Болезнь, смерть и похороны Уго Чавеса

Первые признаки болезни Уго Чавеса, президента Венесуэлы, проявились в начале мая 2011 года. В дальнейшем у него была диагностирована злокачественная опухоль в тазовой области. Уго Чавес проходил лечение на Кубе, под непосредственной опекой Фиделя и Рауля Кастро, за что подвергался критике со стороны оппозиции. В ходе лечения Уго Чавес провёл четвёртую в своей жизни избирательную кампанию и в октябре 2012 года выиграл очередные президентские выборы. После трёх рецидивов заболевания и четырёх перенесённых хирургических операций, Уго Чавес скончался, не успев пройти процедуру инаугурации.

О смерти Уго Чавеса в возрасте 58 лет было объявлено 6 марта 2013 года. По официальной версии, Чавес умер в Каракасе, в военном госпитале Доктора Карлоса Арвело, где он проходил лечение от острой респираторной инфекции, которая была обнаружена у него после очередной операции, связанной со злокачественной опухолью, почти через три месяца после его поступления в медицинское учреждение в Гаване.

На следующий день после смерти Чавеса закрытый гроб с телом был доставлен в штаб-квартиру Военной академии Венесуэлы, где сразу был выставлен для прощания. Государственная панихида состоялась 8 марта. В Каракас прибыли главы 22 государств, общее число иностранных делегаций составило 55. Общенациональный траур в Венесуэле длился 11 дней. Траур различной продолжительности был объявлен ещё в 15 странах.

Власти Венесуэлы рассматривали возможность бальзамирования тела Чавеса, но отказались от этой идеи. В настоящее время саркофаг с останками Чавеса покоится в Музее революции в Каракасе.

Смерть Уго Чавеса стала серьёзным ударом по дружественным Венесуэле государствам Латинской Америки, интеграции этих стран, а также поставила под вопрос продолжение сотрудничества Венесуэлы с такими странами как Россия, Белоруссия, Китай, Сирия, Иран, Нигерия. Многое во внутренней и внешней политике Венесуэлы определялось харизмой и лидерскими качествами Уго Чавеса, и преемственность политического курса страны зависела от результатов досрочных президентских выборов. Выборы состоялись 14 апреля 2013 года. Их победителем был объявлен временно исполняющий обязанности президента Венесуэлы Николас Мадуро, которого Чавес незадолго до смерти объявил своим преемником.

Болезнь

Первые признаки болезни проявились у Чавеса в начале мая 2011 года. Неожиданно воспалилось левое колено, травмированное в молодости при неудачном приземлении с парашютом. Чавесу пришлось более двух недель соблюдать постельный режим и даже пользоваться костылями. Затем Чавес отправился в рабочее турне по странам Латинской Америки. 8 июня Чавес прибыл на Кубу, в Гавану. Его поместили в Центр медицинских хирургических исследований (CIMEQ). Именно в этом госпитале летом 2006 года Чавес навещал тяжело больного Фиделя Кастро. 10 июня Чавес был прооперирован в связи с обнаруженным внутритазовым абсцессом. В ходе операции, сопровождавшейся обильным кровотечением, хирурги выявили злокачественную опухоль «размером с бейсбольный мяч». Опухоль была удалена при повторной операции 20 июня.

30 июня 2011 года Чавес выступил с телеобращением к жителям своей страны, в котором объявил о перенесённых им операциях. Восстановительный период занял более трёх недель. Всё это время Чавес находился в гаванской клинике, под личной опекой Фиделя Кастро. Из-за болезни Чавесу пришлось отменить поездку на Форум в Сан-Паулу. Кроме того, в Каракасе не состоялась региональная встреча в верхах, на которой планировалось создание Сообщества стран Латинской Америки и Карибского бассейна (CELAC). В июле Чавес вернулся в Каракас.

По возвращении Уго Чавес постарался восстановить прежнюю активность. Однако требовалось продолжение лечения, и Чавес воспользовался своим конституционным правом: 180 дней на «личные цели чрезвычайного характера». Это вызвало критику со стороны оппозиции, усомнившейся в способности Чавеса возглавлять государство по состоянию здоровья. Более того, за регулярными визитами Чавеса на Кубу лидеры оппозиции увидели чрезмерное политическое влияние со стороны братьев Кастро на больного президента, а сами поездки объявили неконституционными. В ответ на критику Уго Чавес заявил:

В случае снижения моих (физических и умственных) возможностей и неспособности управлять государством, я буду первым кто заявит о готовности выполнить положения Конституции… Я хочу жить для нашего народа, для моих детей и внуков, жить для самого себя.

— Уго Чавес

В августе президент упорядочил свой режим дня: исключил работу по ночам, сел на диету, стал выпивать по 2-3 чашки кофе в день (вместо обычных тридцати-сорока), стал есть больше рыбы, фруктов и овощей, пить травяные чаи. В интервью Восьмому каналу Чавес опроверг подозрения, что заболеванием затронуты прямая кишка и желудок, заявил, что «находится в процессе возрождения и духовного обновления», и, в частности, сказал:

Проблемы со здоровьем — это моя вина, поскольку я взвалил на себя все государственные дела и пытался заниматься всем сразу. И я пришёл к мнению, что надо передавать полномочия, чтобы были задействованы возможности разных уровней правительства. Я не могу заниматься всеми делами, надо ставить задачи и контролировать их выполнение. Я не чувствую себя незаменимым… Я убивал себя сам: ел всё подряд, растолстел до размеров танка, имел при себе три постоянно включённых телефона, что-то смотрел по телевизору и одновременно звонил кому-либо из министров. Люди передавали мне записки с просьбами о помощи. Это был постоянный стресс, который не давал мне возможности вздохнуть, и виноват в этом был я. Сейчас я чувствую себя лучше, чем когда-либо. После удаления опухоли восстановление здоровья шло в оптимальном режиме, я сбросил 14 килограммов веса.

