Оффа (король Мерсии)

Оффа англ. Offa<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Изображение Оффы в рукописи, XIII век</td></tr>
Король Мерсии
757 — 796
Предшественник:	Беорнред
Преемник:	Экгфрит
Король Восточной Англии
794 — 796
Предшественник:	Этельберт II
Преемник:	Эдвальд
Вероисповедание:	Христианство
Смерть:	26 июля или 29 июля 796
Место погребения:	Бедфорд
Род:	Мерсийская династия
Отец:	Тингфрит
Супруга:	Синетрит
Дети:	сыновья: Экгфрит дочери: Эдбурга, Эльфлида и Этельбурга.

Оффа (англ. Offa) — король Мерсии в 757—796 и король Восточной Англии в 794—796 годах. Сын Тингфрита (Thingfrith).

Биография

Родословная и приход к власти Оффы

Родословная Оффы, как и другие четыре генеалогические линии мерсийских королей начинается с Пиббы (Pybba), который управлял Мерсией в начале VII столетия. Линия Оффы прослеживается через сына Пиббы Эову (Eowa) и следующие за ним ещё три поколения: Осмода (Osmod), Энвульфа (Eanwulf), и отца Оффы, Тингфрита. Этельбальд, который правил Мерсией в течение более сорока лет перед Оффой, также произошёл от Эовы: дедушка Оффы Энвульф был троюродным братом Этельбальда. В своё время Этельбальд предоставил землю Энвульфу на территории Хвикке (Hwicce). В одной хартии Оффа именует Этельбальда, как своего родственника; и Headbert, брат Этельбальда, продолжал свидетельствовать хартии даже после того, как Оффа пришёл к власти.

Оффа пришёл к власти в Мерсии в 757 году в период гражданской войны, после убийства своего родственника Этельбальда и победы над Беорнредом, другим претендентом на трон. Возможно, что Оффе удалось заполучить трон лишь 758 году, так как в одном документе от 789 года утверждается, что он выпущен на тридцать первом году правления Оффы.

«Когда минуло семьсот восемьдесят девять лет от Рождества Христова, король Оффа, в тридцать первый год своего правления пожаловал гайду земли в Бродвезе (Bradewassan) монастырю в Вустере (Wigrecestre), в пользу братии на вечные времена, [чтобы] она владела ею столь же полно и всецело, как и он сам».

Сплочение под своей властью областей Мерсии

При Оффе Мерсия достигла наибольшего своего могущества. Стремясь достичь самодержавной власти над прочими королями, Оффа вёл с ними непрерывные войны. Но обстоятельства этих войн упоминаются летописцами кратко и невнятно. В первые годы правления Оффа, вероятно, восстановил контроль над традиционно зависимыми от Мерсии областями, такими как Хвикке и Магонсет. Документы, датируемые первыми двумя годами правления Оффы, показывают королей Хвикке полностью зависимых от его власти. Вероятно, также быстро он взял под контроль Магонсет, так как нет никаких документов, доказывающих независимость этой области, датируемых позднее 740 года. Видимо, вскоре Оффа поставил под свой контроль и королевство Линдсей (Lindsey), поскольку независимая династия Линдсея исчезла к этому времени.

Признание власти Оффы в Эссексе

Немного известно об истории восточных саксов в течение VIII столетия, но есть доказательства, что Лондон и Миддлсекс, которые были частями королевства Эссекс, поставленные под мерсийский контроль ещё во время правления Этельбальда, продолжали удерживаться и во время правления Оффы. И Этельбальд и Оффа предоставляли земельные наделы в Миддлсексе и Лондоне, по своему желанию; в хартии от 767 года Оффа дарует земли в Бороне, даже не включая короля Эссекса в список свидетелей. Хотя королевство Эссекс и сохранило своих потомственных правителей, и даже династия королей восточных саксов пережила VIII столетие, но, видно, что большую часть или даже всё VIII столетие они находились под сильным влиянием королей Мерсии.

Однако, маловероятно, что Оффа в первые годы своего правления имел существенное влияние вне традиционного центра Мерсии. Гегемония достигнутая южными англами, в правление Этельбальда, кажется, снизошла на нет во время гражданской войны за престол, и только после 764 года, когда появились первые свидетельства влияния Оффы в Кенте, можно сказать, что власть мерсийских королей начала расширяться снова.

