История Фиджи

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск




Заселение островов

Согласно фиджийской мифологии, островитяне произошли от общих богов-прародителей — Лутунасомбасомба и Нденгеи, которые приплыли на острова Фиджи в каноэ под названием «Каунитони»[1]. Самые же ранние археологические свидетельства пребывания человека на островах Фиджи датируются примерно 1300 годом до н. э. Это различные керамические изделия культуры лапита, которые были найдены на острове Ятуна и недалеко от поселения Натунуку в северо-восточной части Вити-Леву[2][3]. Определённые сходства между гончарными изделиями периода Сингатока (12901100 гг. до н. э.) и предметами культуры лапита привели к возникновению теории, согласно которой острова Фиджи (как и острова Тонга и Самоа) стали промежуточном пунктом при заселении полинезийских островов, расположенных к западу[4][5]. Более поздние керамические традиции, например, Навату (100 год до н. э.1100 год нашей эры), Вунда (11001600 гг.) и Ра (1600—н.в.), свидетельствуют о том, что Фиджи, вероятно, также заселяли и выходцы с меланезийских островов Новой Каледонии и Вануату[2].

Таким образом, культура и островитяне архипелага подверглись влиянию как полинезийской, так и меланезийской культур. Поэтому по антропологическому типу и культуре фиджийцы занимают промежуточное место между меланезийцами и полинезийцами.

Европейское исследование островов

Первым европейцем, открывшим для мира острова Фиджи, стал голландский путешественник Абел Тасман, который проплыл мимо них в 1643 году[6]. Занимаясь поисками морского пути из Индийского океана в Чили, Тасман 5 февраля 1643 года открыл остров Нггеле-Леву, расположенный в северо-восточной части Фиджи. Однако плохая погода и мелководье помешали путешественнику высадиться на нём[2]. Проплыв недалеко от рифа Нануку, Тасман открыл остров Тавеуни, а затем преодолел расстояние между островами Рингголд и восточной частью острова Вануа-Леву. Впоследствии путешественник назвал эти острова «островами Принца Уильяма» (нидерл. Prins Willems Eylanden)[7][8].

В 1774 году мимо островов Лау, являющихся частью Фиджи, проплыл британский мореплаватель Джеймс Кук, который открыл остров Ватоа, расположенный в крайней юго-восточной части островной группы. Туземцы, увидев вдалеке лодки чужеземцев, испугались и спрятались в глубине острова. Поэтому Джеймс Кук ограничился тем, что оставил на берегу несколько железных изделий, в том числе нож, медали и гвозди. После этого путешественник покинул Ватоа и больше никогда не возвращался на острова Фиджи[7]. Как известно, незадолго до этих событий Джеймс Кук узнал о существовании архипелага у фиджийцев, которых он встретил на островах Тонга. Вероятно, путешественник является первым европейцем, который назвал архипелаг «островами Фиджи» (искажённое тонганское произношение фиджийского названия «Вити»)[9].

В 1789 году мимо островов в небольшом баркасе проплыл британский мореплаватель Уильям Блай, который незадолго до этого был вынужден покинуть свой корабль «Баунти» после вспыхнувшего на нём мятежа. Хотя было очевидно, что на здешних островах в изобилии присутствовала пресная вода и пища, Блай отказался высаживаться на них, помня о стычке с островитянами на Тофуа, в результате которой погиб один из моряков. Не имея огнестрельного оружия, мореплаватель решил продолжить плавание без какой-либо высадки на островах. Однако Блай стал первооткрывателем многих островов Фиджи, составив их подробную карту с указанием координат. Так, 4 мая 1789 года он открыл острова Янгасу-Леву и Моте, а затем нанёс на карту ещё 23 острова[9]. Проплыв впоследствии через пролив, разъединяющий острова Вити-Леву и Вануа-Леву, Блай открыл также острова Ясава. В результате на протяжении длительного времени острова Фиджи носили его имя и назывались «островами Блая»[10]. Повторно мореплаватель проплыл через архипелаг Фиджи, открыв острова Онеата, Лакемба, Ятата и Кандаву, в 1792 году[9].

Первый подтверждённый контакт местных аборигенов с европейцами состоялся в августе 1791 года, когда остров Матуку посетил капитан шхуны «Резольюшен» Оливер. Путешественник, который незадолго до этого расстался с судном Эдварда Эдвардса, занимался поисками мятежного корабля «Баунти» и провёл на острове вместе со своей командой пять недель. Тем временем, Эдвардс открыл остров Ротума, прежде чем вновь встретиться с Оливером в Индонезии[9][11].

В 1827 и 1838 годах архипелаг был исследован французским мореплавателем Жюль-Сезаром Дюмон-Дюрвилем, а в 1840 году — американской экспедицией во главе с Чарльзом Уилксом. В ходе пребывания последнего на острове Малоло два члена экипажа, в том числе племянник Уилкса, были убиты местным населением. В качестве возмездия американский путешественник отдал приказ атаковать деревню Солеву. В результате было убито 74 островитянина, а деревни Яро и Солеву были уничтожены огнём[12].