— Уго Чавес

13 сентября 2011 года была объявлена дата очередных президентских выборов в Венесуэле — 7 октября 2012 года, хотя традиционно выборы проходят в декабре. Противники Чавеса тут же связали перенос выборов на более ранний срок с безнадёжным состоянием президента. Сам Чавес при каждом удобном случае заявлял и старался показать, что уверенно идёт на поправку. Так, 28 сентября одна из газет Майами опубликовала сообщение, что Чавес, якобы, был доставлен в Военный госпиталь Каракаса в бессознательном состоянии. В ответ Чавес прервал совещание и, прихватив с собой бейсбольную перчатку, провёл «разминку» на площадке у дворца Мирафлорес, перебрасываясь мячиком с охранниками.

К октябрю 2011 года Чавес перенёс четыре курса химиотерапии. 17 октября мексиканский еженедельник Milenio опубликовал интервью Сальвадора Наваррете, который утверждал, что был лечащим врачом Чавеса и его семьи, что у Чавеса в области таза выявлено тяжёлое онкологическое заболевание (саркома), которое не оставляет шансов на благополучный исход. По прогнозам Наваррете, венесуэльскому лидеру оставалось жить не более двух лет. Также Наваррете заявил, что по после попытки государственного переворота 2002 года Чавес не доверяет венесуэльским врачам и поэтому пользуется услугами их кубинских коллег. Кроме этого, по словам Наваррете, Чавес проходил лечение у психиатра в связи с биполярным расстройством. Сразу после публикации интервью Наваррете покинул Венесуэлу и перебрался в Испанию, объяснив свой «экстренный отъезд» давлением со стороны венесуэльских властей. Уго Чавес опроверг слова врача:

Наваррете — большой лгун. Он представился семейным врачом моих родственников, но это не так. Сказал, что оперировал мою маму, и это тоже не так. Сказал, что он меня обследовал и что-то там ещё, на самом деле он просто крупный мошенник… Он даже заявил, что мне осталось жить два года… желаю ему самому прожить намного больше.

— Уго Чавес

Группа лечащих врачей Чавеса провела пресс-конференцию, на которой все эти заявления Наваррете были опровергнуты. В частности, министр здравоохранения Венесуэлы Мария Эухениа Садер сообщила, что семья Наваррете уже год проживает в Испании, а сам врач к моменту публикации своего интервью заканчивал оформление документов на выезд.

Всё это было спланировано и является частью некоего шоу. Он хотел создать общественное мнение относительной своей персоны, чтобы приехать в Испанию как герой, выступающий против Чавеса.

— Мария Эухениа Садер

В октябре 2011 Чавес объявил о своей «окончательной победе» над раком, возблагодарив за неё Хосе Грегорио Эрнандеса, широко почитаемого в Латинской Америке. День рождения «врача бедняков» — 26 октября — по предложению Чавеса был внесён в список официально празднуемых дат. В своих поездках по стране Чавес стал чаще посещать церковные богослужения, вернулся к былой активности, а 13 января 2012 года выступил в Национальной ассамблее с отчётом о деятельности правительства в истекшем году. Доклад Чавеса длился девять с половиной часов, после него слухи о терминальной стадии заболевания президента на некоторое время ослабли.

В феврале 2012 года Чавес объявил, что у него обнаружено «повреждение» в том месте, где была удалена злокачественная опухоль, и он нуждается в ещё одной хирургической операции и 28 февраля, вновь в кубинской клинике CIMEQ, перенёс операцию по удалению злокачественного образования. Уже на следующий день, находясь в больничной палате, Чавес начал размещать сообщения в своём микроблоге @chavezcandanga в twitter. Президент передавал своим читателям благодарности и «боливарианский привет», рассказал о больничном меню, заверил, что идёт на поправку и готов «парить как кондор». Между тем, в социальных сетях появились публикации об «ошибках» в лечении Чавеса. Сообщалось, что российские онкологи дают президенту не более года жизни, кубинские — не более двух лет. Венесуэльская оппозиция во главе со своим кандидатом Энрике Каприлесом Радонски усиливала критику позиций Чавеса, якобы утратившего контроль над ситуацией в стране, но не желающего добровольно сложить полномочия и сосредоточиться на лечении. В то же время заметно обострилось соперничество и в Единой социалистической партии. В Каракас Чавес вернулся 16 марта. Традиционно лояльная к Чавесу газета Últimas Noticias в номере от 18 марта 2012 года опубликовала статью экономиста Хосе Герры под заголовком «Чавес: болезнь и политика»:

Существует что-то вроде табу в отношении болезни, которой страдает президент республики. День идёт за днём, и все мы превратились во врачей-онкологов… Это происходит потому, что речь идёт о человеке, имеющем фундаментальное значение для Венесуэлы и венесуэльцев. Они имею право и обязанность знать правду о здоровье своего президента. Слухи распространяются из-за недостатка достоверной информации, а также из-за загадочных причин, которые всегда заставляют его уезжать на Кубу… Я продолжаю считать, что президент ошибся, когда поехал на Кубу, хотя мог лечиться в Бразилии или Венесуэле, более продвинутых странах в области медицины… Ситуацию в Единой социалистической партии трудно назвать обнадёживающей. Эта партия совершает одну ошибку за другой под руководством людей, которые умеют командовать войсками, но не политическими кадрами. Эти люди не имеют собственных лидерских качеств. Легко увидеть, что многие из них откровенно ждут развязки с Чавесом.