Взаимоотношения с Кентом

После 762, Оффа, кажется, использовал в своих интересах неурядицы в королевстве Кент. В Кенте существовала давняя традиция разделения верховной королевской власти между восточными и западными областями Кента, имеющих отдельных королей; хотя один король был типично доминирующим. До 762 года Кентом управляли Этельберт II Æthelberht II и Эдберт II Eadberht; сын Эдберта Эрдвульф Eardwulf также засвидетельствован как король. Этельберт II умер в 762, а Эдберт II и Эрдвульф упоминаются последний раз именно в том же самом году. Хартии следующих двух лет упоминают других королей Кента, включая Сигереда Sigered, Энмунда Eanmund и Хэберта Heahberht. В 764 Оффа пожаловал землю в Рочестере от своего собственного имени, а Хэберт, названный королём Кента, засвидетельствовал это дарение. Другой король Кента, Эгберт II Egbert, появляется на хартии в 765 наряду с Хэбертом; хартия была впоследствии подтверждена Оффой. Влияние Оффы в Кенте в это время не подлежит сомнению, и, видимо, Хэберт находился в полной зависимости от Мерсии. Достаточно меньше согласия между историками вызывает тот факт — был ли Оффа королём гегемоном в Кенте и после этого. Он, как известно, отменил хартию Эгберта на том основании, что «невозможно, чтобы его тэн мог дать землю, выделенную ему его лордом во владение, другому без его на то соизваления»; но дата этого дарения Эгберта неизвестна, как и дата аннулирования его Оффой. Можно предположить, что Оффа был действительным повелителем Кента с 764 до, по крайней мере, 776 года. Ограниченные свидетельства непосредственного участия Оффы в делах королевства Кент между 765 и 776 годами включает две хартии 774 года, в которых он предоставляет землю в Кенте; но есть сомнения относительно их подлинности, таким образом, вмешательство Оффы в Кенте до 776, возможно, было ограничено годами 764—765. Англосаксонская хроника, повествует что «мерсийцы и люди Кента сражались у Отфорда» в 776 году, но не сообщает результат сражения. Это традиционно интерпретировалось как победа Мерсии, но не сохранилось никаких свидетельств власти Оффы над Кентом до 785 года: хартия от 784 упоминает только одного короля Кента Элмунда (Ealhmund), что косвенно может доказывать, что мерсийцы были фактически побеждены при Отфорде. Причина конфликта также неизвестна: если Оффа был правителем Кента до 776 года, то сражение при Отфорде было, вероятно, восстанием против контроля со стороны мерсийцев. Однако, Элмунд не появляется снова в исторических документах, а последовательность хартий Оффы на протяжении 785—789 годов ясно дает понять, на возобновление его власти в этой стране. В течение этих лет он рассматривал Кент «как обычную область королевства Мерсии», и его действия были направлены на аннексию Кента и устранение местной королевской династии. Контроль мерсийцев продлился до 796 года, когда умер Оффа, и когда Эдберту Праэну временно удалось восстановить независимость Кента.

Элмунд был, вероятно, отцом Эгберта Уэссекского, и возможно, что вмешательство Оффы в дела Кента в середине 780-х годов связано с последующим изгнанием Эгберта к франкам. Хроника впоследствии утверждала, что когда Эгберт вторгся в Кент в 825, жители Сарри, Сассекса и Эссекса, покорились ему, «тогда как ранее они незаконно удерживались от этого его родственниками». Это, вероятно, можно истолковать, как намек на Элмунда, находящегося в родственных отношениях с другими правителями юго-восточных королевств, и создаётся впечатление, что Элмунд был там местным гегемоном. Если это так, то вмешательство Оффы в эти отношения носило цель получить контроль над этими уже подчинёнными Кентом королевствами.

