История Новой Каледонии

История Новой Каледонии фиксируется письменными источниками с момента открытия её Джеймсом Куком в 1774 году, однако к тому моменту она уже была населена канаками.

История Новой Каледонии до контактов с европейцами

В 1917 году археолог Морис Пирут обнаружил в районе западнее города Коне остатки древней керамики. С 1952 года в Новой Каледонии начались серьёзные археологические изыскания, которые позволили составить представление о её жизни до контактов с европейцами.

«Традиция Коне»

Термин «традиция Коне» применяется к периоду XIII—II вв. до н. э. Он основывается на большом количестве находок датируемой этим периодом керамики, причём подобная керамика уже не встречается в находках, датируемых I в. до н. э. Керамика периода традиции Коне делится на два типа: керамика типа Лапита, и керамика типа Подтане (название — по месту первой находки). Одни археологи предполагают, что наличие существовавших одновременно двух типов керамики свидетельствует о двух волнах миграции, заселявших остров, другие — что эти два типа керамики применялись для разных нужд. Керамика типа Лапита резко исчезает с I века до н. э., в то время как керамика типа Подтане продолжает встречаться, но уже изменяясь в дизайне.

«Традиция Найа-Унджо»

В периоде, длившемся с I века до н. э. по XVIII век, археологи выделяют несколько традиций:

• «Традиция Найа I». Керамика этого типа встречается исключительно в прибрежных областях на южном и западном побережье от Бурая до Ле-Мон-Дор.
• «Традиция Найа II». Керамика этого типа также встречается исключительно на юге острова, однако не только на побережье, но и во внутренних областях.
• «Традиция Унджо». Керамика этого типа встречается исключительно в северной части острова; эта культура развилась, судя по всему, незадолго до прибытия европейцев.

Различия в культурах, возможно, объясняются сохранившейся в устной традиции канаков (относящихся к меланезийцам) информации об относительно поздней миграции полинезийцев.

Первые контакты с европейцами (1774—1841)

4 сентября 1774 года аспирант Колнет, находившийся на борту шлюпа «Resolution» во время второй кругосветной экспедиции Джеймса Кука, заметил остров, который был назван Куком «Новой Каледонией» в честь древнего названия его родины — Шотландии. 5 сентября, когда Кук и его команда высадились на северо-восточном побережье острова, состоялся первый контакт между аборигенами и европейцами. После этого экспедиция Кука проплыла вдоль восточного побережья острова, и 23 сентября открыла остров Пен.

Предполагается, что в 1788 году вдоль западного побережья острова прошла экспедиция Лаперуза незадолго до своей гибели на островах Санта-Крус. В 1791 году разыскивавший следы экспедиции Лаперуза Жозеф д’Антркасто миновал западный берег Новой Каледонии по пути к Тонга. Первым нанёс точное расположение острова на карту французский исследователь Дюмон-Дюрвиль в 1827 году.

С 1793 года к острову стали проявлять интерес китобои, так как сюда на зиму от Австралии уходили горбатые киты. Однако серьёзные контакты между островитянами и европейцами начались тогда, когда европейцев заинтересовало произрастающее здесь сандаловое дерево. В начале 1850-х годов на острове Ну (современное Нумеа) поселился с несколькими членами своей семьи британский торговец Джеймс Пэддон.

Колониальный период (1841—1944)

Первые европейские поселения

С 1841 года на острове Пен и островах Луайоте поселились протестантские миссионеры из Лондонского миссионерского общества, а в 1842 году была основана миссия Туару на южной оконечности Новой Каледонии, однако вскоре миссионеры с Пена и Туару были изгнаны (а вот острова Луайоте и по сей день остаются оплотом протестантизма). В 1843 году миссию попытались основать католики из Братства Девы Марии, ведомые епископом Дуарром, однако в 1847 году они также были изгнаны с острова, хотя им и удалось закрепиться на Пене. Миссионеры принесли с собой неизвестные ранее болезни, от которых сильно пострадали аборигены.