Уже через неделю, 25 марта Чавес снова отбыл на Кубу, чтобы пройти курс радиотерапии. На Пасху Чавес прилетел в свой родной штат Баринас, где в кругу семьи присутствовал на специальном богослужении «о возвращении здоровья», а всего через 2 дня, 7 апреля вернулся на Кубу для продолжения радиотерапии. Находясь в клинике, Чавес активно пользовался своим микроблогом, что вызвало очередную волну критики и насмешек со стороны оппозиции — «Президент управляет страной с помощью twitter». Из трёх последних месяцев президент Венесуэлы лишь один провёл дома и два — на Кубе. 24 апреля Чавес выступил в прямом эфире государственного телевидения, пообещав возвратиться на родину 26 апреля, однако вернулся в Венесуэлу лишь 12 мая.

31 мая 2012 года появились сообщения о точном диагнозе Чавеса: он болен агрессивным типом злокачественной опухоли — метастатической рабдомиосаркомой. По оценке источника, близкого к Чавесу, болезнь вошла в последнюю стадию, и жить венесуэльскому лидеру оставалось не более двух месяцев. Эти прогнозы не сбылись — с июля по октябрь Чавес провёл весьма активную избирательную кампанию с предвыборными поездками по стране, во время которой также пришлось заниматься ликвидацией последствий наводнения в Куманакоа и взрыва на нефтеперерабатывающем заводе близ портового города Амуай. Митинги пришлось проводить по сокращённой программе, выступления Чавеса на них были на порядок короче привычных:

Я был как боксёр со связанной левой рукой и связанной правой ногой, из-за чего приходилось прыгать только на одной ноге.

— Уго Чавес

В ходе всей предвыборной кампании болезнь Чавеса стала главной мишенью его оппонентов. Предвыборный штаб действующего президента ставил своей задачей победу Чавеса с 70 % голосов поддержки, однако результат оказался значительно менее убедительным — лишь 54,5 % голосов поддержки по официальным данным. Вскоре после победы на выборах Чавес начал испытывать сильные боли. С 15 ноября президент перестал появляться на публике. 28 ноября стало известно, что он находится на Кубе, где проходит сеансы физиотерапии «в барокамере для укрепления здоровья». На самом же деле врачи вновь выявили у него рецидив опухоли.

7 декабря Чавес вернулся в Каракас. На следующий день он собрал пресс-конференцию, на которой объявил о необходимости ещё одной, уже четвёртой по счёту за неполные два года операции по удалению злокачественных клеток из организма. Чавес назвал своим преемником вице-президента Венесуэлы Николаса Мадуро, заверив, что тот продолжит курс на социалистические преобразования. 9 декабря Уго Чавес вновь отправился на Кубу. 11 декабря он перенёс 6-часовую операцию. Операция прошла с осложнениями, по некоторым данным Чавес после неё даже впал в кому. Врачи Кубы, а также Венесуэлы заявляли, что Чавесу осталось жить до апреля 2013 года.

31 декабря 2012 года у Чавеса появились новые осложнения после операции по удалению злокачественной опухоли. 4 января 2013 года состояние здоровья Чавеса ухудшилось, основное заболевание осложнилось тяжёлой респираторной инфекцией, объявил министр информации Венесуэлы Эрнесто Виллегас. В прессе отмечено, что Чавес с середины декабря 2012 года не выступал перед страной по телевидению и даже на радио по телефону. Итальянская газета La Repubblica в начале января 2013 года характеризовала состояние Чавеса как агонию.

22 января 2013 года президент Боливии Эво Моралес сообщил, что Чавес проходит курс физиотерапии перед предстоящим возвращением в Венесуэлу. Всё это происходило на фоне непрекращающихся слухов о том, что у Чавеса якобы во время операции или вскоре после неё случилась смерть головного мозга и он находится в вегетативном состоянии. В качестве опровержения 15 февраля 2013 года впервые за два месяца было опубликовано фото Чавеса после операции. На снимке венесуэльский лидер, находящийся на излечении в Гаване, в окружении своих дочерей улыбается и читает свежую газету. Вместе с тем, в статье отмечалось, что Чавес пока не может самостоятельно дышать и говорить, из-за затруднений с дыханием ему была проведена интубация трахеи.

18 февраля 2013 года Чавес вернулся в Венесуэлу после завершения курса лечения на Кубе. Возвращение произошло в обстановке строгой секретности. 2 марта 2013 года правительство Венесуэлы сообщило, что Чавес проходит курс химиотерапии в военном госпитале Доктора Карлоса Арвело в Каракасе. У главного входа в госпиталь была возведена маленькая деревянная часовенка, для желающих помолиться о здоровье президента.

Смерть

5 марта 2013 года власти Венесуэлы вторично сообщили о том, что состояние Чавеса ухудшилось. У него обострились проблемы с дыхательной системой, вызванные острой респираторной инфекцией на фоне проводимой химиотерапии. Вечером этого же дня было официально объявлено о смерти президента Чавеса. Чавес умер в военном госпитале, где проходил лечение. Смерть зарегистрирована в 16:25 по венесуэльскому времени (20:55, UTC). Непосредственной причиной смерти был указан обширный инфаркт, возможно, спровоцированный резким перепадом атмосферного давления.