Вмешательство в дела Суссекса

Свидетельствами вмешательства Оффы в дела королевства Суссекс служат его хартии, но, как и с Кентом среди историков нет ясного согласия по ходу событий. Из сохранившегося небольшого документа изданного в те времена видно, что Суссексом правили несколько королей одновременно и, возможно, оно не было единым королевством. Утверждается, что власть Оффы была признана рано местными королями в западном Суссексе, а восточный Суссекс (область вокруг Гастингса) подчинялась ему с меньшей готовностью. Согласно Симеону Даремскому летописцу XII столетия, в 771 Оффа победил «людей Гастингса», из чего можно сделать вывод о расширении доминиона Мерсии на всё королевство Суссекс. Однако, подлинность хартий, подтверждающих эту версию событий, вызывает сомнения и, возможно, что непосредственное участие Оффы в делах Суссекса было ограничено коротким периодом приблизительно 770—771 годов. После 772 года, нет никаких новых доказательств причастности мерсийцев к Суссексу до 790 года, и может случиться так, что Оффа получал контроль над Суссексом в последних годах 780-х, так же как и в Кенте.

Подчинение Восточной Англии

В Восточной Англии Беорна вероятно стал королём приблизительно в 758. Первая чеканка монет Беорной началась раньше чеканки монет Оффой, что подразумевает независимость Восточной Англии от Мерсии в начальные годы правления Оффы. Последующая история восточных англов весьма неясна, но в 779 Этельберт Эфельберт Æthelberht II стал королём, и оставался независимым достаточно долго, чтобы выпустить собственные монеты. В 794, согласно Англосаксонской хронике: «Оффа, король Мерсии, приказал, чтобы король Этельберт был обезглавлен». Оффа чеканил пенни в Восточной Англии в ранних 790-х годах, таким образом, вероятно, что Этельберт восстал против Оффы и был в результате казнён.

Сохранились повествования, согласно которым этот молодой король приехал ко двору Оффы просить у того в жены его дочь Эльфлиду. Сперва он был принят с великой любовью и почтением, но затем Оффа, по наущению своей жены Синетрит, убил Этельберта. После чего он с большим войском пошёл в Восточную Англию и, не дав восточным англам времени собраться с силами, завладел этим королевством и присоединил его к Мерсии. Однако самые ранние рукописи в которых упоминается данный ход событий, относятся к XI—XII столетию, и современные историки не расценивают их как полностью достоверные. Легенда также утверждает, что Этельберт был убит в Sutton Св. Михаила и похоронен в четырёх милях (6 км) на юг в Херефорде, где впоследствии его культ процветал, уступая только Кентербери, как место для паломничества.

Взаимоотношения с Уэссексом

К югу от Мерсии, Киневульф вступил на трон Уэссекса в 757 году и ему удалось возвратить большую часть пограничных территорий, которые в своё время Этельбальд завоевал у западных саксов. В 779 Оффа одерживал важную победу над Киневульфом в сражении при Бенсингтоне Bensington (в Оксфордшире), овладел этим городом и повторно завоевал часть земель вдоль Темзы (то есть земли нынешнего графства Беркшир). Однако, нет никаких бесспорно подлинных хартий показывающих Киневульфа в подчинении у мерсийцев, и не сохранилось никакого свидетельства, что Оффа когда-либо был повелителем Киневульфа. В 786, после убийства Киневульфа, Оффа, возможно, вмешался в дела Уэссекса, чтобы посадить Беортрика на западно-саксонский трон. Даже если Оффа и не помогал восшествию Беортрика, кажется вероятным, что вскоре после этого Беортрик до некоторой степени признал Оффу, как своего повелителя. Деньги Оффы использовалась на территории Западно-Саксонского королевства, а Беортрик начал чеканить собственные монеты только после смерти Оффы. В 789 году Беортрик женился на Эдбурге, дочери Оффы. Сведения Хроники гласят, что два короля объединились и изгнали Эгберта к франкам, где он и жил на протяжении «трех лет» (а, может, и тринадцати), добавляя, что «Беортрик помогал Оффе, потому что был женат на его дочери».

Эдбурга также упомянута Ассером, монахом IX столетия, который написал биографию Альфреда Великого. Ассер говорит, что Эдбурга «овладев скоро расположением короля, захватила в свои руки власть почти над всем королевством», и что она «переняв манеры своего отца, начала вести себя как тиран». Несомненно, что эта власть, которую она приобрела в Уэссексе, была связана с главенством, которое осуществлял Оффа над всеми англо-саксонскими королевствами.