Доколониальная история

Политическая ситуация и распространение христианства

Первая половина XIX века была омрачена многочисленными конфликтами между местными вождями, контролировавшими отдельные острова архипелага. Королевство Мбау стремилось подчинить себе все острова, омываемые морем Коро; королевство Рева сохраняло свой контроль над восточной частью Вити-Леву; северные государства Мбуа и Матаута стремились сохранить свою независимость. Наибольшей воинственностью отличалось королевство Мбау. Посредством династических браков и военной силы рату Мбануве и его сыну рату Науливоу удалось подчинить контролю Мбау острова Ломаивити, северные острова Лау, а также северную и восточную часть острова Вити-Леву. Острова же Вива и центральная и южная часть архипелага Лау были вынуждены платить вождям Мбау дань. Уже при племяннике рату Науливоу, рату Такомбау, королевство Мбау и его правители были самыми могущественными на островах Фиджи, а представители правящей династии провозгласили себя даже туи-вити (фидж. Tui Viti), то есть королями Фиджи[13].

На фоне политических междоусобиц на архипелаге частыми посетителями стали европейцы торговцы, которые в первую очередь интересовались сандаловым деревом, а также христианские миссионеры. В 1830 году на островах Фиджи высадились таитянские представители Лондонского миссионерского общества Хапе и Тафета. Не добившись официального приёма у вождя острова Лакемба, миссионерам удалось найти новых последователей на острове Онеата. В 1835 году по просьбе некоторых фиджийских вождей на Лакембе высадились представители уэслийских методистов с островов Тонга — Дэвид Каргилл и Уильям Кросс[13].

Длительное время местные жители, прежде всего фиджийская знать, не стремилась к приобщению к новым религиозным идеям. Вожди, в первую очередь, не хотели отказываться от полигамии, войн, а также различных подношений, которые делали им островитяне. Островитяне же боялись навлечь на себя гнев местных правителей[13]. Наиболее успешной деятельность уэслийских миссионеров была в королевстве Рева, где в 1839 году был установлен первый в Фиджи печатный станок. Однако из-за конфликта между Рева и Мбау они в дальнейшем были вынуждены покинуть свою миссию. Только к 1845 году большая часть восточнофиджийских вождей была христианизирована. Верховный же вождь островов Лау, туи-найау (фидж. Tui Nayau), принял христианство и вовсе в 1849 году[14].

Успешное распространение христианских идей, а вместе с ним и тонганского влияния на востоке Фиджи, вызывало серьёзное недовольство у западнофиджийского верховного вождя Мбау, Такомбау, в подчинении которого находился и верховный вождь островов Лау. Тем не менее Такомбау, продолжавший придерживаться традиционных верований, не осмелился начать войну против вождя Лау, который пользовался покровительством тонганцев. Вместо этого был развязан конфликт с верховным вождём Рева. Однако авторитет вождя Мбау на фоне поражений его армии постепенно падал, и, в конце концов, в его королевстве вспыхнул мятеж. В 1853 году осаждённого Такомбау посетил тонганский монарх, который посоветовал ему принять христианство в обмен на помощь со стороны Королевства Тонга. В апреле 1854 года он последовал этому совету. В скором времени воины Рева пошли на заключение мира с вождём Мбау, хотя внутренний мятеж продолжался до февраля 1855 года, когда тонганские воины помогли Такомбау одержать окончательную победу над мятежниками в битве при Камба[15].

После этой победы Такомбау восстановил свою власть над островами в западной части моря Коро. Тем не менее его авторитет на острове Вити-Леву оставался довольно шатким, а могущество тонганского вождя Энеле Маафу, который установил контроль над островами Лау, наоборот, росло (он, в том числе, пытался распространить своё влияние и на острова Вануа-Леву). На фоне всего этого Такомбау оказался в достаточно сложном положении. Кроме того, он столкнулся и с другими проблемами: ростом численности европейских поселенцев в регионе, а также так называемым «американским долгом»[15].

Европейские колонисты

Процесс колонизации островов Фиджи начался в XIX веке, когда на архипелаге частыми гостями стали европейские торговцы, которых интересовали сантал и морские огурцы, которые пользовались широким спросом у китайцев и которые впоследствии обменивались на высоко ценимый в Европе чай. Пик вырубки санталового дерева, обнаруженного на Фиджи, пришёлся на 18081810 года и был сравним с «золотой лихорадкой». Однако уже к 1816 году запасы этого дерева на архипелаге почти сошли на нет. В результате торговцы переориентировались на морских огурцов, жемчуг, кокосовое масло и китовые зубы, торговля которыми процветала на протяжении 1830-х годов[13]. Параллельно происходило налаживание контактов с островитянами, а также фиджийскими вождями, которые благодаря европейцам узнали, что такое огнестрельное оружие, порох и табак. В целом, отношения между чужеземцами и фиджийцами были относительно спокойными. Было даже несколько случаев, когда европейцы добивались уважения и авторитета со стороны местных правителей. Так, в апреле 1825 году на отдалённом острове Ватоа потерпело крушение китобойное судно «Оэно». Единственным выжившим оказался Уильям Кэри. В будущем он стал приёмным сыном короля Тока с острова Лакемба и принимал активное участие в различных конфликтах с другими враждебными вождями[16]. Пользуясь большим авторитетом, он был также назначен американским вице-консулом[17].