Траурные мероприятия

После сообщения о смерти Чавеса власти Венесуэлы объявили семидневный траур, который затем был продлён до 15 марта. Траур различной продолжительности был объявлен в 16 странах:

• Венесуэла Венесуэла: в общей сложности 11 дней траура.
• Боливия Боливия: семь дней траура
• Никарагуа Никарагуа: семь дней траура
• Аргентина Аргентина: три дня траура
• Белоруссия Белоруссия: три дня траура, президент Александр Лукашенко распорядился приспустить государственные флаги в память об Уго Чавесе
• Бразилия Бразилия: три дня траура
• Чили Чили: три дня траура
• Колумбия Колумбия: 15 консульств в Венесуэле были закрыты на всё время траура
• Куба Куба: два дня официального траура и ещё один день национального
• Доминиканская Республика Доминиканская Республика: три дня траура
• Эквадор Эквадор: три дня траура
• Гаити Гаити: три дня траура
• Уругвай Уругвай: три дня траура
• Иран Иран: один день национального траура (9 марта)
• САДР САДР: один день национального траура
• Суринам Суринам: один день национального траура (8 марта)

На следующий день после смерти Чавеса началась траурная церемония. В течение семи часов закрытый гроб с телом везли сквозь огромную толпу по улицам Каракаса от военного госпиталя до Военной академии Венесуэлы, где он сразу был выставлен для прощания, доступ к нему был открыт для всех желающих.

Официальная церемония прощания с Чавесом

Государственная панихида состоялась только 8 марта. Она началась в военной академии в полдень по местному времени, с часовым опозданием от запланированного. На неё в столицу Венесуэлы прибыли главы 22 государств, общее число иностранных делегаций составило 55.

Открывая церемонию Николас Мадуро возложил на гроб копию шпаги Симона Боливара.

В церемонии приняли участие:

1. Иран Иран:Махмуд Ахмадинежад — президент Ирана. Махмуд Ахмадинежад во время церемонии поцеловал закрытый гроб Уго Чавеса.
2. Белоруссия Белоруссия: президент Александр Лукашенко. Во время церемонии прощания стоял в почётном карауле вместе со своим младшим сыном Николаем Лукашенко и президентом Ирана Махмудом Ахмадинежадом. Лукашенко плакал во время исполнения национального гимна Венесуэлы.
3. Аргентина Аргентина: президент Кристина Киршнер
4. Уругвай Уругвай: президент Хосе Мухика и его супруга Лусия Тополански
5. Боливия Боливия: президент Эво Моралес
6. Куба Куба: председатель госсовета Рауль Кастро
7. Бразилия Бразилия: президент Дилма Руссефф
8. Никарагуа Никарагуа: президент Даниэль Ортега
9. Чили Чили: президент Себастьян Пиньера
10. Колумбия Колумбия: президент Хуан Мануэль Сантос
11. Коста-Рика Коста-Рика: президент Лаура Чинчилья
12. Доминиканская Республика Доминиканская Республика: президент Данило Медина
13. Экваториальная Гвинея Экваториальная Гвинея: президент Теодоро Обианг Нгема Мбасого
14. Сальвадор Сальвадор: президент Маурисио Фунес
15. Гватемала Гватемала: президент Отто Перес Молина
16. Гайана Гайана: президент Дональд Рамотар
17. Гаити Гаити: президент Мишель Мартелли
18. Гондурас Гондурас: президент Порфирио Лобо
19. Мексика Мексика: президент Энрике Пенья Ньето
20. Панама Панама: президент Рикардо Мартинелли
21. Перу Перу: президент Ольянта Умала
22. Суринам Суринам: президент Дези Баутерсе
23. Россия Россия: председатель Совета Федерации Валентина Матвиенко, глава делегации

• Сергей Лавров — министр иностранных дел
• Денис Мантуров — министр промышленности и торговли
• Игорь Сечин — руководитель компании «Роснефть»
• Сергей Чемезов — глава госкорпорации «Ростех»

На церемонии прощания присутствовал Джесси Джексон, американский общественный деятель и священник. Он призвал к примирению и сказал, что:

Мы живем в том же самом полушарии, мы вместе играем в футбол, торгуем вместе ресурсами, у нас – те же самые мечты. Давайте же простим друг друга и двинемся вперед.

В заключение церемонии преемник покойного Николас Мадуро выступил с почти часовой речью и, в частности, сказал:

Уго Чавес поднял знамя Симона Боливара, он научил нас заново открыть историю нашей родины, научил нас любить и прощать. И сегодня мы прощаем тех, кто клеветал на Чавеса. Он был истинным сыном Иисуса Христа, у него была кристально честная душа, он был выше несправедливости и лжи. И мы сохраним верность его идеалам.

После государственной панихиды доступ к гробу для всех желающих вновь был открыт. Траур продолжался до 12 марта, а затем был продлён до 15 марта и, таким образом, составил 11 дней. За это время к гробу подошли, по разным оценкам, от 1 млн до 3 млн человек, то есть около десятой части населения страны.

Погребение

Власти Венесуэлы рассматривали возможность бальзамирования тела Уго Чавеса. Таким образом президент Венесуэлы мог стать четырнадцатым по счёту крупным политиком, чьё тело могло быть сохранено для потомков. Однако после консультаций со специалистами из России и Германии от этого варианта решили отказаться: «Мнения ученых свидетельствуют, что это будет достаточно трудно сделать», поскольку «решение об этом нужно было принимать гораздо раньше», заявил Николас Мадуро. Кроме того, власти Венесуэлы не устроили условия, выдвинутые российскими специалистами. В частности, министр информации Эрнесто Вильегас заявил:

Планы по бальзамированию тела команданте Чавеса были отвергнуты после отчета российской медицинской комиссии. Российские эксперты установили, что для проведения процедуры тело необходимо было вывезти в Россию на 7-8 месяцев. На основании этого отчета было решено не проводить бальзамирования, которого желали многие наши соотечественники.