Если Оффа не имел власти над Уэссексом до своей победы над Киневульфом в 779, то получается, что его успехи к югу от реки Темзы были необходимой предпосылкой к его вмешательству на юго-востоке. В этом представлении смерть Эгберта в Кенте приблизительно в 784 году и смерть Киневульфа в Уэссексе в 786 году был событиями, которые позволили Оффе получать контроль над Кентом, а также включить Беортрика в сферу своего влияния. Однако по версии некоторых историков, Оффа не имел контроля над Кентом после 764—765 годов.

Оффа заключил брачный союз и с королём Нортумбрии; его дочь Эльфлида вышла замуж за Этельреда I Æthelred в Catterick в 792. Однако нет никаких свидетельств, что Нортумбрия когда-либо находилась под контролем Мерсии во время правления Оффы.

Войны с Уэльсом и вал Оффы

Между тем как Оффа был занят войной со своими единоплеменниками англосаксами, бритты Уэльса напали на Оффу. Такая внезапная война, в которой бритты имели сперва довольно сильный перевес, подала повод Оффе примириться с англосаксами, чтобы обратить своё оружие на кельтов. В 778 году он переправился через Северн, верхнее течение которого было границей между бриттами и англами. Оффа изгнал короля Поуиса из его столицы Пенгвирна и переименовал её в Шрусбери. В короткое время он привёл бриттов в такое положение, что они были вынуждены оставить не только то, что завоевали сначала, но ещё и потеряли некоторую часть своих собственных земель по ту сторону реки Северн. Оффа организовал военные поселения англов для укрепления границы и чтобы не допустить того, что бритты могли учинить впредь какое-либо покушение к отнятию этих земель, он приказал соорудить земляной вал и выкопать ров, посредством которого отделил свои завоевания от остальных владений бриттов. Это заградительное сооружение простиралось от устья реки Ди до того места, где река Уай впадает в Северн и получило название «вала Оффы». Но в отличие от предыдущих завоевательных войн против бриттов, на этот раз всем желающим бриттам и валлийцам было позволено остаться и жить на захваченной территории. Несколько позднее этому примеру стали следовать нортумбрийцы и западные саксы.

Анналы Камбрии, составленные бриттами, также повествуют, что Оффа часто конфликтовал с различными уэльскими королевствами. Так под 760 годом говорится, что было сражение между бриттами и мерсийцами при Херефорде, а также Оффа засвидетельствован, как проводящий кампанию против уэльсцев в 778, 784 и 796 годах.

Отношения с Церковью

Оффа правил как христианский король, но, несмотря на то, что был хвалим советником Карла Великого Алкуином за своё благочестие и усилия «контролировать [своих людей] в предписаниях Бога», он вступил в конфликт с Янбертом, архиепископом Кентерберийским. Янберт был сторонником Эгберта II Кентского, который, возможно, находился в противостоянии с Оффой, когда тот, как известно, вмешивался в дела Кента в 60-е годы VIII столетия. Оффа отменил дарения, пожалованные Эгбертом архиепископству Кентербери, а также известно, что Янберт требовал себе монастырь Cookham, который находился во владениях Оффы.

В 786 римский папа Адриан I послал своих легатов в Англию, чтобы оценить власть Церкви в Англии и ввести каноны (духовные декреты) для руководства английскими королями, дворянами и духовенством. Это было первой папской миссией в Англию, с тех времён как в 597 Григорий Великий послал с миссией епископа Августина, чтобы крестить англосаксов. Легатами были Георгий, епископ Остии, и Феофилакт, епископ Тоди. Они посетили сначала Кентербери, а затем были приняты Оффой при его дворе. И Оффа, и король западных саксов Киневульф присутствовали на совете, где обсуждали цели их миссии. После чего Георгий направился в Нортумбрию, в то время как Феофилакт посетил Мерсию и «части Британии». Отчёт о результатах своих действий, посланный легатами Адриану, сообщает подробности совета, проведенного Георгием в Нортумбрии, и каноны, выпущенные там; также небольшие детали, сохранились от миссии Феофилакта. После северного совета Георгий возвратился на юг, где провёл другой совет, который посетили и Оффа и Янберт, и на котором были выпущены дальнейшие каноны.