С середины XIX века всё европейское население Фиджи стало концентрироваться в районе населённого пункта Левука на острове Овалау. Выкупая землю у фиджийских вождей, они организовывали обширные плантации, на которых выращивали хлопок и кокосовые пальмы для производства копры. Тем не менее их численность оставалась достаточно низкой. Так, в 1866 году на островах Фиджи проживало всего около 500 европейцев[18]. Однако уже во второй половине XIX века их численность начала быстро расти. Вызвано это было, в первую очередь, ростом внимания к архипелагу со стороны европейских и американских торговцев, которых привлекало стратегическое положение островов. Ещё накануне строительства Панамского канала предполагалось, что острова Фиджи станут промежуточным пунктом для многих кораблей, следовавших в Австралию через Тихий океан. В результате, такие страны как США, Великобритания и Франция подписали отдельные соглашения с фиджийскими вождями, а первые два государства даже послали на архипелаг своих консулов[18].

Проблема «американского долга» и идея британского покровительства

Куда более серьёзной казалась проблема «американского долга». В 1846 году на Фиджи высадился и обосновался американский консул (официально был коммерческим агентом) Джон Браун Уильямс. Практически сразу же он обвинил Такомбау в грабеже и поджоге американского судна «Элизабет». В 1849 году сгорел и его дом (правда, по собственной глупости и неосторожности во время празднования Дня независимости США). В июле 1851 года Уильямс официально потребовал у Такомбау выплаты компенсации в размере $5000 за свой сгоревший дом и от имени владельцев судна «Элизабет». К 1855 году денежные претензии различных американских граждан к фиджийским вождям достигли размера в $43 686, из которых претензии Уильямса составляли $18 331[19]. Впоследствии командир американского корабля «Джон Адамс» потребовал у Такомбау, который был принят американской стороной за короля всего Фиджи, а значит должен был нести обязательства по всем долгам, выплаты этих компенсаций. Такомбау незамедлительно попытался опротестовать эти требования у американского консула в Сиднее, однако безуспешно. В 1858 году требования о выплатах поступили уже от другого американского капитана судна «Вандалия»[19]. В этой ситуации Такомбау был вынужден обратиться за помощью британского консула Уильяма Томаса Притчарда, предложив условную цессию островов Фиджи Британской империей. Однако Такомбау сопроводил это предложение некоторыми условиями: во-первых, Британия должна была выплатить фиджийский долг американской стороне, за что получила бы 200 тысяч акров земли на островах Фиджи, во-вторых, британская сторона должна была подтвердить титул Такомбау в качестве «короля Фиджи»[20].

В ходе обдумывания данного предложения правительством Британской империи консул страны в Фиджи совершил визит в Лондон, в ходе которого пытался убедить руководство в необходимости цессии. Спустя год правительство назначило на острова Фиджи специального уполномоченного, который должен был оценить последствия подчинения Британской империей архипелага. В свою заключительном докладе он выступил против цессии, с чем и согласилось британское правительство, отклонив в 1862 году предложение Такомбау. Однако в отчёте были также обозначены положительные последствия от аннексии Фиджи. Во-первых, подчёркивалось выгодное географическое положение архипелага, занимающего промежуточное положение между Панамой и Сиднеем в Австралии. Во-вторых, на архипелаге имелись прекрасные перспективы для развития плантационного хозяйства по выращиванию хлопка. В-третьих, присоединение Фиджи повысило бы авторитет Британской империи и способствовало бы укреплению безопасности в тихоокеанском регионе[21].