В пятницу, 15 марта 2013 года гроб с телом Чавеса торжественно, под звуки национального гимна и залпы орудий, был вынесен из Военной академии. На чёрном катафалке гроб был доставлен в здание Музея Революции, где прошла ещё одна церемонии прощания, на которой присутствовали родственники покойного и руководство страны. Из иностранных лидеров присутствовал только президент Боливии Эво Моралес. По всей видимости, Музей Революции — не окончательное место погребения тела Чавеса, но что с ним делать дальше, власти пока не знают. Музей открыт для прощания по субботам, кроме мраморного саркофага с телом Чавеса в нём представлена фотоэкспозиция, иллюстрирующая жизненный путь «команданте». В музее запрещена фото- и видеосъемка. Каждую субботу в 16:25 по местному времени (момент смерти Уго Чавеса) с территории музея производится пушечный выстрел.

Расследование смерти Чавеса

Впервые публично высказался о так называемом «раковом заговоре» против «красных» лидеров Латинской Америки, проводящих интеграционную политику, противоречащую глобальным интересам США, сам Уго Чавес. За несколько лет онкологические заболевания были диагностированы у президента Бразилии Дилмы Русеф (а также экс-президента этой страны Лулы да Сильвы), президента Парагвая Фернандо Луго, президента Колумбии Хуана Мануэля Сантоса.

От рака кишечника в 2010 году умер 54-ый президент Аргентины Нестор Киршнер. Когда же у его вдовы, экс-президента Кристины де Киршнер в декабре 2011 года обнаружили карциному щитовидной железы, Чавес, которому диагноз был поставлен тем же летом, заявил:

Очень сложно объяснить, даже с помощью теории вероятности то, что произошло с некоторыми из нас в этом году. Это как минимум странно, очень странно. Скажите, было бы это удивительным, если бы мы узнали о том, что США разработали технологию заражения раком, которая держалась бы в секрете? Я никого не обвиняю, я просто рассуждаю о возможных причинах того, что мы все одновременно заболели раком.

— Уго Чавес

Официальный представитель Государственного департамента США Виктория Нуланд назвала слова Чавеса «ужасными» и «достойными порицания». Венесуэльский диетолог Соломон Якубович заявил, что нет никаких причин подозревать «раковый заговор» против «красных» президентов Латинской Америки. По его мнению, Лула да Силва слишком много курил, причиной болезни Фернандо Луго стали беспорядочные связи с женщинами и незащищённый секс, а Кристина де Киршнер злоупотребляла операциями по омоложению.

А Чавес должен пенять на самого себя, поскольку живёт вне гармонии с биоритмами, работает по ночам и к тому же неправильно питается, о чём свидетельствует его нездоровая полнота.

— Соломон Якубович

После смерти Чавеса тема возможного отравления либо преднамеренного радиоактивного облучения зазвучала с новой силой. 5 марта из Венесуэлы были выдворены двое американских дипломатов, обвинённых в заговоре с целью дестабилизации ситуации в стране. Власти Венесуэлы не исключили их причастность и к смерти Уго Чавеса.

9 марта президент Боливии Эво Моралес сказал: «Наши братья — Мадуро и другие власти Венесуэлы — проведут тщательное расследование, но я почти уверен, что Чавес был отравлен». Кроме того, Моралес заявил, что палестинский лидер Ясир Арафат и национальный герой Латинской Америки Симон Боливар тоже были отравлены. Предположение об отравлении Либертадора высказывал при жизни и сам Чавес, по распоряжению которого могила Боливара была вскрыта в июле 2010 года, для подтверждения подлинности останков, а также установления истинной причины смерти. Теперь же выступление Моралеса подняло настоящую бурю в Венесуэле и соседних странах.

Болезнь Уго Чавеса назвал «подозрительной» и президент Ирана Махмуд Ахмадинежад, выразивший при этом уверенность, что Чавес «вернётся так же, как и благочестивый Иисус, как совершенный человек».

13 марта Николас Мадуро объявил о начале официального расследования смерти Уго Чавеса: «Мы выясним правду. Интуиция нам подсказывает, что наш команданте Чавес был отравлен темными силами, которые хотели заставить его свернуть с верного пути».

Высказаться на эту тему посчитали необходимым большое число политиков, журналистов, различных аналитиков. Ветеран советской разведки Михаил Любимов рассказал, что когда-то американские спецслужбы уже пытались отравить Фиделя Кастро. «Вполне вероятно, что американцами изобретено некое оружие, используемое против неугодных лиц. Думаю, это вполне реально. А вот делают ли это американцы — это требует доказательств».

Научное сообщество разделилось в оценке возможности искусственного заражения злокачественной опухолью Чавеса и других лидеров Латинской Америки. Специалист в области молекулярной онкологии Карлос Кардона предостерегает от некомпетентных суждений в этой области со стороны клинических специалистов, а тем более журналистов, заявляя, что рассматривать можно только мнение учёных, занимающихся непосредственно молекулярной онкологией:

Несмотря на то, что многие думают иначе, технически это возможно. Может быть, он заболел сам, но привлекает внимание тот факт, что именно тогда, когда США проигрывает борьбу за контроль над Южной Америкой, за короткое время у пяти президентов, не общающихся близко, выявили рак.

Другие учёные считают версию отравления маловероятной. Так, по мнению испанского специалиста Антонио Гонсалеса Мартина, искусственно вызвать тип опухоли, который был у Чавеса, очень сложно. Учёный призывает не увлекаться теориями заговора.