В 787 году Оффа добился успеха тем, что сократил духовную власть архиепископа Кентербери, учредив конкурирующую митрополию в Личфилде Lichfield. Эта проблема, должно быть, была обсуждена с папскими легатами в 786, хотя она не упомянута в отчётах, которые сохранились. Англосаксонская Хроника сообщает о «спорном синоде» в 787 в Чалк-хите (Челси), который одобрил создание нового архиепископства. Существует предположение, что этот синод был тем же самым собором, что и второй совет, проведенный легатами, но у историков нет единого мнения на этот счёт. Хигеберт Hygeberht, бывший епископом Личфилда, стал первым и единственным архиепископом новой митрополии, и к концу 788 он получил паллий, символ своей власти, из Рима. Новая митрополия включала владения Вустера, Херефорда, Лестера, Lindsey, Dommoc и Elmham; они были по существу внутриобластными территориями англов. Архиепископ Кентербери сохранил своё влияние на юге и юго-востоке.

Из тех немногих документов касающихся создания нового архиепископства, которые сохранилось после смерти Оффы складывается следующая ситуация. В ходе обмена письмами в 798 году между Кенвульф Coenwulf, который стал королём Мерсии вскоре после смерти Оффы, и папы римского Льва III, Кенвульф утверждал, что Оффа хотел создать новую митрополию из-за вражды с Янбертом; на что Лев отвечал, что единственной причиной по которой папство пошло на создание новой епархии заключалось в огромных размерах королевства Мерсии. И у Кеонвульфа и у Льва III были их собственные причины для представления ситуации в их собственном видении: Кеонвульф просил Льва сделать Лондон единственной южной митрополией, в то время как Лев был заинтересован, чтобы избежать влияния на папу короля на основании оценки действий Оффы. Отсюда их пристрастные комментарии. Однако, и размер территории Оффы и его отношения с Янбертом и Кентом, действительно имели место и могли быть вероятными факторами в запросе Оффы о создании новой митрополии. Версию Кеонвульфа поддерживает, независимое мнение Алкуина в письме к архиепископу Этельхеарду, что митрополия Кентербери была разделена «не, как кажется, разумным рассмотрением, а единственным желанием власти». Этельхеард позже заметил, что вручение паллия епископу Личфилда зависело от «обмана и вводящего в заблуждение предложения».

Назначение преемником сына Оффы

Другая возможная причина для создания архиепископства в Личфилде связана с сыном Оффы Экгфритом. После того, как Хигеберт стал архиепископом, он посвятил Экгфрита в короли; церемония состоялась в тот же год после возвышения Хигеберта. Возможно, что Янберт отказался выполнить эту церемонию, и в связи с этим Оффа нуждался в альтернативном архиепископе. Сама церемония примечательна по двум причинам: это — первое засвидетельствованное посвящение английского короля, и она необычна в том, что утверждала Эгфрита в королевском статусе в то время как его отец был всё ещё жив. Оффа знал, что сыновья Карла Великого Пипин и Людовик, были посвящены в короли римским папой Адрианом, и, вероятно, пожелал подражать внушительному достоинству королевского дома франков. Другие прецеденты действительно существовали: Этельред Мерсийский Æthelred Mercia, как известно, назначил своего сына Коэнреда Coenred соправителем ещё при своей жизни, а также Оффе, возможно, было известно о примерах посвящения в императоры в Византии. Несмотря на создание новой митрополии, Янберт сохранил своё положение старшего клирика на английской земле, с предоставлением права Хигеберту наследования ему. Когда Янберт умер в 792, он был заменен Этельхардом Æthelheard, которого Хигеберт, теперь уже как старший, посвятил в архиепископы. Впоследствии Этельхард появляется как свидетель на хартиях и председательствует на синодах без Хигеберта, таким образом, кажется, что Оффа продолжал чтить духовную власть архиепископа Кентерберийского. Сохранилось письмо римского папы Адриана Карлу Великому, в котором упоминается Оффа, но дата письма сомнительна; это скорее всего может быть 784 или 791 год. В этом письме Адриан пересказывает слух, который достиг его: якобы Оффа по сообщениям предложил Карлу Великому, чтобы Адриан был свергнут, и заменён римским папой франкского происхождения. Адриан отказывается верить этому слуху, но ясно, что это его сильно беспокоило. Имена врагов Оффы и Карла Великого сообщивших Адриану это, он не называет. Неясно, связано ли это письмо с миссией легатов в 786; если оно предшествовало этому, то миссия, возможно, была направлена чтобы уладить этот конфликт, однако, возможно, письмо было написано и после этой миссии.