В 1865 году по инициативе нового британского консула Джонса и миссионеров была сформирована конфедерация фиджийских государств во главе с местными вождями, которая стала попыткой ввести на архипелаге централизованное правительство при сохранении самоуправления на местном уровне. Однако данный эксперимент потерпел неудачу: в 1867 году из конфедерации вышли острова, находившиеся под контролем Маафу, который посчитал, что новый режим ограничивает его власть без предоставления какой-либо компенсации. В качестве альтернативы Маафу создал конфедерацию северных и восточных островов Фиджи[22]. Тем не менее центральное правительство конфедерации продолжало существовать. В его главе номинально оставался Такомбау, при этом эффективность государственного управления находилась под большим вопросом. Формально принимались различные законы в интересах европейских поселенцев, которые облегчали им доступ к земле и её последующую эксплуатацию. Оставалась нерешённой и проблема «американского долга». В этой ситуации в 1867 году Такомбау пошёл на заключение сделки с «Полинезийской компанией». Согласно ей, компания выплачивала США долг Фиджи, а Фиджи в обмен предоставляло компании 200 тысяч акров земли на архипелаге. Вскоре после этого на острова хлынул поток европейцев, которые обустраивали крупные плантации, прежде всего хлопка, цены на который резко возросли в ходе Гражданской войны в США. После того, как цены на хлопок упали, местные колонисты переключились на производство копры и плантации кокосовой пальмы. В период же с 1864 по 1869 год на острова Фиджи было завезено около 2 тысяч выходцев с островов Вануату, Кирибати, Тувалу и Соломоновых.[13] Такомбау, в свою очередь, отменил действие Конституции 1867 года и объявил о создании нового правительства. Маафу же убедили объявить о своей номинальной лояльности новому руководству[22].

В 1869 году в Фиджи была предпринята попытка передать острова под защиту США. Специально в этих целях была составлена петиция к американскому правительству, подготовленная «белым» населением архипелага и впоследствии поддержанная Такомбау и американским консулом Фиджи. Однако это предложение было отклонено американской стороной. Такая же безуспешная попытка была предпринята и немецкими колонистами, обратившимися к своему германскому правительству[23].

Британская цессия островов Фиджи

В 1871 году около 3 тысяч европейцев, проживавших на архипелаге, признали в лице Такомбау короля всех островов Фиджи. В результате вновь было сформировано новое правительство, ключевые позиции в котором заняли представители европейских поселенцев. Был сформирован и законодательный совет. Но политическая ситуация в стране от этого не стала лучше: острова Фиджи находились на грани банкротства, страну потрясали многочисленные конфликты на расовой почве, которые возникли с ростом численности иностранной рабочей силы.

На фоне политической нестабильности Такомбау и совет вождей приняли решение об обращении за помощью к британскому правительству. Ещё в июне 1873 года британская Палата общин выступила с инициативой или захвата островов Фиджи, или установления над ними протектората. Впоследствии на архипелаг были отправлены британские уполномоченные, которые должны были подготовить доклад о политической ситуации на далёких островах в Тихом океане. Доклад был представлен британскому парламенту в июне 1874 года. В нём говорилось о необходимости превращения Фиджи в коронную колонию[24]. Новый министр колоний в правительстве Бенджамина Дизраэли, Генри Герберт Карнарвон, поддержал заключение британских уполномоченных. Уже в сентябре 1874 года на острова Фиджи был направлен губернатор Нового Южного Уэльса, который должен был провести переговоры об окончательных условиях цессии. 10 октября 1874 года король Такомбау и ещё одиннадцать вождей, в том числе Маафу, подписали Акт о цессии архипелага. Было сформировано переходное правительство, в обязанности которого входило управление островами до прибытия в Фиджи губернатора и официального провозглашения о создании колонии. Это событие произошло уже 1 сентября 1875 года, когда на архипелаг прибыл первый губернатор Фиджи — сэр Артур Гамильтон Гордон.

Таким образом, присоединение островов к Британской империи было продиктовано не только желанием фиджийских вождей разрешить внутренние политические проблемы, но и стремлением британского правительства защитить на архипелаге собственные финансовые интересы, а также достичь стратегических преимуществ перед другими колониальными державами в Тихом океане. Кроме того, белое население было заинтересовано в защите своих коммерческих интересов и в тех привилегиях и льготах, которые существовали для европейских колонистов в других частях огромной империи[25].

Колониальный период

Первые годы нахождения на своём посту Гордона были омрачены несколькими неприятными событиями. Первой из них стала эпидемия кори, разразившаяся на архипелаге после визита Такомбау и его сыновей в Сидней. В ходе неё погибло до четверти фиджийского населения[13]. Второй проблемой стало подавление мятежей среди жителей горной местности острова Вити-Леву. Тем не менее Гордон показал себя умелым управленцем, который ввёл на островах так называемую систему косвенного управления: хотя модель колониализма, существовавшая на Фиджи все последующие годы, была схожа с той, что действовала в других британских владениях (усмирение жителей сельских районов, распространение плантационного сельского хозяйства), были сохранены многие традиционные институты, в том числе система общинной земельной собственности[5]. Кроме того, была полностью запрещена продажа фиджийской земли (законными были признаны только покупки земли, осуществлённые европейцами до подписании Акта о цессии)[13].