15 марта глава МИД Венесуэлы Элиас Хауа в интервью телеканалу RT пообещал создание специальной комиссии для расследования обстоятельств смерти Чавеса:

Мы создадим научную комиссию, чтобы изучить этот тип рака и то, каким образом он за такое недолгое время стал причиной смерти президента Чавеса, — сказал министр. — Эта история напоминает нам о фактах, которые казались невообразимыми в те моменты, когда совершались убийства политических лидеров, и эти факты впоследствии были раскрыты и опубликованы спецслужбами ведущих держав мира, разоблачая их участие в этом. Поэтому мы не отрицаем такую вероятность.

Американские власти категорически отвергают обвинения в дестабилизации обстановки в Венесуэле и свою причастность к смерти Чавеса, называя все обвинения «абсурдными».

Политические последствия смерти Чавеса

Хотя летальный исход болезни Уго Чавеса был спрогнозирован не менее чем за год до его смерти, а за несколько месяцев уже не вызывал никаких сомнений, кончина избранного президента Венесуэлы стала сильнейшим потрясением для руководства страны и той части населения (примерно половина населения Венесуэлы), которая активно поддерживала Чавеса. Смерть Чавеса также вызвала шок у лидеров так называемого «красного пояса» Латинской Америки. Уго Чавес был самым харизматичным лидером своего поколения на континенте, в нём видели защиту и опору, его безрассудству и бесстрашию стремились подражать.

Даже такие успешные и самостоятельные личности как президент Аргентины Кристина де Киршнер и президент Бразилии Дилма Руссеф находили у Чавеса моральную, а подчас и материальную поддержку. Узнав о смерти «команданте», Киршнер отменила все встречи на неопределённый срок, а Русеф отменила визит в Аргентину. «Красные президенты» стран Южной Америки подчёркивали значимость Уго Чавеса не только как лидера народа Венесуэлы, но и как регионального лидера, для которого было важно развитие всех народов континента.

Мы страдаем (Эво Моралес)

Президент США Барак Обама обозначил период после смерти Чавеса как «новую главу истории» Венесуэлы. США получили возможность улучшить своё положение в Латинской Америке.

Российско-венесуэльские отношения

Особое место во внешней политике Венесуэлы занимали отношения с Россией, активизировавшиеся в годы президентства Уго Чавеса. Президент Чавес посещал Россию в 2001 году (дважды), затем в 2004, 2006 и 2007 годах. Двусторонние отношения приобрели характер стратегического партнёрства. Венесуэла стала третьим государством, после России и Никарагуа, признавшим независимость Абхазии и Южной Осетии после вооружённого конфликта в Южной Осетии. Россия поставляла Венесуэле вооружение, объёмы ежегодных поставок исчислялись миллиардами долларов. В 2005 году ОАО «Газпром» выиграло тендер и получило лицензию на проведение разведки и добычу газа на шельфе в Венесуэльском заливе. В марте 2009 года вступило в силу Соглашение об отказе от визовых формальностей при взаимных поездках граждан двух государств, подписанное в Каракасе 26 ноября 2008 года. Динамично развивалось и культурное сотрудничество. В апреле 2001 года в Каракасе был открыт Венесуэльско-Российский институт дружбы имени Франсиско де Миранды.

Перспективы сотрудничества двух стран оказались под вопросом после смерти Уго Чавеса, поскольку многие договорённости были основаны на личных симпатиях и контактах венесуэльского лидера с руководством России. Аналитики даже говорили о возможной потери Россией своих позиций и самого присутствия на южноамериканском континенте. Состав российской делегации, направленной в Каракас на церемонию прощания с Уго Чавесом, говорит о том, что важнейшей целью визита было проведение переговоров о сохранении преемственности курса двусторонних отношений по всем основным аспектам.

Мы были знакомы с Уго Чавесом с 2000 года, и за это время действительно между нами сложились прежде всего деловые, но в то же время добрые, тёплые и дружеские отношения. Безусловно, это способствовало и выстраиванию межгосударственных отношений. Уго Чавес был большим другом России… Что касается будущих отношений с Венесуэлой, это зависит, конечно, прежде всего от народа Венесуэлы и от будущего Президента, от руководства страны. Мы рассчитываем на преемственность.

— Владимир Путин

8 марта 2013 года вице-президент Венесуэлы Николас Мадуро в телефонном разговоре заверил президента России Владимира Путина в сохранении всех достигнутых ранее договорённостей и продолжении курса сотрудничества между странами, выбранного Чавесом.

Латиноамериканскому культурному центру в Санкт-Петербурге было присвоено имя Уго Чавеса.

Назначение Николаса Мадуро

Уго Чавес умер, не успев пройти четвёртую в своей жизни процедуру инаугурации. Статья 233 Конституции Венесуэлы, гласит:

В случае смерти избранного президента республики, ещё не вступившего в должность, выборы должны пройти в ближайшие 30 дней, а до этого момента власть переходит к главе национальной ассамблеи.

Таким образом, временно исполняющим обязанности президента должен был стать Диосдадо Кабельо, старый друг Чавеса. Однако, в декабре 2012 года, отправляясь на Кубу, на очередную операцию, в эфире национального телевидения Чавес назвал своим преемником Николаса Мадуро:

Так не только говорит конституция, это соответствует моему мнению, твердому и полному, как луна, окончательному. В случае, если придется проводить президентские выборы, голосуйте за Николаса Мадуро как за президента Боливарианской республики Венесуэла.

Оригинальный текст (исп.)  