Две миссионерские организации обратились к своим покровителям, чтобы те помогли им закрепиться на Новой Каледонии: протестанты обратились к Великобритании, католики — к Франции. Помимо миссионеров, были и другие ходатаи о колонизации: британские поселенцы в Австралии старались обеспечить за Великобританией тихоокеанские острова, а французы искали место с тёплым климатом для организации места ссылки.

Приход французов (1851—1853)

В 1850 году офицеры французского корвета «L’Alcmène» осмотрели Новую Каледонию на предмет организации мужской тюрьмы, и сочли её подходящей для этой роли. Ознакомившись с их отчётом, Наполеон III отправил несколько военных судов для установления французской власти над островами. 24 сентября 1853 года контр-адмирал Фебрье-Деспуант провозгласил Новую Каледонию французской колонией, а 29 сентября договорился об аннексии острова Пен с вождём Вендегу. Главой колонии стал имперский комиссар, возглавляющий Протекторат Таити. 25 июня 1854 года на юго-западе острова Новая Каледония была основана французская военная база, впоследствии выросшая в город Нумеа.

Ссыльные или свободные поселенцы? (1860—1895)

В 1860 году Новая Каледония была выделена из Протектората Таити в отдельную колонию, её первым губернатором стал контр-адмирал Гильом. Задачей губернатора было создание тюрьмы, а также выделение земель для тех осуждённых, кто пожелал бы жить на свободе, но при этом пробыть на острове вдвое больше, чем предусмотрено приговором (такая политика стимулировала ссыльных остаться на острове навсегда). Также в обязанности губернатора входило создание структуры административного управления для аборигенов.

Транспорты со ссыльными прибывали на Новую Каледонию с 1864 по 1897 годы. После разгрома Парижской коммуны военные суды, созданные правительством Тьера, сослали сюда много коммунаров. В 1874 году шестеро коммунаров смогли бежать, что послужило поводом для смены губернатора и расширения его полномочий: теперь губернатор являлся ещё и главой тюрьмы.

Помимо ссыльных, на Новую Каледонию прибывали и свободные поселенцы. Это были исключительно фермеры, которые селились вдоль западного побережья острова. В 1866 году Жюль Гарнье обнаружил залежи никеля, разработка которых привлекла торговцев и вызвала на несколько лет финансовую лихорадку.

В 1895 году губернатор Поль Фелле прекратил практику присылки ссыльных, и начал во Франции кампанию, результатом которой стала волна организованных переселенцев, однако их надежды на культивацию кофе закончились провалом. В 1910-х годах началась миграция из стран Азии, эти переселенцы шли работать шахтёрами. В 1920-х годах была ещё одна волна миграции: переселенцы из северной Франции рассчитывали выращивать в Новой Каледонии хлопок, но их надежды также оказались тщетными.

Земля и аборигены (1855—1944)

Новая Каледония, наряду с Алжиром, была французской колонией, в которую ехали переселенцы. Индивидуальная миграция и несколько волн организованных переселений привели к тому, что численность переселенцев из Европы и их потомков сравнялась с численностью аборигенов. Так как иммиграция была важна для колониальных властей, одной из основных задач было обеспечение переселенцев землёй.

Объявив архипелаг своим, французское государство объявило себя в прокламациях 1855 и 1862 годов и собственником всей его земли. Декрет от 22 января 1868 года выделил часть земли для канаков, однако его положения были составлены так, что часть земель, выделенных меланезийцам, в итоге оказалась в собственности переселенцев. Декретами от 1874 и 1881 годов был введён свод законов для аборигенов, полностью вступивший в силу в Новой Каледонии в 1887 году; за меланезийцами не признавалось никаких гражданских прав, а закреплялись только личные, касающиеся верований и обычаев. Аборигены должны были платить налоги, их могли привлекать к работе на администрацию или переселенцев, губернатор назначал вождей племён и «больших вождей» и определял их полномочия, запрещались колдовские практики. В 1897 году французское правительство решило собрать всех канаков в резервациях, выделив для них земли из расчёта по три гектара на человека; тем самым был полностью отменён сделанный в 1868 году раздел земель. Однако власти регулярно урезали даже эти земли, чтобы наделить участками новых переселенцев, и площадь резерваций сократилась с 320.000 га в 1898 году до 124.000 га в 1902 году.

