Хауза

Хауза — традиционная шиитская исламская академия, духовная семинария, в которой изучаются исламские дисциплины: фикх джафаритского мазхаба, тафсир и другие коранические науки, логика (мантик), история ислама, наука о хадисах (илм аль-хадис), наука о передатчиках хадисов (илм ар-риджал), теология (акида и калам), арабский и другие языки, исламская философия и ирфан.

Истоки

Основоположником института хаузы является выдающийся шиитский учёный, составитель сборников «Тахзиб аль-ахкам» и «Аль-Истибсар» Абу Джафар ат-Туси (995—1067 гг. н. э.). Он основал хаузу в ан-Наджафе (Ирак), которая оставалась главным центром шиитского знания и образования на протяжении 1000 лет, впоследствии передав пальму первенства аналогичной хаузе в Куме (Иран). Во многом возвышению кумской школы способствовала деятельность имама Хомейни и многих его учителей и предшественников, а в дальнейшем — Исламская революция в Иране, зародившаяся в недрах кумской хаузы.

Изучаемые исламские дисциплины

Логика (мантик)

Исламская логика аналогична той, которую в западных университетах называют традиционной логикой (в противовес современной логике, преподаваемой в рамках курса высшей математики).

Основной текст по логике, который использовался в хаузах в прошлом, — это «Шарх аль-мандума фи-ль-мантик» Сабзевари. Кроме того, и по сей день в некоторых хаузах самым популярным трудом по логике является «Усул аль-мантик» («Основы логики») за авторством шейха аль-Музаффара.

Логика является одной из тех дисциплин, с которой студенты (талабе) начинают своё обучение в хаузе, поскольку она рассматривается в качестве средства постижения всех остальных исламских дисциплин — фикха, принципов юриспруденции (усул аль-фикх), теологии (акида и калам) и исламской философии, хотя постижение последней возможно и вне контекста логики, учитывая наличие в ней ряда интуитивистских, иррациональных течений.

Известный мусульманский философ и логик аль-Фараби определял логику (мантик) как инструментальную, построенную на правилах науку, которая направляет разум к истине и охраняет его от ошибок в размышлениях.

Что касается шиитской юриспруденции (фикх) и джафаритского мазхаба, то для шиитов важен также такой источник права, как акл — использование разума, интеллекта в процессе дедуктивного вывода предписаний Шариата из Корана и Сунны.

Илм усул аль-фикх (наука об основаниях юриспруденции)

На заре существования ислама шиитские учёные, формулирующие законы Шариата, использовали в качестве источника только Коран и хадисы. Они группировали хадисы по тематическому принципу, желая вывести фетву по тому или иному вопросу. Таким образом, ранние факихе шиитов были, главным образом, мухаддисами (хадисоведами).

Однако, как отмечает шиитский учёный XX века Мухаммад Бакир ас-Садр, с течением времени многие хадисы были утрачены, а также стал более неясным их смысловой контекст. В связи с этим появилась потребность в илм усул аль-фикх — науке об основаниях шиитской юриспруденции. Она подразумевала использование набора рациональных (акли) методов с тем, чтобы, учитывая все возникшие смысловые бреши, дедуктивно вывести из Корана и Сунны необходимое предписание. Учёные начали вырабатывать эти рациональные принципы правовой трактовки сакральных источников, что положило начало илм усул аль-фикх, которую обычно называют илм аль-усул (наука об основаниях) или усул аль-фикх (основания юриспруденции).

Студент хаузы обычно начинает изучение илм усул аль-фикх с книги шейха Абд аль-Хади Фадли «Мабади усул аль-фикх» («Принципы науки об основах фикха») или с двухтомного труда «Аль-муджаз фи усул аль-фикх» аятоллы Джафара Субхани.

После этого студенты изучают две следующие книги:

«Дурус фи усул аль-фикх» («Уроки об основаниях юриспруденции») аятоллы шахида Мухаммада Бакира ас-Садра. Данный труд известен также под названием «Халакат» и включает в себя три курса, последний из которых — «Халака» — подразделяется также на два тома.

«Усул аль-фикх» («Основания юриспруденции») шейха Музаффара в двух томах.

После окончания штудирования этих основополагающих работ студенты хаузы переходят переходят к изучению более продвинутых классических текстов по усул аль-фикх, таких, как «Ар-Расаил», «Аль-Кифайа» и «Маалим аль-усул».

