Прорыв «Гёбена» и «Бреслау»

Прорыв «Гёбена» и «Бреслау»
Основной конфликт: Первая мировая война
Британские корабли, преследующие «Гёбен» и «Бреслау».
Дата	28 июля — 10 августа 1914 года
Место	Средиземное море
Итог	победа Германской империи
Противники
Великобритания Великобритания Франция Германская империя Германская империя
Командующие
А. Милн Э. Траубридж О. де Лапейрер В. Сушон
Силы сторон
3 линейных крейсера 4 броненосных крейсера 4 лёгких крейсера 14 эсминцев 1 линейный крейсер 1 лёгкий крейсер
Потери
нет 4 человека

Прорыв «Гёбена» и «Бреслау» — военно-морская операция в начале Первой мировой войны, в ходе которой корабли британского Средиземноморского флота пытались перехватить Средиземноморскую эскадру (нем. Mittelmeerdivision) кайзеровских ВМС, состоявшую из линейного крейсера «Гёбен» и лёгкого крейсера «Бреслау». Германские корабли избежали столкновения с превосходящими силами противника и, пройдя через Дарданеллы, достигли Константинополя. Прибытие «Гёбена» и «Бреслау» в Константинополь стало одним из факторов, подтолкнувших Османскую империю к вступлению в Первую мировую войну на стороне Тройственного союза.

Несмотря на отсутствие непосредственных боевых действий, неудача британского флота повлекла за собой колоссальные политические и военные последствия. По словам Уинстона Черчилля, она принесла «больше смертей, горя и разрушений, чем когда-либо причиняли действия кораблей».

Предыстория

Образованная в 1912 году, Средиземноморская эскадра кайзеровских ВМС под командованием контр-адмирала Вильгельма Сушона состояла всего из двух кораблей — линейного крейсера «Гёбен» и лёгкого крейсера «Бреслау». В случае начала войны эскадра должна была препятствовать переброске французских колониальных войск из Алжира во Францию.

28 июля 1914 года Австро-Венгрия объявила войну Сербии. В это время Сушон на борту «Гёбена» находился в Адриатическом море, в г. Пола, где крейсер проходил ремонт паровых котлов. Узнав о начале войны и не желая быть захваченным в Адриатике, Сушон вывел корабль в Средиземное море, не дожидаясь окончания ремонтных работ. 1 августа «Гёбен» прибыл в Бриндизи, где Сушон собирался пополнить запасы угля. Однако итальянские власти, стремясь сохранить нейтралитет, отказались поставить топливо для германского флота. «Гёбен» отплыл в Таранто, где к нему присоединился «Бреслау», после чего эскадра направилась в Мессину, где Сушону удалось получить 2 000 т. угля с германских торговых судов.

Тем временем, 30 июля Уинстон Черчилль, Первый Лорд Адмиралтейства, приказал командующему Средиземноморским флотом адмиралу сэру Арчибальду Милну прикрывать переброску французских войск из Северной Африки через Средиземное море во Францию. Средиземноморский флот, базировавшийся на Мальте, состоял из трёх быстроходных современных линейных крейсеров — «Инфлексибл», «Индефэтигебл» и «Индомитебл» — четырёх броненосных крейсеров («Дифенс», «Блэк Принс», «Уорриор» и «Дюк оф Эдинбург»), четырёх лёгких крейсеров («Четэм», «Глостер», «Дублин» и «Уэймут») и флотилии из 14 эсминцев.

Милну были даны инструкции «… Содействовать переброске французских войск, прикрывая и, при возможности, вступая в бой с одиночными германскими кораблями, в частности, с „Гёбеном“, который может попытаться воспрепятствовать переброске. […] Не вступать в бой с превосходящими силами противника иначе, как во взаимодействии с французским флотом в ходе генерального сражения». Инструкции Черчилля не содержали четкого указания о том, что подразумевалось под «превосходящими силами», однако он сам впоследствии говорил, что имел в виду «… Австрийский флот, столкновение с линейными кораблями которого для трёх наших линейных крейсеров было нежелательным без соответствующей поддержки [британских] линкоров».

Адмирал Милн собрал свои корабли на Мальте 1 августа. 2 августа он получил указание поддерживать контакт с «Гёбеном» силами двух линейных крейсеров, одновременно ведя наблюдение за Адриатикой в ожидании выхода в море австрийского флота. «Индомитебл», «Индефатигебл», пять крейсеров и восемь эсминцев под командованием контр-адмирала Эрнеста Траубриджа были направлены в Адриатическое море. К этому времени «Гёбен» уже покинул Адриатику, но в тот же день он был замечен в Таранто британским консулом, который немедленно уведомил об этом Лондон. Опасаясь прорыва германской эскадры в Атлантику, Адмиралтейство приказало линейным крейсерам «Индомитебл» и «Индефатигебл» направляться к Гибралтару. Другая задача, стоявшая перед Милном, — прикрытие переброски французских войск — осложнялась отсутствием прямой связи с французским флотом, который приостановил движение своих транспортов. Британский лёгкий крейсер «Четэм» был направлен в Мессинский пролив для обнаружения «Гёбена», однако к этому времени, утром 3 августа, Сушон вышел из Мессины и направился на запад.

