Французский Чад

Чад
Tchad
колония Франции
←   ←   ←   ← 1900 — 1960 →
Флаг
Столица	Форт-Лами
Язык(и)	Французский язык

К:Появились в 1900 годуК:Исчезли в 1960 году

Французский Чад — период истории Республики Чад с 1900 по 1960 годы, когда эта территория находилась под французским управлением.

Французское завоевание Чада

В 1893 году расположенное в районе озера Чад государство Борну было завоёвано Рабих аз-Зубайром. После того, как в том же году Рабих аз-Зубайр сжёг Масенья (столицу султаната Багирми), то 25-й султан Багирми Абд ар-Рахман Гваранга обратился за помощью к французам, и в 1897 году принял французский протекторат. В 1900 году к озеру Чад пришли французские войска. 22 апреля 1900 года состоялась битва при Куссери, в результате которой Рабих аз-Зубайр погиб, а его государство пало. В сентябре 1900 года французским правительством была образована Военная территория Чад. В 1909—1911 годах французами был завоёван султанат Вадаи.

Чад до Второй мировой войны

В 1903 году была образована колония Убанги-Шари. В 1906 году Военная территория Чад была объединена с колонией Убанги-Шари в колонию «Убанги-Шари — Чад». В 1910 году колонии Убанги-Шари—Чад, Среднее Конго и Габон были объединены в Федерацию Французская Экваториальная Африка.

В 1911 году в рамках урегулирования Агадирского кризиса Франция уступила Германии западную часть Убанги-Шари, взамен Германия уступила Франции северо-восточную часть Германского Камеруна в районе озера Чад. После Первой мировой войны территории, переданные Германии, были возвращены в состав Убанги-Шари и Чада.

В 1915 году Убанги-Шари была отделена от Чада в отдельную колонию. Сам Чад при этом самостоятельного статуса не получил, а управлялся напрямую из Браззавиля. Однако такое удалённое администрирование оказалось неудобным, и с 1920 года для Чада был введён отдельный пост лейтенант-губернатора с резиденцией в Форт-Лами.

Чад рассматривался Францией как база снабжения армии за счет населения и военная территория, способная защитить Французскую Экваториальную Африку в случае военной угрозы со стороны оккупированного Великобританией Судана. Уже в 1906 году французы начали разрабатывать проекты железных дорог стратегического значения на территории Чада, однако ни одна железнодорожная линия в колонии никогда не была построена. Чад был одной из самых бедных окраин французской колониальной империи и мало кто из европейцев хотел служить в местной колониальной администрации — к примеру, в 1928 году в 42 % административных единиц Чада отсутствовала официальная администрация. Малочисленные колониальные власти, поддерживаемые дислоцированными в колонии тремя армейскими батальонами, ограничивались сохранением хоть какого-то общественного порядка или просто наблюдали за ситуацией. На севере и востоке Чада власти старались вообще не вмешиваться в жизнь местных племен и кланов. Когда в 1923 году в районе префектур Канем, Саламат и Гера местные племена захватили и продали в рабство направлявшихся в Мекку паломников из Сенегала, колониальная администрация усилила контроль над населением. К управлению были привлечены главы местных султанатов, а недостаток администраторов стал покрываться представителями местной этнической группы сара.

С 1928 года роль Чада в колониальной империи Франции резко меняется. Власти дают французским компаниям монополию на выращивание и заготовку хлопка, в обмен на их обязательство строить в колонии хлопкоочистительные и маслобойные заводы. В Чад приходит монокультура хлопка, которую будут называть то спасением, то проклятием страны.

В 1935 году между Францией и Италией было заключено соглашение, по которому из состава Чада в состав итальянской колонии Ливия передавалась северо-восточная пограничная полоса. Парламент Франции отказался ратифицировать это соглашение, однако оно стало основой будущего территориального спора между Чадом и Ливией.

Чад в годы Второй мировой войны

В связи с нарастанием напряжённости в мире, в 1938 году губернатором Чада был назначен опытный колониальный администратор Феликс Эбуэ. После капитуляции Франции в июне 1940 года перед ним встала проблема обеспечения экономической жизни Чада, естественным рынком сбыта которого являлась Британская Нигерия. В июле 1940 года он связался с генералом де Голлем и, изложив условия обороны и жизни территории, защиту которой ему поручила Франция, сообщил о своём намерении официально примкнуть к «Свободной Франции». 26 августа 1940 года на встрече в Лагосе губернатор Эбуэ и командующий войсками территории Чад полковник Маршан провозгласили присоединение Чада к движению генерала де Голля.

Чад стал базой для сил «Свободной Франции» под командованием полковника Леклерка. В начале 1941 года с территории Чада был осуществлён рейд на Куфру, а в 1942—1943 годах осуществлена Феццанская кампания, благодаря которой французские войска присоединились к англо-американским войскам, воевавшим на южном побережье Средиземного моря.

Чад после Второй мировой войны

После Второй мировой войны Четвёртая французская республика начала расширять политические права своих колоний, Французская Экваториальная Африка вошла во Французский Союз. В 1946 году аборигены африканских колоний получили ограниченные гражданские права. В 1956 году были избраны Территориальные ассамблеи, обладающие лишь консультационными полномочиями.

Когда в 1958 году образовалась Пятая французская республика, Французский Союз был преобразован во Французское сообщество, и Французская Экваториальная Африка формально прекратила своё существование, превратившись в Союз Республик Центральной Африки. На входивших в её состав территориях были проведены референдумы, и колонии проголосовали за вхождение в новую структуру. 1 декабря 1958 года колония Чад получила название «Республика Чад».

В результате проигрыша войны в Индокитае и роста напряжённости в Алжире в конституцию Франции были внесены изменения, позволившие членам Французского сообщества самостоятельно изменять свои Конституции. 11 августа 1960 года Республика Чад получила независимость.

Отрывок, характеризующий Французский Чад

– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.