С целью оживления экономики Фиджи, а также ввиду острого дефицита трудовых ресурсов на фоне быстрого развития местных плантаций сахарного тростника (Гордон выступал категорически против привлечения фиджийского населения для работы на плантациях) в 1870-х годах начался завоз на архипелаг индийского населения. В результате в период с 1879 по 1916 год на Фиджи были завезены около 60 тысяч жителей Индии. Подавляющее большинство индийских эмигрантов были выходцами из штатов Бихар, Уттар-Прадеш и города Мадрас (современный Ченнай). После истечения второго пятилетнего трудового контракта индийскому населению разрешалось вернуться обратно на родину, однако более половины эмигрантов решило остаться на Фиджи[13].

В 1904 году в колонии был сформирован Законодательный совет. В него вошли шесть европейцев и два фиджийца, избранных Советом старейшин. Индийское население Фиджи не получило в органе своего представительства, поэтому вскоре на архипелаге были организованы забастовки индийских рабочих. Это привело к тому, что в 1920 году в колонии была полностью отменена контрактная трудовая система. Начиная с этого года, индийцы селились на архипелаге уже в основном в качестве самостоятельных фермеров[4].

В годы Первой мировой войны коренное фиджийское население практически не принимало участие в боевых действиях, так как любые инициативы со стороны фиджийцев отклонялись британским колониальным правительством, которое доверяло им только управление шлюпками и разгрузку судов[13]. В то же время в боевых действиях приняло участие 788 европейцев, проживавших на архипелаге. В годы Второй мировой войны количество выходцев с островов Фиджи, принявших участие в боевых действиях, достигло 10 тысяч человек. Коренные фиджийцы воевали в первую очередь в джунглях Соломоновых островов и Малайского полуострова. Кроме того, США и союзные страны развернули на территории Фиджи военные установки, правда, сам архипелаг никогда не подвергался воздушному и наземному нападению[5].

К середине 1940-х годов индийское население Фиджи превысило население коренных фиджийцев. Фиджи-индийцы добивались большого успеха, прежде всего, в сфере экономики, культуры и образования. При этом их участие в политической жизни колонии было крайне ограниченным. В 1963 году женщинам и этническим фиджийцам были предоставлены избирательные права. Одновременно была проведена и реформа Законодательного совета, состав которого расширялся: теперь в нём были представлены четыре этнических фиджийца, четыре фиджи-индийца и четыре европейца[26].

Период независимости

В апреле 1970 года на конституционной конференции в Лондоне было принято решение о предоставлении Фиджи полного суверенитета и независимости в рамках Содружества. 10 октября 1970 года Фиджи провозгласила о своей независимости.

Постколониальный период был отмечен доминированием в политической жизни Партии альянса во главе с рату Камисесе Мара. В 1977 году в парламенте страны большинство мест получила оппозиция, представлявшая интересы индийского населения, однако ей не удалось сформировать правительство из-за опасений, что коренное фиджийское население не признает лидерства фиджи-индийцев. В апреле 1987 года коалиция во главе с этническим фиджийцем Тимоти Мбавандра (фидж. Timoci Bavadra), которого поддерживало индийское сообщество Фиджи, одержал победу на всеобщих выборах и сформировал первое правительство, в котором большинство мест было отдано представителям фиджи-индийцев[5]. Однако уже 14 мая 1987 года Мбавандра, который занял пост премьер-министра, был насильственно смещён с поста в результате военного переворота во главе с Ситивени Рабука (фидж. Sitiveni Rabuka).

После безрезультатных переговоров 25 сентября 1987 года Рабука устроил второй государственный переворот. Военное правительство отменило Конституцию 1970 года и 10 октября объявило Фиджи республикой. После протестов со стороны Индии Фиджи была исключена из Содружества наций, а режим Рабука был признан неконституционным многими иностранными государствами, в том числе Австралией и Новой Зеландией[5]. 6 декабря 1987 года Рабука ушёл с поста главы государства и первым президентом Республики Фиджи был назначен генерал-губернатор Пенаиа Нганилау (англ. Penaia Ganilau). Переходное же правительство, которое руководило страной с декабря 1987 по 1992 год, возглавил Мара, который вновь был назначен премьер-министром. Рабука же стал министром внутренних дел.

Новое правительство разработало новую конституцию, вступившую в силу в июле 1990 года. Согласно её положениям, большинство мест в двухпалатном парламенте страны было зарезервировано за этническими фиджийцами. Ранее, в 1989 году, правительство опубликовало статистическую информацию, согласно которой впервые с 1946 года этнические фиджийцы составили большинство населения республики. Более 12 тысяч индийцев, которые ранее проживали в стране, в течение двух лет после переворота 1987 года покинули Фиджи[5].