Фикх (юриспруденция)

Фикх (мусульманская юриспруденция) — одна из основополагающих исламских наук, с которой сопряжены многие другие дисциплины. Фикх включает в себя изучение основных законов ислама, касающихся омовения, намаза, поста, хаджа, бракоразводного процесса, торговли, имущественных отношений и других аспектов жизни исламского общества.

Изучение фикха студенты хаузы начинают с книги «Мухтасар ан-нафи», а затем приступают к книге шейха Джавада Мугнийи «Фикх аль-Имам Джафар ас-Садик (алейхи-с-салам)». Иногда вместо преподаётся труд шейха Бакира аль-Ирвани «Ад-дурус фи-ль-фикх аль-истидлали».

Затем учащиеся хаузы переходят к освоению главного текста по фикху — девятитомника Второго Мученика (Шахид ас-Сани) «Аз-забдат аль-фикхиййа фи шарх раудат аль-бахиййа», известного также под названием «Шарх лум’а». Данная работа является комментарием к труду «Лум’а» Первого Мученика (Шахид аль-Аввал).

В качестве дополнительных источников по фикху используются книги «Шара’и аль-Ислам» за авторством Алламе аль-Хилли, «Айат аль-ахкам» аль-Ирвани и трактаты по фикху (таудих аль-масаил) современных и недавно умерших муджтахидов в статусе марджа ат-таклид.

Тафсир аль-Кур’ан (экзегезис Корана)

Илм ат-тафсир, или наука о толковании Корана, представляет собой системную (последовательную или тематическую) экзегетику коранических аятов. Данный предмет подробно и глубоко изучается в хаузе, которая в качестве вариантов специализации предлагает студентом квалификацию «комментатор (муфассир) Корана».

На протяжении всей истории ислама как шиитские, так и суннитские учёные написали сотни трудов по тафсиру, и многие из них изучаются в хаузе. При этом необходимо отметить, что некоторые шиитские учёные употребляют слово «тафсир» только применительно к тем комментариям, которые были даны самим пророком Мухаммадом или членами его семейства — Ахль аль-Байт. Все остальные толкования они воспринимают исключительно в качестве личной рефлексии и размышлений о смысле коранических аятов — в исламе это носит название «табаддур». Практика табаддура популярна в хаузе, где студентов поощряют обсуждать смысл коранических аятов и делиться друг с другом своими мыслями по этому поводу.

В последние два десятилетия особой популярностью в шиитской хаузе пользуется 20-томный комментарий Табатабаи «Тафсир аль-Мизан».

Ответвлением науки фикха является также такая дисциплина, как аль-каваид аль-фикхиййа (правовые принципы). Её не следует путать с усуль аль-фикх — наукой о принципах дедуктивного вывода законов из источников. Популярным источником по данной дисциплине является двухтомник «Аль-каваид аль-фикхиййа», автором первого тома является кумский учёный шейх Бакир аль-Ирвани, а второго — аятолла Макарем Ширази.

Улум аль-Кур’ан (коранические науки)

В то время, как илм тафсир аль-Кур’ан занимается толкованием самих коранических аятов, которых насчитывается более 6000, коранические науки изучают главную священную книгу ислама как целостный феномен. В частности, они включают в себя историю Корана, науку об обстоятельствах и причинах ниспослания аятов (асбаб ан-нузул), историю составления Корана, его сохранения в веках, науку о вариациях его чтения, о классификации «отменяющих» (насих) и «отменённых» (мансух) аятах, правилах чтения Корана (таджвид) и т. д.

Самой популярной книгой по кораническим наукам, изучаемой в хаузе, является двухтомник шейха Мухаммада Хади Ма’арифы «Талхис ат-тамхид».

Илм аль-хадис (наука о хадисах)

Илм аль-хадис (хадисоведение) изучает историю сбора хадисов, их компиляции и классификации, составления их сборников и сохранения. Ценным трудом по данной дисциплине является «Введение в хадисы» за авторством Абд аль-Хади аль-Фадли: эта работа, в частности, включает в себя книгу Второго Мученика (аш-Шахид ас-Сани) «Дирайат аль-хадис».