Первая встреча

Не имея конкретных указаний, контр-адмирал Сушон принял решение идти к побережью Африки, чтобы, после начала военных действий, атаковать французские порты. Он планировал произвести бомбардировку алжирских портов Бон и Филиппвилль. Вероятно, бомбардировка должна была носить демонстрационный характер, так как орудия главного калибра «Гёбена» снаряжались исключительно бронебойными снарядами, а, следственно, не могли нанести ощутимого ущерба ни портовым сооружениям, ни живой силе противника. «Гёбен» направлялся к Филиппвиллю, а «Бреслау» должен был нанести удар по Бону. В 6 часов вечера 3 августа Сушон, все ещё двигаясь на запад, получил известие о том, что Германия объявила войну Франции. Утром 4 августа от адмирала Альфреда фон Тирпица поступил приказ следовать в Константинополь. Находясь вблизи намеченных целей, Сушон все же нанес удар по Филиппвиллю и Бону, после чего направился в Мессину, рассчитывая пополнить запасы угля.

По довоенному соглашению с Великобританией, Франция получила возможность сосредоточить весь свой флот в Средиземном море, в то время как Королевские ВМС обеспечивали безопасность атлантического побережья Франции. Три эскадры французских ВМС сопровождали свои транспорты. Однако командующий французским флотом адмирал Огюстен де Лапейрер, полагая, что германская эскадра следует к Гибралтару, не выделил кораблей для её перехвата и Сушон получил возможность отойти на восток.

На пути германских кораблей находились британские линейные крейсеры «Индомитебл» и «Индефэтигебл», с которыми они встретились в 9:30 утра 4 августа. В отличие от Франции, утром 4 августа Великобритания ещё не находилась в состоянии войны с Германией (война будет объявлена позже в тот же день, после вторжения германских войск в нейтральную Бельгию), поэтому британские крейсеры ограничились поддержанием непосредственного контакта с германской эскадрой. Адмирал Милн сообщил в Адмиралтейство о времени и месте встречи с германскими кораблями, однако не счел нужным указать, что они направлялись на восток. Таким образом, Черчилль по-прежнему считал, что Сушон намеревается атаковать французские транспорты и дал Милну разрешение на атаку германских кораблей в случае их нападения на французский флот. Чуть позже, на совещании британского Кабинета, было принято решение не начинать военных действий до официального объявления войны и Черчилль был вынужден отменить своё разрешение на атаку.

Преследование

Номинальная скорость «Гёбена» составляла 27 узлов, однако из-за проблем с не до конца отремонтированными котлами он развивал не более 24 узлов, что достигалось лишь крайне напряжённой работой команды и машин (четыре кочегара погибли, обваренные прорвавшимся паром). К счастью для Сушона, оба британских крейсера также испытывали проблемы с паровыми котлами и не могли поддерживать необходимую для преследования скорость. Контакт с германской эскадрой продолжал поддерживать только лёгкий крейсер «Дублин», в то время как «Индомитебл» и «Индефатигебл» отстали. В тумане и наступивших сумерках «Дублин» также потерял контакт с противником в 19:37 у северного побережья Сицилии. Утром 5 августа «Гёбен» и «Бреслау» достигли Мессины. К этому моменту Великобритания и Германия уже находились в состоянии войны.

Адмиралтейство приказало Милну соблюдать нейтралитет Италии и не заходить в шестимильную зону вокруг итальянского побережья, что не позволяло британским кораблям войти в Мессинский пролив. Вследствие этого, Милн разместил свои корабли на выходах из пролива. Все ещё будучи уверенным, что Сушон стремится на запад, к французскому флоту и Атлантике, он направил линейные крейсеры «Инфлексибл» и «Индефатигебл» к северному выходу из пролива, открывавшему доступ к западному Средиземноморью. Южный выход из пролива прикрывался только лёгким крейсером «Глостер». «Индомитебл» из тех же соображений был направлен для пополнения запасов угля на запад, в Бизерту, а не на юг, на Мальту.