В 1993 году согласно новой конституции были проведены новые парламентские выборы, по результатам которых премьер-министром стал Рабука. 1995 и 1996 годы были ознаменованы нарастанием политической напряжённости в стране. Комиссия по пересмотру конституции рекомендовала принять новый вариант высшего юридического документа страны. Поправки предполагали расширение количества депутатов в парламенте страны, снижение доли мест, зарезервированных за этническими группами, предоставление Совету вождей права назначать президента и вице-президента, а также сделать доступным пост премьер-министра для представителей всех этнических групп, проживавших в Фиджи[5]. Все эти предложения получили поддержку со стороны премьер-министра Рабука и президента Мара, однако националистически настроенные партии фиджийцев выступали категорически против новой конституции. Тем не менее поправки в конституцию Фиджи получили единогласную поддержку на голосовании в парламенте в июне 1997 года. Согласно новой конституции, в стране сформировалось многопартийное правительство, представителя в который имели право делегировать партии, чьи представители имели в парламенте Фиджи не менее 10 % от общего числа парламентских мест[5]. Фиджи вновь была принята в Содружество наций.

Первые парламентские выборы на основе новой конституции страны, состоялись в мае 1999 года. На них коалиция Рабука потерпела поражение от Лейбористской партии Фиджи, которая сформировала коалицию во главе с Махендра Чодри с двумя небольшими фиджийскими партиями. Чодри стал первым премьер-министром страны фиджи-индийского происхождения[5]. В мае 2000 года Чодри и большинство членов парламента оказались в плену в здании Палаты представителей. Захват организовал фиджийский националист Джордж Спейт. Одним из его требований было принятие новой конституции, в которой бы за фиджийцами закреплялось бы исключительное право на занятие должностей премьер-министра и президента. Безвыходное положение сохранялось в течение восьми недель, в течение которых в стране происходили крупные волнения, в ходе которых были организованы нападения на этнических индийцев, а доходы от туризма упали на 41 %[4]. В конце концов, было принято решение назначить на место Чондри президента Мара в связи с невозможностью первого исполнять свои обязанности в плену. Военные Республики Фиджи, в свою очередь, отменили конституцию, вынудили президента Мара уйти в отставку и добились успеха в переговорах с захватчиками членов парламента. Впоследствии Спейт был арестован. В феврале 2002 года Спейт был обвинён в государственной измене и приговорён к пожизненному заключению[5].

В июле 2000 года военный командир Фрэнк Мбаинимарама (фидж. Frank Bainimarama) и совет вождей назначили бывшего банкира Лаисениа Нгарасе (фидж. Laisenia Qarase) временным премьер-министром и главой временной гражданской администрации. Вице-президент, рату Хосефа Илойло (фидж. Josefa Iloilo), был назначен президентом Фиджи. В марте 2001 года Апелляционный суд Фиджи подтвердил законность конституции страны и приказал президенту вновь созвать избранный парламент. Однако президент распустил парламент, избранный в 2000 году и назначил Нгарасе главной временного правительство, чтобы подготовиться к всеобщим выборам в стране, которые состоялись в августе. На них победу одержала Партия единой Фиджи, созданная накануне Нгарасе, однако партия отказалась приглашать в правительство представителей Лейбористской партии, как того требовала конституция страны[5]. В мае 2006 года Партия единой Фиджи вновь была переизбрана в парламент страны, набрав в нём большинство. Нгарасе сохранил за собой пост премьер-министра и сформировал многопартийный кабинет, в который также были приглашены девять представителей от Лейбористской партии.

Накануне парламентских выборов мая 2006 года, а также в начале сентября возросли противоречия между командующим фиджийскими вооружёнными силами Фрэнком Мбаинимарама и правительством Нгарасе. Мбаинимарама требовал от правительства Нгарасе не принимать отдельные законы. 5 декабря 2006 года в результате военного переворота Мбаинимарама взял под свой контроль исполнительную власть в Фиджи, сместил избранного премьер-министра Нгарасе и распустил парламент. 4 января 2007 года Мбаинимарама восстановил на посту президента Илойло, который заявил, что военный переворот был оправданным действием и пообещал амнистию[5]. На следующий день Илойло назначил Мбаинимарама временным премьер-министром, который вскоре сформировал переходное правительство, в состав которого вошли, среди прочего, бывший премьер-министр Фиджи Чондри и бывшие командующие фиджийскими вооружёнными силами Эпели Нганилау (фидж. Epeli Ganilau) и Эпели Наилатикау (фидж. Epeli Nailatikau). 15 января 2007 года президент Илойло издал декрет об амнистии Мбаинимарама, состава вооружённых сил Фиджи и всех лиц, участвовавших в военном перевороте.

Переворот 2007 года вызвал широкое осуждение со стороны региональных партнёров Фиджи, в том числе со стороны Австралии, Новой Зеландии, США и ЕС. В апреле 2007 года переходное правительство распустило совет вождей, после того как он отказался одобрять выдвинутую временным правительством кандидатуру вице-президента. В октябре 2008 года Высокий суд Фиджи признал указ президента Илойло о назначении Мбаинимарама премьер-министром и об амнистии лиц, участвовавших в военном перевороте, неконституционным. 9 апреля 2009 года Апелляционный суд страны также постановил о незаконности переворота 2006 года. На следующий день Илойло отменил конституцию Фиджи и сместил с должностей всех лиц, назначенных согласно ей, в том числе всех судей и главу Резервного банка. Затем он переназначил Мбаинимарама в качестве премьер-министра согласно «новому порядку» и ввёл в действие закон о чрезвычайном положении в Фиджи, который позволил ему подвергнуть цензуре местную прессу[5].