Коранические аяты и хадисы являются фундаментом, на котором базируются все остальные исламские дисциплины. Кроме того, именно в хадисах даётся тафсир (толкование) аятов Корана.

Студенты хаузы изучают четыре основополагающих шиитских сборника хадисов:

«Аль-Кафи» шейха аль-Кулайни;
«Ман ла йахдуруху-ль-факих» шейха ас-Садука;
«Тахзиб аль-ахкам» Абу Джафара ат-Туси;
«Аль-Истибсар» Абу Джафара ат-Туси.

Кроме того, учащиеся хаузы читают другие шиитские сборники и энциклопедии хадисов — такие, как «Васаил аш-шиа», «Мустадрак аль-васаил», «Бихар аль-анвар», равно как и суннитские своды хадисов.

Илм ар-риджал (наука о передатчиках хадисов)

Илм ар-риджал (буквально — «наука о мужах») занимается изучением биографий и личных качеств передатчиков хадисов с тем, чтобы определить степень их справедливости и надёжности, и, соответственно, сделать вывод о достоверности того или иного хадиса. Тем самым, илм ар-риджал является важной дисциплиной, играющей существенную роль в оценке иснада хадисов.

Студенты хаузы изучают такую популярную работу по илм ар-риджал, как «Аль-му’ин ала му’джам риджал аль-хадис» аятоллы Абулкасема аль-Хои.

История ислама

Изучая историю ислама (тарих), студенты хаузы штудируют труды как шиитских, так и суннитских авторов. Большой популярностью в хаузе пользуется исторический труд Шахристани «Аль-милал ва-н-нихал», а также работы шиитского историка сейида Муртазы аль-Аскари.

Вероучение (акида) и теология (калам)

Теология также носит название илм аль-калам, или усул ад-дин (наука об основах веры). Однако последний термин редко употребляется в хаузе. Основы веры (усул ад-дин) в шиизме включают в себя пять принципов: Таухид (Единобожие), Адалат (Божественная справедливость), Нубувва (пророчество), Имамат и Маад (вера в воскресение из мёртвых и Судный день).

Этот предмет обладает для студентов хаузы такой же исключительной важностью, как и фикх. В современных хаузах дополнительно к нему также изучается сравнительное религиоведение. В рамках курса теологии в хаузе затрагиваются такие важные для шиизма философские и богословские темы, как избежание антропоморфизма, свобода воли и предопределение, непорочность и непогрешимость пророков и имамов, их заступничество в Судный день.

Студенты хаузы изучают следующие работы по теологии: «Таджрид аль-итикад» ходжи Насир ад-Дина ат-Туси и комментарий (шарх) к данному труду за авторством Алламе аль-Хилли под названием «Кашф аль-мурад фи таджрид аль-итикад», «Баб Хади Ашар» Алламе Хилли, «Адл-е Илахи» шахида Муртазы Мутаххари, а также четырёхтомник «Илахиййат» аятоллы Джафара Субхани.

Арабский язык

Классический литературный арабский язык (фусха) является языком Корана и хадисов, которые студент хаузы должен читать и понимать именно на этом языке, а не в переводе. Курс арабского языка в хаузе включает в себя изучение следующих дисциплин:

Грамматика (нахв);
Синтаксис и морфология (сарф);
Риторика (балага);
Развитие словарного запаса.

Наиболее важными из изучаемых в хаузе трудов по арабской грамматике (нахв) являются следующие работы: «Аль-хидаййа фи-н-нахв», «Шарх Ибн Акил» и «Ан-Нахв аль-Вадих».

В качестве текстов по арабской морфологии (сарф) в хаузах используются книги «Мабади аль-арабиййа» и «Китаб ат-тасриф». Учебником по риторики является книга «Аль-балага аль-вадиха». А уже в дальнейшем изучается «Нахдж аль-балага» — сборник проповедей, писем и мудрых изречений первого имама шиитов Али ибн Абу Талиба.

Исламская философия

Изучив науку логики (мантик), студенты хаузы приступают к постижению исламской философии, начиная этот путь с чтения книги Алламе Табатабаи «Бидайат аль-хикма» и затем — «Нихайат аль-хикма».

В некоторых хаузах, впрочем, этим двум работам предпочитают книгу «Аль-манхадж аль-джадил» аятоллы Мухаммада Таки Мисбаха Язди, известную также под названием «Философские наставления».