Si algo ocurriera que me inhabilitara de alguna manera, Nicolás Maduro no solo en esa situación, debe concluir como manda la Constitución el periodo, sino que mi opinión firme, plena como la luna llena, irrevocable, absoluta, total, es que en ese escenario -que obligaría a convocar, como manda la Constitución de nuevo- a elecciones presidenciales, ustedes elijan a Nicolás Maduro como presidente de la República Bolivariana de Venezuela.

Таким образом, на стороне одного кандидата оказалась конституция, на стороне другого — завещание Чавеса, и оба они были из числа ближайших соратников умершего президента. Николас Мадуро заявил, что Диосдадо Кабельо сейчас не в состоянии руководить страной, поскольку несколько дней назад потерял мать. Кабельо не стал возражать. Министр иностранных дел Венесуэлы Элиас Хауа Милано официально подтвердил, что временно исполняющим обязанности президента становится вице-президент Николас Мадуро.

9 марта 2013 года Николас Мадуро принял присягу и официально вступил в освободившуюся должность. Накануне, когда стало известно о готовящейся церемонии, лидер оппозиции Энрике Каприлес заявил:

Решение Верховного суда назначить Мадуро временно исполняющим обязанности президента страны до предстоящих внеочередных выборов главы государства является конституционным мошенничеством и правонарушением. Никто не избирал его президентом .

В тот же день состоялось внеочередное заседание Национального избирательного совета, по итогам которого было принято решение о проведении внеочередных президентских выборов 14 апреля 2013 года.

Внеочередные президентские выборы в Венесуэле

Вектор развития Венесуэлы и, во многом, всего региона, будущее «социализма XXI века» определялся на президентских выборах 14 апреля 2013 года. В их преддверии власти Венесуэлы активно использовали образ Чавеса, за что получили большую долю критики от оппозиции и международного сообщества. Собственно, Чавес, включая его бренные останки, был главным и фактически единственным политическим капиталом кандидата от власти, Николаса Мадуро, который, значительно уступая в популярности своему предшественнику, как можно полнее пытался с ним отождествиться:

Я не Чавес, если судить строго об уме, харизме, исторической силе… Я сын Чавеса, так я себя ощущаю. Причем я никогда не думал, что он возложит на меня такую ответственность.

Оппозиция обвинила власти в нарушении траура, видя за неумеренными славословиями в адрес Чавеса фальстарт президентской гонки со стороны Мадуро и его окружения. При этом в штабе Каприлеса прекрасно понимали, что выступить с открытой критикой «чавизма» и особенно личности Чавеса — означало обречь своего кандидата на поражение. Поэтому Каприлес пытался довольно мягко «вразумить» своих противников. Это единственное, что ему оставалось:

Оставьте Чавеса в покое, борьба должна идти не между мной и Чавесом, а между мной и Мадуро.

Власти же, прикрываясь авторитетом покойного президента, не стеснялись в средствах и выражениях в адрес оппозиции. Так, Николас Мадуро лично назвал оппозиционеров «наследниками Гитлера». Проправительственные издания эксплуатировали тему еврейского происхождения Каприлеса, не пренебрегая антисемитскими ярлыками вроде «сионистский агент» и «представитель интересов еврейской буржуазии».

Несмотря на огромную разницу в средствах, имеющихся в распоряжении властей и оппозиции, согласно опросам общественного мнения накануне выборов, Мадуро набирал лишь чуть более половины голосов. По этой причине власти были вынуждены постоянно поддерживать накал страстей вокруг смерти Чавеса, ни на минуту не позволяя избирателям забыть, кого он объявил своим преемником. На предвыборных плакатах кандидата от власти Уго Чавес был изображён взирающим с небес на Мадуро. В публичном выступлении Мадуро даже заявил, что дух Чавеса явился ему во сне в виде маленькой птички.

Президентские выборы состоялись 14 апреля 2013 года. Победителем был объявлен Николас Мадуро с 51 % поддержки. Энрике Каприлес, согласно официальным данным, получил 49 % голосов. Оппозиция отказалась признать своё поражение.

Увековечивание памяти Чавеса

В 2013 году в Санкт-Петербурге Северо-Западный Латиноамериканский Культурный Центр был переименован в Латиноамериканский Культурный Центр имени Уго Рафаэля Чавеса Фриаса. Центр является некоммерческой организацией, ставящей своей целью укрепление социальных и культурных связей между Россией и странами Латинской Америки, а также поддержку суверенитета и права на независимость пути развития стран данного региона.

В конце июля 2013 года президент Венесуэлы Николас Мадуро подписал декрет о создании специального института, который займется изучением интеллектуального наследия Уго Чавеса. Директором этого учреждения назначен старший брат покойного и действующий губернатор штата Баринас Адан Чавес.

6 июня 2013 года Уго Чавес был посмертно удостоен национальной премии Венесуэлы в области журналистики. В фонде, присуждающем премию, отметили, что бывший президент был удостоен награды за то, что «вернул слово угнетенным всего мира», и за то, что вел «нескончаемую борьбу с ложью в СМИ».

Президент Венесуэлы Николас Мадуро объявил 8 декабря официальным днем любви и верности Уго Чавесу. Соответствующий указ был опубликован 4 ноября в «Gaceta Oficial», официальном печатном органе правительства Венесуэлы. Официальное название — «День верности и любви к Верховному главнокомандующему Уго Чавесу и к Родине». Выбор даты обусловлен тем, что 8 декабря 2012 года Чавес последний раз перед смертью выступил с обращением к народу Венесуэлы.

6 ноября 2013 года в Боливии был открыт трехметровый памятник Уго Чавесу. Монумент установлен в городе Риберальта на севере страны и должен напоминать о финансовой помощи, которую Чавес некогда оказал этому региону. Памятник представляет собой статую Чавеса в полный рост в военной форме. Его правая рука прижата к груди, а левая вытянута вперед. На церемонии открытии присутствовал лично президент страны Эво Моралес, а также высокопоставленные представители вооруженных сил, поскольку установка памятника совпала с празднованием годовщины создания военно-морского флота Боливии.