Неизвестные ранее болезни, алкоголизм, войны (у собранных на небольшой площади аборигенов происходили обострения межклановых противоречий) привели к сокращению численности коренного населения: если в 1774 году численность островитян оценивалась в 40-80 тысяч человек, а в 1853 — в 50 тысяч человек, то в 1901 году их было 29.206, а в 1921 — 27.100.

Канаки пытались бороться против угнетения. Если в период с 1853 по 1878 годы попытки восстаний были небольшими и локальными, и легко подавлялись властями, то в 1878 году разразилось гигантское восстание под руководством "большого вождя" Атаи, приведшее к гибели многих поселенцев. Для его подавления колониальная администрация использовала вражду между меланезийцами, в результате чего Атаи был убит и обезглавлен другими канаками, и его голова была отправлена в Париж. В 1917 году в северной части острова поднял восстание вождь Ноэль Дуа, однако он также был обезглавлен канаками.

В 1931 году группа канаков демонстрировалась в клетке на Международной колониальной выставке.

Вторая мировая война (1940—1945)

Во время Второй мировой войны Новая Каледония уже в 1940 году присоединилась к Свободной Франции, и впоследствии стала важной тыловой базой для США во время войны на Тихом океане. С 12 марта 1942 года на Новую Каледонию стали прибывать десятки тысяч людей, которые строили аэродромы, оборудовали госпитали и т. п. Их присутствие в течение нескольких лет привело к тому, что в Новой Каледонии появились черты американского образа жизни.

Современная история (после 1944)

Автономия, централизация, экономическое развитие (1944—1973)

Вторая мировая война ознаменовала начало процесса деколонизации. Ордонансом от 7 марта 1944 года был отменён «Кодекс аборигенов», Закон Ламина Гея в 1946 году дал полное французское гражданство всем, включая аборигенов, а статут от 20 сентября 1947 года гарантировал политическое равенство и доступ ко всем институтам. Канаки получили свободу передвижения, право собственности и гражданские права. Право голоса канаки теоретически получили ещё в 1946 году, однако вводилось оно постепенно из-за локальных дебатов относительно возможности системы двухступенчатых выборов: фактически в 1946 году право голоса получили лишь 267 членов элиты меланезийцев, акт от 23 мая 1951 года расширил избирательную базу на заморских территориях, позволив голосовать 60 % взрослых меланезийцев, а всеобщее избирательное право было введено декретом от 22 июля 1957 года.

В рамках административной реформы, проведённой в 1957 году Гастоном Дефером, Новая Каледония получила статус «заморской территории». Однако процесс деколонизации, начавшийся в 1960-х годах, отбросил систему управления назад: в 1963 году Управляющий Совет был поставлен под контроль губернатора, а закон Бийота 1968 года лишил Территориальную ассамблею большинства прав, включая вопросы, связанные с добычей никеля.

Рост численности канаков после 1945 года побудил власти метрополии стимулировать иммиграцию на остров, в особенности с Уоллиса и Футуны; иммиграция подстёгивалась «никелевым бумом», что давало новоприбывшим радужные экономические перспективы. С 1969 по 1976 годы численность населения острова выросла на 20 %, при этом около 20 тысяч человек было иммигрантами. Хотя численность канакского населения обычно превышала численность «европейцев» (55 тысяч канаков против 50 тысяч «белых» в 1976 году), они никогда не составляли большинства, так как на острове имелось ещё около 20 тысяч человек, принадлежавших к другим группам (азиаты, полинезийцы, отдельно выделялись выходцы с Уоллиса и Футуны).

