тропического циклона «Гета», в результате которого около 200 из 1600 жителей потеряли крышу над головой. Впоследствии значительная часть населения эмигрировала в Новую Зеландию. При этом в последние годы на Ниуэ продолжается отток населения в другие страны Океании.

Напишите отзыв о статье "История Ниуэ"

Примечания

  1. 1 2 3 4 Joslin Annelies Heyn. [www.cfc.umt.edu/grad/ICD/pdf/ms_Heyn.pdf Migration and Development of Niue Island. Стр. XV.]. The University of Montana (May 2003). Проверено 14 января 2008. [www.webcitation.org/65t40NSgR Архивировано из первоисточника 3 марта 2012].
  2. 1 2 3 4 Smith. Стр. 34.
  3. Smith. Стр. 70.
  4. Smith. Стр. 73.
  5. 1 2 Smith. Стр. 36.
  6. 1 2 3 4 5 6 Smith. Стр. 37.
  7. 1 2 3 Smith. Стр. 41.
  8. Smith. Стр. 44.
  9. 1 2 Smith. Стр. 40.
  10. Smith. Стр. 38.
  11. 1 2 3 4 5 6 Smith. Стр. 39.
  12. 1 2 Smith. Стр. 83.
  13. 1 2 3 Smith. Стр. 85.
  14. 1 2 3 4 5 [www.seafriends.org.nz/niue/history.htm История Ниуэ на Seafriends. (англ.)]
  15. Smith. Стр. 88.
  16. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Government of Niue. Niue: a History of the Island, 1982.
  17. New Zealand Ministry of Foreign Affairs and Trade. Pacific Division: Niue July Report, 2002.
  18. 1 2 3 4 5 6 7 Scott, Dick. Would a Good Man Die? Niue Island, New Zealand and the Late Mr. Larsen. Auckland: Hodder and Stoughton Ltd. Auckland NZ and Southern Cross Books, 1993.
  19. 1 2 3 4 5 Chapman, Terry Magaoa. The Decolonization of Niue. Wellington: Victoria University Press, 1976.
  20. Barker, Judith C. Hurricanes and socioeconomic development on Niue Island. — Asia Pacific Viewpoint. August 41(2). — Стр. 191—205, 2000.
  21. Bertram I.G, and R.F. Watters. The MIRAB Economy in South Pacific Microstates. — Pacific Viewpoint. 26(3). — Стр. 497—519, 1985.
  22. Haas, Anthony. New Zealand and the South Pacific: A Guide to Economic Development in the Cook Islands, Fiji, Niue, Tonga and Western Samoa. Asia Pacific Research Unit, 1977.
  23. Fisk, Ernest Kelvin. The island of Niue: development of dependence for a very small nation. Canberra: Socpac Printery, 1978.
  24. 1 2 Parson, Roger. Self-Determination and Political Development in Niue. // The Journal of the Polynesian Society № 77, 1978. — Стр. 242-62.
  25. White, R.C. Economic Survey of Niue Island. New Caledonia: South Pacific Commission Noumea, April, 1964.
  26. Walter, R.K, and A. Anderson. Archaeology of Niue Island: Initial results. // Journal of Polynesian Society № 104(4), 1995. — Стр. 471-81.
  27. Pollock, Nancy J. Work, Wages and Shifting Cultivation on Niue. // Pacific Studies, 1979. — том 2. —Стр. 132—143.

Литература

  • Percy Smith. Niue-fekai (or Savage) Island and its People (from «The Journal Of Polynesian Society», Volumes XI, XII). Wellington, Christchurch and Dunedin: Whitcombe & Tombs Limited, 1903.

Отрывок, характеризующий История Ниуэ

Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.