Оффа был щедрым патроном церкви, основывал несколько церквей и монастырей. Оффа исходатайствовал у папы дозволения о причислении в число Божьих Угодников, первомученика Англии Святого Албана, тело которого якобы было найдено в 793 в Веруламе. Оффа велел на том месте построить богатую церковь и великолепный монастырь, дав ему великие льготы и знатные доходы. С тех пор город Верулам стал называться Сент-Олбанс. Мучимый угрызениями совести, Оффа сделал также великие подаяния церкви в Херефорде, где было погребено тело убитого им короля Восточной Англии Этельберта.

Между щедрыми подаяниями, какие Оффа учинил римским церквям, следует упомянуть об одном, которое было очень важным для Англии. Ещё раньше в Риме была заведена Английская коллегия (училище), основанная королём Уэссекса Иною, на содержание, которой основатель определил денежную сумму, распределив её на дворы Уэссекса и Сассекса по одному динарию с фунта стерлинга. Такое подаяние называлось «дань Риму». Оффа распространил эту подать и на все дворы Мерсии и Восточной Англии, исключая только земли принадлежащие монастырю Святого Албана. Так как эта сумма (365 манкузов — золотых монет) выдаваема была в Рим в день праздника Святого Петра, то такой вклад вместо прежде данного названия был наименован «денежный сбор Святого Петра». Этих средств директорам училища было предостаточно для того, чтобы содержать приезжающих в великом множестве англичан для учения в Рим.

Взаимоотношения с Европой

Дипломатические отношения Оффы с Европой хорошо известны, но, кажется, относятся только к последнему десятилетию его правления. В письмах, датируемых последними годами 80-х, началом 90-х годов VIII века, Алкуин поздравляет Оффу, как радетеля за образование среди англосаксов и приветствует его жену Синетрит и сына Эгфрита.

Согласно «Деяниям аббатов Фонтенеля», приблизительно в 789 году или незадолго до этого, Карл Великий предложил, чтобы его сын Карл женился на одной из дочерей Оффы (наиболее вероятно, Эльфледе), однако Оффа выдвинул встречное предложение на брак своего сына Эгфрита с одной из дочерей Карла, Бертой, чем сильно обидел его, что привело к временному закрытию портов Франкского государства для английских торговцев. В своих письмах Алкуин прояснял обстоятельства конфликта и выражал надежду быть посланным в Британию с мирной миссией. В конце концов дипломатические отношения были восстановлены, по крайней мере частично, при посредничестве Гервольда, аббата Фонтенеля.

Сохранилось письмо Карла Великого написанное Оффе в 796 году, которое ссылается на предыдущее письмо от Оффы к Карлу. Эта корреспонденция между этими двумя королями представляла первые сохранившиеся документы в английской дипломатической истории. Письмо, прежде всего, касалось статуса английских паломников на континенте и дипломатических подарков, но это говорит много об отношениях между англами и франками. Карл Великий именует Оффу своим «братом», и упоминает торговлю черными камнями, посланными с континента в Англию, и плащами (или, возможно, тканями), проданными из Англии франкам. Письмо Карла Великого также касается изгнанников из Англии, среди них называя Одберта, который был почти наверняка тем же самым человеком, что и Эдберт Прэн. Эгберт Уэссекский был другим беженцем от притеснений Оффы, который нашёл убежище при королевском дворе франков.