Кроме того, в качестве учебника по философии в хаузах также используется двухтомник «История исламской философии» под редакцией Сейида Хоссейна Насра и Оливера Лимана.

Ирфан

Ирфан — исламский мистицизм и учение об обретении близости к Аллаху — подразделяется на теоретический (назари) и практический (амали). Теоретический ирфан сводится к изучению исламской метафизики и трансцендентной философии Муллы Садра. В рамках курса ирфана также изучаются философские системы Ибн Сины, Сухраварди и Ибн аль-Араби. Отличие теоретического ирфана от исламская философии заключается в том, что последняя ищет рациональные пути к познанию Аллаха и положений веры, в то время как ирфан имеет дело с непосредственным, прямым мистическим опытом.

Практический ирфан иногда называют «духоным странствием» (саир ва сулук), и в данной связи описано много практик, близких к суфийским.

Одним из фундаментальных текстов по теоретическому ирфану, изучаемых в хаузе, является девятитомник Муллы Садра «Аль-хикма аль-мутаалийа», известный также под названием «Асфар». Также в хаузе востребована работа под редакцией Сейида Хоссейна Насра «Исламская духовность», состоящая из двух частей — "Исламская духовность. Том первый (основания) и «Исламская духовность. Том второй (проявления».

Важной частью практического ирфана являются мольбы и молитвы (дуа). В связи с этим студенты хаузы изучают «Сахифа Саджадиййа» — сборник молитв четвёртого имама Али Зайн аль-Абидина ас-Саджада, а также книгу «Мафатих аль-джинан» Аббаса Кумми и трёхтомник Ибн Тавуса «Икбал аль-амал».

Современное состояние

В настоящее время кумская и наджафская хауза являются двумя конкурирующими центрами шиитского знания. Обе эти школы базируются на глубоком изучении основополагающих шиитских текстов (тафсира Корана и хадисов), равно как и джафаритского фикха (юриспруденции).

При этом кумская хауза является оплотом идей имама Хомейни и исламской революции, в то время как для наджафской школы характерен скепсис по отношению к данным идеям. Соответственно, в кумской хаузе уделяют немалое внимание связи ислама и политики, в то время как учащимся (талабе) наджафской хаузы запрещено участвовать в политической жизни и состоять в политических партиях и движениях. Кроме того, в кумской хаузе особое значение придаётся изучению исламской и западной философии, в то время как в хаузе ан-Наджафа преподавание философии запрещено. Наджафская хауза даёт учащимся базовую квалификацию в рамках узкой специализации, в то время как кумская хауза ориентирована на более широкое образование и, помимо изучения собственно исламских дисциплин, её учащиеся слушают курсы лекций по политологии, психологии, социологии, экономике, географии, сравнительному религиоведению и т. д.

Срок обучения в хаузе не является строго ограниченным во времени. Конечной целью хаузы является подготовка шиитских муджтахидов, в том числе и способных стать марджи ат-таклид — образцом для подражания, то есть авторитетными экспертами в области фикха, чьим фетвам могут следовать обычные мусульмане-шииты. Однако в рамках хаузы существуют и другие варианты специализации (коранические науки, философия, история ислама и т. д.).

Для того, чтобы стать муджтахидом, студент (талабе) хаузы должен потратить на это не одно десятилетие. Поэтому многие учащиеся и исследователи проводят в хаузе по 20, 30, 40 лет. Однако многие другие студенты (талабе) ограничиваются более коротким сроком обучения — от 3 до 9-10 лет, получая общее исламское образование, позволяющее хорошо ориентироваться в шиитском вероучении и праве, однако не дающее должной квалификации для толкования шиитских сакральных текстов и вывода законов Шариата из источников (иджтихада). Кроме того, в хаузе Кума набирают популярность короткие курсы сроком в 1-3 месяца для исследователей и взрослых работающих людей, которые не могут позволить себе посвятить обучению в хаузе годы.

Помимо двух крупнейших хауз в Куме и ан-Наджафе, хаузы также действуют в Ливане, Сирии, Британии.

Использованные источники

[www.al-islam.org/index.php?t=258&cat=258 Hawza — Advanced Islamic Studies] — www.al-islam.org

Напишите отзыв о статье "Хауза"

Отрывок, характеризующий Хауза

Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.

В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.

Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.