Положение Сушона было крайне тяжёлым. Итальянские власти настаивали на выводе германской эскадры из порта в течение 24 часов и затягивали поставку угля. Чтобы обеспечить свои корабли топливом, морякам Средиземноморской эскадры пришлось вручную перегружать уголь с палуб германских торговых судов, находившихся в гавани Мессины, в бункеры крейсеров. К вечеру 6 августа, несмотря на помощь 400 добровольцев с торговых судов, Сушону удалось погрузить только 1 500 т. угля, чего было явно недостаточно для похода к Константинополю. Новые известия из Германии только усугубили положение эскадры. Тирпиц сообщал, что австрийский флот не намерен начинать боевые действия в Средиземном море и что Османская империя продолжает сохранять нейтралитет, вследствие чего Сушону не следует продолжать поход к Константинополю. Поставленный перед перспективой быть запертым в Адриатике до конца войны, Сушон решил, несмотря ни на что, следовать в Константинополь, имея целью «… Вынудить Османскую Империю, даже против её воли, начать военные действия в Чёрном море против её исконного врага — России».

5 августа Милн получил приказ продолжать наблюдение за Адриатическим морем и, в случае выхода в море австрийского флота, не допустить соединения с ним германской эскадры. Он решил оставить свои линейные крейсеры в западной части Средиземного моря, направив только лёгкий крейсер «Дублин» для усиления эскадры Траубриджа в Адриатике. Милн полагал, что эта эскадра при необходимости сможет перехватить германские крейсеры и приказал Траубриджу «не вступать в бой с превосходящими силами противника», снова имея в виду австрийский флот. «Гёбен» и «Бреслау» прибыли в восточное Средиземноморье 6 августа, где были встречены лёгким крейсером «Глостер». Учитывая значительное превосходство противника в силах, «Глостер» ограничился поддержанием визуального контакта с германскими кораблями.

Эскадра Траубриджа состояла из всех броненосных крейсеров и восьми эсминцев, вооружённых торпедами. Главное вооружение британских крейсеров составляли 234-мм орудия, в противоположность 280-мм орудиям «Гёбена», имевшим большую дальность стрельбы. Кроме того, толщина брони британских крейсеров не превышала 152 мм, против 270-мм броневого пояса германского крейсера. Эти обстоятельства означали, что в случае непосредственного столкновения, британцы не только подвергнутся обстрелу ещё до выхода на дистанцию открытия огня, но и, даже сблизившись с «Гёбеном», не будут иметь серьезных шансов нанести ему существенные повреждения. Поэтому Траубридж счёл своей единственной возможностью атаку германских кораблей на рассвете, учитывая то, что находящиеся восточнее «Гёбен» и «Бреслау» будут освещены восходящим солнцем, в то время как британская эскадра останется скрытой в предрассветных сумерках. Однако к 4 часам утра 7 августа стало очевидно, что британцы не смогут атаковать германскую эскадру до наступления дня. Траубридж доложил Милну о своем намерении отказаться от преследования. Ответ от адмирала был получен только в 10 часов утра. К этому времени Траубридж, руководствуясь полученным ранее приказом «не вступать в бой с превосходящими силами противника», прекратил преследование и ушёл на бункеровку в Закинф.

Отход

Милн приказал «Глостеру» отойти, все ещё ожидая, что Сушон повернет на запад, однако капитану «Глостера» было очевидно, что германские крейсеры не станут этого делать. «Бреслау» попытался вынудить «Глостер» к отступлению — у берегов Греции Сушона ожидал угольщик, для встречи с которым требовалось избавиться от преследователя. «Глостер» вступил в бой с «Бреслау», надеясь, что это заставит «Гёбен» развернуться и прийти на помощь своему лёгкому крейсеру. По данным Сушона, «Бреслау» получил одно попадание, не причинившее серьёзных повреждений. Через некоторое время бой прекратился без каких-либо последствий для сторон. В конце концов, «Глостер» прекратил преследование противника у мыса Матапан, следуя приказу адмирала Милна.

Вскоре после полуночи 8 августа адмирал Милн со всеми линейными крейсерами и лёгким крейсером «Уэймут» все же направился на восток. В 14 часов того же дня он получил ошибочное сообщение о том, что Великобритания вступила в войну с Австро-Венгрией (в действительности эта война была объявлена только 12 августа). Хотя через четыре часа пришло опровержение, Милн прекратил движение на восток и вновь вернулся к наблюдению за Адриатическим морем. Наконец, 9 августа из Адмиралтейства пришёл прямой приказ преследовать «Гёбен». Несмотря на это, по-прежнему не верящий в то, что германские корабли идут в Дарданеллы, Милн решил ограничиться охраной выходов из Эгейского моря.

Сушон пополнил запасы угля у берегов острова Донуса 9 августа и продолжил свой путь. В 17 часов 10 августа эскадра достигла Дарданелл и запросила разрешение на проход.