Литература

  • Мифы, предания и сказки фиджийцев/Сост. и пер. М. С. Полинская. — М.: Наука, 1989. — 432 с. — Серия «Сказки и мифы народов Востока».
  • Аттенборо Дэвид. Люди рая. — М.: Мысль, 1966. — 136 с. — Серия «Путешествия. Приключения. Фантастика».
  • Беллвуд П. Покорение человеком Тихого океана. Юго-Восточная Азия и Океания в доисторическую эпоху. — М.: Наука, Гл. редакция восточной литературы, 1986. — 524 с. — Серия «По следам исчезнувших культур Востока».
  • Блон Жорж. Великий час океанов: Тихий. — М. Мысль, 1980. — 205 с.
  • Бэкман В. На затылке земного шара/Пер. с эст. — Таллин: Ээсти раамат, 1983. — 336 с.
  • Вернер Ланге Пауль. Горизонты Южного моря: История морских открытий в Океании. — М.: Прогресс, 1987. — 288 с.
  • Вольневич Януш. Красочный пассат, или Странствия по островам Южных морей/Пер. с польск. — М.: Наука, 1980. — 232 с. — Серия «Рассказы о странах Востока».
  • Вольневич Януш. Люди и атоллы. — М.: Наука, Гл. редакция восточной литературы, 1986. — 224 с. — Серия «Рассказы о странах Востока».
  • Воляновский Люциан. Луна над Таити/Пер. с польск. — М.: Мысль, 1967. — 144 с. — Серия «Путешествия. Приключения. Фантастика».
  • Кристман Оберлендер. Новая Зеландия и Океания, или Острова Южного Моря/Пер. с нем. — СПб.: Изд-во ж-ла «Всемирный Путешественник», 1874. — 632 с.
  • Кук Джеймс. Второе кругосветное плавание капитана Джеймса Кука. Плавание к Южному полюсу и вокруг света в 1772-1775 гг. — М.: Мысль, 1964. — 624 с.
  • Наумов Д. В. На островах Океании. — М.: Наука, Гл. редакция восточной литературы, 1975. — 167 с. — Серия «Путешествия по странам Востока».
  • Петров В. В. Четыре недели в Южном полушарии. Австралия. Фиджи. Новая Зеландия (Впечатления ботаника). — М.: Мысль, 1981. — 128 с.
  • Стингл Милослав. Приключения в Океании. — М.: Правда, 1986. — 592 с.
  • Фальк-Рённе А. Слева по борту — рай. Путешествие по следам «Баунти». — М.: Наука, 1982. — 224 с. — Серия «Рассказы о странах Востока».
  • Форстер Георг. Путешествие вокруг света. — М.: Наука. 1986. — 568 с.

Напишите отзыв о статье "История Фиджи"