Зарождение движения за независимость (1968—1984)

После событий мая 1968 года («деголлевская централизация») стали проявляться диспропорции в распределении земель по отношению к традиционным кланам, в эти же годы началось провозглашение независимости государствами Океании (Западное Самоа в 1962, Науру в 1968, Тонга в 1970, Папуа — Новая Гвинея в 1975, Соломоновы Острова и Тувалу в 1978, Кирибати в 1979, Вануату в 1980). В таких условиях начали формироваться организации канаков, ставящие целью провозглашение независимости Новой Каледонии, самыми известными из которых были «Foulards Rouges» и «Groupe 1878». В декабре 1975 года на конгрессе в Темала «Foulards Rouges» и «Groupe 1878» объединились в Партию освобождения канаков (ПаЛиКо).

Однако если эти партии стремились к созданию многонационального государства, то работы европейских этнологов и антропологов (Мориса Ленхарда, Мориса Ленормана и др.), продемонстрировавшие существование канакской идентичности, породили среди ряда интеллектуалов стремление к провозглашению независимости на культурной основе. В 1975 году Жан-Мари Тжибау организовал меланезийский фестиваль искусств «Меланезия 2000», в 1977 году на конгрессе в Бурали Каледонский союз под его влиянием провозгласил своей целью стремление к независимости, а в 1979 году Каледонский союз и ПаЛиКо объединились в Фронт Независимости.

Оппоненты сепаратистов в 1977 году создали партию Каледония в составе Республики во главе с Жаком Лафлё.

«События» (1984—1988)

В 1981 году президентом Франции был избран Франсуа Миттеран, и начался рост напряжённости между правящей Социалистической партией и местными националистами. В 1984 году, будучи недовольным статусом для заморских территорий, предложенным госсекретарём Жоржем Лемуаном, а также развитием ситуации в некоторых чувствительных областях (в частности, касающихся распределения земли), Канакский социалистический фронт национального освобождения (который заменил Фронт Независимости) бойкотировал местные выборы, блокировал дороги и объявил о создании «Временного канакского правительства» во главе с Тжибау. Так начались четыре года конфликта, ставшего известным под названием «События». Со смертью возглавлявшего Каледонский союз националиста Элои Машоро началась эскалация конфликта, постепенно перешедшего в гражданскую войну. Центральное правительство было вынуждено ввести чрезвычайное положение, длившееся с января по июнь 1985 года.

Кульминацией конфликта стал состоявшийся в 1988 году на острове Увеа захват заложников, в качестве условий для освобождения которых было выдвинуто немедленное предоставление независимости Новой Каледонии. Однако французское правительство отвергло какие-либо переговоры и осуществило силовую акцию, в ходе которой были убиты 19 канаков, причём большая часть их была казнена уже после прекращения сопротивления; никто из заложников не пострадал.

«Трёхстороннее соглашение»

Общественность была шокирована трагедией на Увеа и непропорциональным использованием силы властями, и французская администрация была вынуждена пойти на значительные уступки. 26 июня 1988 года премьер Мишель Рокар и Жан-Мари Тжибау заключили Матиньонские соглашения, упразднив должность верховного комиссара, ранее осуществлявшего прямое управление Новой Каледонией, и договорившись о 10-летнем переходном периоде, после которого должен быть проведён референдум о независимости. Сам Тжибау был убит в мае 1989 года.

По мере приближения срока проведения референдума, когда стало ясно, что большинство населения Новой Каледонии скорее всего выскажется «против» независимости, партия «За Каледонию в составе Республики» и сепаратисты решили заключить новое соглашение. 5 мая 1998 года было подписано соглашение в Нумеа, признававшее как положительные, так и отрицательные стороны колонизации, и существование «двух легитимных сторон» (канаков с одной стороны, и различных общин, принявших участие в современной истории Новой Каледонии — с другой). Оно предусматривало предоставление Новой Каледонии высокой степени автономии и охрану канакской культуры, включая использование канакских мотивов в государственной символике.

Отрывок, характеризующий История Новой Каледонии

– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.