Иван Асень II

Иван Асень II Іѡаннъ Асѣнь<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Изображение Ивана Асеня II в монастыре Зограф (1817)</td></tr>
царь Болгарии Болгарии
1218 — 24 июня 1241
Предшественник:	Борил
Преемник:	Коломан I Асень
Смерть:	24 июня 1241(1241-06-24) Тырново
Род:	Асени
Отец:	Иван Асень I
Мать:	Елена
Супруга:	1) Анна 2) Анна-Мария 3) Ирина Комнина
Дети:	Мария, Белослава, Елена, Тамара, Коломан I Асень, Анна-Теодора, Мария, Михаил I Асень

Иван Асень II (или Иван II Асень, Асень II) — болгарский царь. Во времена Ивана Асеня II Второе Болгарское царство достигло своего апогея. В годы его правления Балканский полуостров контролировался практически полностью Иваном Асенем II, он именовал себя «царём болгар, власов и ромеев (византийцев)». По значимости правления Ивана Асеня II сравнивают только с Симеоном Великим. Сын Ивана Асеня I, сам Иван Асень II именовал себя и представлялся как Иван Асень, сын старого Асеня.

Имя Асень по переводу поэта Драгомира Петрова означает «благородный волк» и имеет староболгарские корни.

Вступление на престол

После вступления на престол царя Борила, затеявшего гонения на возможных претендентов на престол из Асеней, ему пришлось спасаться бегством. Он убежал сначала к половцам, а потом в Галицко-Волынское княжество. В 1217 году с отрядом русских наёмников возвращается в Болгарию, осаждает Борила в Тырново на 7 месяцев, и после падения столицы захватывает власть в стране. В 1218 году провозглашён царём болгарским.

Знаменитые сражения

Битва при Клокотнице в 1230 году

В 1230 году деспот Эпира Феодор I Комнин внезапно повернул войска и напал на Болгарское царство. Эпир являлся одним из государств, стремящихся восстановить Византийскую империю, которая прекратила своё существование после взятия Константинополя (1204 год) крестоносцами из IV Крестового похода. На месте Византийской империи возникла Латинская империя.

Своим нападением Феодор Комнин грубо нарушал мирный договор, заключённый между двумя государствами. Узнав о вторжении, Иван Асень II быстро собрал небольшое войско и двинулся к неприятелю. Историки называют войско небольшим и строят разные предположения, также ссылаясь на быстроту и небольшой отрезок времени, за которое оно было собрано. Один из византийских источников того времени прямо говорит, что в войске том нельзя было сосчитать тысячи! Крайне быстрым маршем Иван Асень II достиг позиции Феодора Комнина. По разным источникам расстояние от столицы Тырново до указанного места войско прошло в 3 раза быстрее обычного.

В качестве знамени по приказу Ивана II Асеня было использовано копьё, на котором был повешен мирный договор, подписанный с Эпирским деспотством. 9 марта 1230 года по старому стилю (тогда использовался в мире юлианский календарь), заняв выгодные позиции Иван Асень II напал и нанёс удивительное поражение эпирскому войску. В качестве пленных был захвачен император Феодор Комнин и вся его семья, а также почти всё эпирское войско.

Иван Асень II отнёс свою победу заступничеству Сорока Севастийских мучеников, память которых совершается 9 марта. В качестве благодарности царь построил или обновил бывшую на этом месте церковь (остаётся не до конца выясненным) в честь Сорока мучеников и оставил знаменательную надпись на колонне Собора в память о славной победе:

В лето 6738-е (1230 год), индикт третий, я, Иван Асень, во Христе Боге верный царь и самодержец болгар, сын старого Асеня, от основ воздвиг и до верха росписью украсил эту церковь во имя святых Сорока мучеников, помощью которых в двенадцатое лето моего царствования, когда расписывался этот храм, я двинулся на войну в Романию и разбил греческое войско. Самого же царя, кира Феодора Комнина, пленил со всеми его болярами и занял Греческие земли от Одрина до Драча, а также земли Арбанасские и Сербские. Франки владели только городами вокруг Царьграда и этим городом тоже, но и они повиновались деннице моего царства, ибо не было у них иного царя, помимо меня, и благодаря мне влачили они дни свои, так как Бог заповедал, потому, что без Него ни дело, ни слово не совершается. Ему слава вовеки, Аминь.

Церковь знаменательна также тем, что в ней похоронены сам царь Иван Асень II, царь Калоян (торжественно перезахоронен 19 апреля 2007 года в присутствии президента Болгарии Георгия Пырванова), цариц Анны-Марии и Ирины. В этом храме 22 сентября 1908 года болгарский князь Фердинанд торжественно объявляет о Независимости Болгарии.

Болгарский царь отнёсся человеколюбиво и подарил жизнь эпирскому правителю и всей его семье (Феодор все же был ослеплен болгарами). Но на этом его милосердие не закончилось. Он велел отпустить всех воинов неприятеля домой, не затеяв справедливой мести, что было крайне необычным в те времена. Это его решение имело огромное политическое значение. Эпирские воины, возвращаясь домой, разнесли везде по своему пути его славу, как человеколюбивого, миролюбивого и милосердного царя.

Иван Асень II повёл свою армию на территорию неприятеля и постепенно овладел ею бескровно, так как везде, где он подступал, люди и города встречали его радостно и соглашались быть подвластными ему. Так в последующих годах практически без боёв царь Иван Асень II завоевал большую часть современной Греции и почти всю Албанию.

Битвы с монголами

На закате жизни в 1241 году разбил монгольские войска хана Батыя, что увеличило его славу. Услышав, что умер хан Угэдей, монголы начали покидать Европу. Часть войск Батыя решила пройти через Болгарию, но была разбита войсками Ивана II Асеня. В те годы постоянно усиливающаяся Золотая орда сеяла ужас на всю Европу и Азию, и слух о том, что болгарский царь совсем разбил страшных монголов, имело большой позитивный отклик современников.

Однако новое монгольское вторжение в 1242 году вынудило болгар признать себя данниками монголов. К этому времени Иван Асень II был уже мертв — он умер 24 июня 1241 года.

Семья

Иван Асень II был женат трижды. Его первую жену звали Анной, и она упоминается в Синодике Болгарской Церкви. Она, возможно, была не женой, а царской наложницей и, возможно, была матерью двух его старших дочерей:

1. Марии, выданной за Мануила Комнина Дуку.
2. Белославы, выданной за Стефана Владислава I.

Его вторая жена — Анна Мария Венгерская, дочь короля Андраша II. Она умерла в 1237 году. В браке она родила царю нескольких детей, в том числе:

1. Елену, выданную за Феодора II Ласкариса, императора Никеи.
2. Тамару, по некоторым данным, помолвленную в будущем с императором Михаилом VIII Палеологом.
3. Коломана Асеня I, сменившего его на престоле.
4. Петра (ум. в 1237).

От своей третьей жены, Ирины Комниной, дочери Феодора Комнина Дуки, он имел троих детей:

1. Анну-Феодору, выданную за севастократора Петра в 1253 году.
2. Марию, выданную за Мицо Асеня, царя Болгарии в 1256—1257 годах.
3. Михаила Асеня I, царя Болгарии в 1246—1256 годах.

Ссылки

• Асень // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.macedoniainfo.com/docs/BULGARIA-ASSEN-II.jpg Карта Болгарии во время управления Ивана Асеня II]
• [bg.bgns.net/Drugi/tzar-Ivan-Asen-II-1218-1241.html Царь Иван Асень II]

Отрывок, характеризующий Иван Асень II

– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.