Примечания

  1. Aubrey L. Parke. Seksek ʻe Hatana. — 2001. — С. 263. — 308 с. — ISBN 9820203236.
  2. 1 2 3 Paul E. Schellinger, Robert M. Salkin, Trudy Ring. Asia and Oceania. — Taylor & Francis, 1996. — P. 264. — 955 p. — ISBN 9781884964046.
  3. Pietrusewsky, Michael. [www.australianmuseum.net.au/Uploads/Journals/15185/147_complete.pdf A Lapita-associated skeleton from Natunuku, Fiji] // Records of the Australian Museum. — 1989. — Т. 41. — С. 297-325. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0067-1975&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0067-1975].
  4. 1 2 3 [www.nationsencyclopedia.com/Asia-and-Oceania/Fiji-HISTORY.html Fiji - History] (англ.). Encyclopedia of the Nations. Проверено 3 июля 2010.
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 [www.state.gov/r/pa/ei/bgn/1834.htm Background Note: Fiji] (англ.). U.S. State Department. Bureau of East Asian and Pacific Affairs. Проверено 3 июля 2010. [www.webcitation.org/67L174PU7 Архивировано из первоисточника 1 мая 2012].
  6. [www.fiji.gov.fj/index.php?option=com_content&view=article&id=645&Itemid=196 Our Country. Historical Timeline] (англ.). Government of the Republic of the Fiji Islands. Проверено 3 июля 2010. [www.webcitation.org/67L17dgl5 Архивировано из первоисточника 1 мая 2012].
  7. 1 2 Alfred Goldsborough Mayer. A history of Fiji // Popular Science. — Bonnier Corporation, 1915. — Т. 86. — С. 521. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0161-7370&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0161-7370].
  8. Richard Green, Commonwealth Secretariat. The Commonwealth Yearbook 2006. — Nexus Strategic Partnerships Ltd, 2006. — P. 176. — 511 p. — ISBN 9780954962944.
  9. 1 2 3 4 Paul E. Schellinger, Robert M. Salkin, Trudy Ring. Asia and Oceania. — Taylor & Francis, 1996. — P. 265. — 955 p. — ISBN 9781884964046.
  10. Sam McKinney. Bligh: the whole story of the mutiny aboard H.M.S. Bounty. — Heritage Group Distribution, 1999. — P. 90. — 190 p. — ISBN 9780920663646.
  11. Anselmo Fatiaki. Rotuma, hanuạ pumue. — University of the South Pacific, 1991. — P. 8. — 267 p. — ISBN 9789820200357.
  12. Brian E. M. King. Creating island resorts. — Routledge, 1997. — С. 49. — 286 с. — ISBN 0415149894.
  13. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Paul E. Schellinger, Robert M. Salkin, Trudy Ring. Asia and Oceania. — Taylor & Francis, 1996. — P. 266. — 955 p. — ISBN 9781884964046.
  14. Ian Christopher Campbell. A history of the Pacific islands. — University of California Press, 1989. — P. 91. — 239 p. — ISBN 9780520069015.
  15. 1 2 Ian Christopher Campbell. A history of the Pacific islands. — University of California Press, 1989. — P. 92. — 239 p. — ISBN 9780520069015.
  16. Ian Christopher Campbell. "Gone native" in Polynesia: captivity narratives and experiences from the South Pacific. — Greenwood Publishing Group, 1998. — P. 63. — 167 p. — ISBN 9780313307874.
  17. James Stuart Olson, Robert Shadle. Historical dictionary of the British empire. — Greenwood Publishing Group, 1996. — Т. 1. — P. 431. — 1254 p. — ISBN 9780313293665.
  18. 1 2 Stephanie Lawson. The failure of democratic politics in Fiji. — Oxford University Press, 1991. — P. 47. — 307 p. — ISBN 9780198273226.
  19. 1 2 Ian Christopher Campbell. A history of the Pacific islands. — University of California Press, 1989. — P. 93. — 239 p. — ISBN 9780520069015.
  20. Stephanie Lawson. The failure of democratic politics in Fiji. — Oxford University Press, 1991. — P. 49. — 307 p. — ISBN 9780198273226.
  21. Stephanie Lawson. The failure of democratic politics in Fiji. — Oxford University Press, 1991. — P. 50. — 307 p. — ISBN 9780198273226.
  22. 1 2 Ian Christopher Campbell. A history of the Pacific islands. — University of California Press, 1989. — P. 94. — 239 p. — ISBN 9780520069015.
  23. Stephanie Lawson. The failure of democratic politics in Fiji. — Oxford University Press, 1991. — P. 51. — 307 p. — ISBN 9780198273226.
  24. Stephanie Lawson. The failure of democratic politics in Fiji. — Oxford University Press, 1991. — P. 54. — 307 p. — ISBN 9780198273226.
  25. Stephanie Lawson. The failure of democratic politics in Fiji. — Oxford University Press, 1991. — P. 57. — 307 p. — ISBN 9780198273226.
  26. Paul E. Schellinger, Robert M. Salkin, Trudy Ring. Asia and Oceania. — Taylor & Francis, 1996. — P. 268. — 955 p. — ISBN 9781884964046.

Отрывок, характеризующий История Фиджи

– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.
– Bien faite et la beaute du diable, [Хорошо сложена и красота молодости,] – говорил этот человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
– Что вам угодно? Просьба?…
– Qu'est ce que c'est? [Что это?] – спросил кто то из другой комнаты.
– Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] – отвечал человек в помочах.
– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно шутливое лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело, прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова серьезно покачал головой.
– Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же соединение величия и кротости… И чувство восторга и любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была legion d'honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая вокруг себя своим взглядом. Кое кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что то довольно долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием, чтобы все слышали его.
– Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, – сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним.


На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l'Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l'avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.
– Кому дать? – не громко, по русски спросил император Александр у Козловского.
– Кому прикажете, ваше величество? – Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
– Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» подумал Ростов.
– Лазарев! – нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
– Куда же ты? Тут стой! – зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что то. Лица его свиты, догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что то один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата. Наполеон только прило жил крест к груди Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.
Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив крест, прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького человечка, с белыми руками, который что то сделал над ним, и продолжая неподвижно держать на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись теперь, или может быть еще что нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для них.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и счастливые прошли мимо Ростова.
– Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, – сказал один. – Лазарева видел?
– Видел.
– Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
– Нет, Лазареву то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.
– Вот так шапка, ребята! – кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.
– Чудо как хорошо, прелесть!
– Ты слышал отзыв? – сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoleon, France, bravoure; [Наполеон, Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия, величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.