Улица Уго Чавеса появилась в палестинском городе Эль-Бира.

Именем Чавеса была названа улица в Хорошевском районе САО Москвы. Имя Чавеса было присвоено проектируемому проезду 5509, который идет от Ленинградского проспекта вдоль улицы Авиаконструктора Сухого.

8 декабря 2013 года в Посольстве Боливарианской Республики Венесуэла в Москве прошло торжественное мероприятие в честь Дня Любви и Преданности Верховному Команданте Уго Чавесу и Отечеству. В мероприятии, которое прошло под девизом «Чавес жив! Да здравствует Отечество!» приняли участие Чрезвычайный и Полномочный Посол Боливарианской Республики Венесуэла в Российской Федерации Хуан Висенте Паредес Торреалба, дипломатический корпус, представители ассоциаций и студенчества латиноамериканских стран, общественные организации и движения России, комсомольцы Москвы, а также творческие, музыкальные коллективы.

В начале января 2014 года в честь Уго Чавеса был назван один из парков Минска, столицы Белоруссии. Решение принял Минский городской Совет депутатов. Парк расположен на западной окраине города. Чавес посещал Белоруссию пять раз — в 2006, 2007, 2008, 2009 и 2010 годах, с президентом страны Александром Лукашенко из связывала длительная дружба. В настоящее время Белоруссия и Венесуэла осуществляют порядка 85 совместных проектов в области строительства жилья, совместной нефтедобычи, газификации, энергетики, сельского хозяйства, промышленности, научной сфере и др.

17 января 2014 года британский архитектор, лауреат Притцкеровской премии сэр Ричард Роджерс посетил столицу Венесуэлы и объявил о создании в Каракасе парка имени Уго Чавеса. Знаменитый архитектор, после осмотра площадки под будущее строительство, получая на специальной церемонии символические ключи от Каракаса, заявил, что всю жизнь был преданным социалистом, добавив, что рассматривает архитектуру как одно из проявлений политики. Парк имени Уго Чавеса планируется построить в районе Ла Риконада в Каракасе. Парк, на территории которого разместится спортивный комплекс, исследовательский центр и центр искусств, займет площадь в 840 гектаров. Подготовительные работы в будущем парке имени Чавеса начались в сентябре 2013 года.

30 января 2014 года Рауль Кастро и Николас Мадуро открыли в Гаване музей, посвященный Уго Чавесу. Новый выставочный комплекс расположен на территории испанской колониальной крепости Сан-Карлос-де-Ла-Кабанья (Fortaleza de San Carlos), на территории комплекса Морро-Кабанья в восточной части города. На церемонии открытия Николас Мадуро сказал, что «Чавес был великим воином идей света, который воссоединил дороги, потерянные 200 лет назад, и который объяснил нам, что история — это не только свидетельство прошлого, что это живой, непрерывный процесс». В музее можно увидеть личные предметы, в том числе военную форму и обувь Уго Чавеса.

5 марта 2014 в Каракасе прошёл ряд торжественных мероприятий в память об Уго Чавесе — от запуска в небо воздушных шаров тысячью детей до грандиозного военного марша, с участием президентов Кубы и Боливии Рауля Кастро и Эво Моралеса. В центре Каракаса был проведён военный парад с участием нескольких тысяч человек. Президент Венесуэлы Николас Мадуро проехал на лимузине со своей супругой Силией Флорес под звуки гимна, который распевали пришедшие на парад венесуэльцы. Затем, Мадуро выступил с торжественной речью в честь бывшего президента. Рауль Кастро возложил белую розу на мраморный саркофаг с телом Уго Чавеса в здании Музея революции.Также в рамках десятидневных мероприятий по всей Венесуэле проходили многочисленные демонстрации. К портретам Чавеса, установленным в большинстве городов страны, его сторонники приносят цветы. Многие не скрывают своих слез.

Смерть Уго Чавеса в массовой культуре

После смерти Уго Чавеса в Венесуэле резко подскочил спрос на товары с его образом. Портрет Чавеса легко обнаружить на майках, шортах, бейсболках, кружках и даже серьгах. Продажи сувениров, в частности, игрушечных фигурок Чавеса, после его смерти выросли в 5-6 раз. Подобная продукция, по свидетельствам торговцев из Каракаса, раскупается за несколько часов. Спрос на татуировки с портретом Чавеса в берете вырос в 4 раза, при том, что нанесение такого рисунка стоит 600 боливаров (100 долларов США по официальному курсу, 27 долларов — по курсу чёрного рынка).

Эксперты предполагают, что образ Уго Чавеса на территории Латинской Америки может потеснить Эрнесто Че Гевару в качестве культового символа революции и одного из главных инструментов маркетинга в регионе.

Вскоре после смерти Чавеса и незадолго перед внеочередными президентскими выборами, в Венесуэле был снят и выложен на YouTube минутный мультипликационный ролик «Hasta Siempre Comandante Chàvez», о том, как Уго Чавес попадает в рай. Там его, кроме собственной бабушки, встречают: кубинский революционер Эрнесто Че Гевара, президент Чили Сальвадор Альенде, аргентинская первая леди Эва Перон, лидер никарагуанской революции Аугусто Сандино, национальный герой Латинской Америки Симон Боливар и другие исторические персонажи.

Отрывок, характеризующий Болезнь, смерть и похороны Уго Чавеса

– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.