В Турции

Германия в течение некоторого времени поддерживала партию «Единение и прогресс», входившую в состав турецкого правительства, и теперь использовала это для оказания давления на турецкого военного министра Энвера-Пашу. Немцам удалось не только добиться разрешения на проход их военных кораблей через Дарданеллы, но и убедить Энвера-Пашу отдать приказ на открытие огня по британским кораблям в случае, если они попытаются продолжать преследование. К тому времени, когда Сушон получил разрешение на проход, дозорные на «Гёбене» уже могли видеть дым приближающихся британских кораблей.

Тем не менее, Турция оставалась нейтральным государством и была связана международными договорами, не позволявшими ей пропускать через проливы германские суда. Чтобы преодолеть эту трудность, было условлено, что германские крейсеры войдут в состав турецкого военно-морского флота. 16 августа, прибыв в Константинополь, «Гёбен» и «Бреслау» были официально переданы ВМС Турции, получив имена, соответственно, «Явуз Султан Селим» (тур. Yavuz Sultan Selim) и «Мидилли» (тур. Midilli). Несмотря на передачу, команда на кораблях оставалась полностью немецкой и Сушон продолжал быть командиром эскадры. Великобритания поначалу отнеслась к передаче эскадры положительно, считая, что таким образом угроза в Средиземноморье ликвидирована. 23 сентября 1914 года Вильгельм Сушон был назначен главнокомандующим военно-морскими силами Османской империи.

Последствия

Германия

В начале войны нейтралитет Турции вполне устраивал Германию, рассчитывавшую на быструю победу. Одно лишь присутствие в Мраморном море такого мощного корабля, как «Гёбен», должно было сковать значительную часть сил британского Средиземноморского флота. Однако после поражения в Марнской битве и успешных действий российских войск против Австро-Венгрии Германия стала рассматривать Османскую империю как выгодного союзника. Генерал Людендорф в своих мемуарах считал, что вступление Турции в войну позволило странам Тройственного союза сражаться на два года дольше.

Британская империя

Несмотря на то, что все последствия прорыва германских крейсеров в Константинополь стали очевидными далеко не сразу, унизительное «поражение» Королевских ВМС вылилось в волну острой критики адмиралов Милна, Траубриджа и Лапейрера. Сэр Арчибальд Милн был отозван с Средиземного моря и отстранен от командования до самого ухода в отставку по собственному желанию в 1919 году, несмотря на то что Адмиралтейство неоднократно заявляло, что против него не выдвигаются какие-либо обвинения. За свои действия при преследовании «Гёбена» и «Бреслау» Эрнест Траубридж в ноябре 1914 года был отдан под трибунал, но оправдан, так как трибунал принял во внимание полученный им приказ не вступать в бой с превосходящими силами противника. Впоследствии Траубридж командовал силами британского флота у Дарданелл.

Российская империя

Для Российской империи прорыв «Гёбена» и «Бреслау» в Константинополь повлек наиболее драматические последствия. Под влиянием Германии 27 сентября 1914 года Турция закрыла Дарданеллы для торговых судов всех стран, перерезав таким образом единственный незамерзающий морской торговый путь и перекрыв около 90 % внешнего товарооборота Российской империи. Отрезанная от союзников, лишенная возможности экспортировать зерно и импортировать вооружение, Российская империя постепенно начала испытывать серьезные экономические затруднения. Именно экономический кризис, спровоцированный закрытием черноморских проливов, коренным образом повлиял на создание в России «революционной ситуации», которая в итоге привела к свержению династии Романовых и Октябрьской революции.

Литература

• Георг Копп. альманах «Корабли и сражения» // [militera.lib.ru/memo/german/kopp_g/index.html На линейном крейсере «Гебен»]. — СПб., 2002. — 104 с. — (Боевые корабли мира).
• Бэзил Лиддел Гарт. 1914. Правда о Первой мировой. — М.: Эксмо, 2009. — 480 с. — (Перелом истории). — 4300 экз. — ISBN 978-5-699-36036-9.
• Джулиан С. Корбетт. Операции Английского флота в Первую мировую войну = Naval operations v.1. — М.: Харвест, 2003. — 480 с. — 5000 экз. — ISBN 985-13-1058-1.
• Генри Моргентау. [www.e-reading-lib.org/bookreader.php/1007133/Morgentau_-_Tragediya_armyanskogo_naroda._Istoriya_posla_Morgentau.html Воспоминания посла Моргентау] = Ambassador Morgenthau's Story. — М.: Центрполиграф, 2009. — P. 319. — 2000 экз.

Отрывок, характеризующий Прорыв «Гёбена» и «Бреслау»

Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.


Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.


После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.