Как видно, Карл Великий проявлял большой интерес к делам в Британии. Он мечтал присоединить к создававшейся империи и давно утраченную провинцию. Чтобы укрепить там свои позиции он рассылал щедрые дары английским и ирландским монастырям, поддерживал связи со всей английской церковью, с Кентом, с Нортумбрией. Карл оказывал гостеприимство при своем дворе изгнанникам из всех английских государств: здесь можно было видеть беглецов из Уэссекса и Мерсии, изгнанных королей Нортумбрии и тэнов Восточной Англии, и многих других. Оффа поддерживал с Карлом самые дружеские отношения, но старательно избегал всяческих ситуаций, которые могли бы быть истолкованы как признание им своей зависимости от короля франков. События в южной Англии в 796 году иногда изображаются, как борьба между Оффой и Карлом Великим, но неравенство в их власти было огромно.

Укрепление королевской власти

Оффа, кажется, пытался упрочить стабильность королевского сана Мерсии, устранением династических конкурентов своему сыну Экгфриту, и иногда сводя статус подчиненных ему королей к разряду элдорменов. Письмо, написанное Алкуином в 797 годы к мерсийскому элдормену по имени Озберт Osbert, явно подтверждает, что Оффа пошёл на крайние меры, чтобы гарантировать, что его сын Экгфрит наследует ему. Мнение Алкуина состоит в том, что Экгфрит «не умер из-за своих собственных грехов, а его постигла месть за кровь, которую его отец проливал, чтобы обеспечить королевскую власть за своим сыном». Однако, эта его политика оказалась в конечном счёте неудачной; Экгфрит продержался у власти лишь в течение нескольких месяцев.

Есть свидетельства, что Оффа построил ряд оборонительных бургов и укрепил города; какие это были города точно не известно, но возможно в их числе находились Бедфорд, Херефорд, Нортхемптон, Оксфорд и Стамфорд. В дополнение к своим оборонительным функциям эти бурги использовались как административные центры и служили региональными рынками.

При Оффе в Мерсии были приняты законы, от которых не сохранились даже фрагменты. Они известны только из упоминания Альфредом Великим в предисловии к собственному кодексу законов, который Альфред обнародовал в конце последующего века. Альфред говорит, что он включил в свой кодекс те законы Оффы, Ине Уэссекского и Этельберта Кентского, который он нашёл «наиболее справедливыми».

Чеканка монеты

Торговля повлекла и развитие чеканки монет. Уже с VII века в Лондоне началась чеканка мелких серебряных монет — скиттов (англ. sceattas, в ед. числе англ. sceat — скит), которые отличались от римских или франкских монет и были подобием фризских. Они понадобились для внутренней торговли, тогда ещё мелкой. Внешняя торговля обеспечивалась золотыми монетами, а также слитками золота и серебра. Чеканка скиттов проводилась без королевского контроля. Монета была грубая, без точного содержания серебра. В течение VIII века её ценность снизилась, что вызвало большие помехи в расчётах внутри страны, прежде всего с казной короля. Поэтому король Оффа ввел в обращение серебряный пенни — монету, чуть большую по содержанию серебра и размерам, чем скит. Новая монета была похожа на франкский денарий, что не удивительно, если учесть активные торговые связи Британии и Франкского королевства в то время. Примеру Мерсии последовали короли Кента, Уэссекса и Восточной Англии. Некоторые монеты от времени правления Оффы имеют имена архиепископов Кентерберийских — Янберта, а после 792 года — Этельхарда. Есть также свидетельства, что монеты выпускал и Эдберт Eadberht, епископ Лондона в 780-х годах, а, возможно, и прежде. Иногда на монетах чеканился портрет Синетрит, жены Оффы. Королева Синетрит была первой и единственной англосаксонской королевой, чей портрет когда-либо чеканился на монете.

Впрочем, для зарубежной торговли и крупных платежей стали чеканить золотой манкус (лат. mancus) — монету, эквивалентную тридцати серебряным пенни и напоминающую по оформлению золотые монеты Аббасидов. Сохранились только три золотые монеты от времен правления Оффы. Каждая — копия динара Аббасидов, с надписью «король Оффа» на оборотной стороне. Ясно, что у модельеров не было никакого понимания арабского языка, поскольку арабский текст содержит много ошибок. Монеты, возможно, были произведены, для торговли с исламской Испанией; или как часть ежегодной платы в 365 манкусов, которые Оффа обещал Риму. Хотя многие из монет имеют имена модельеров, но нет никаких признаков монетного двора, где каждая монета была произведена. В результате число и местоположение монетных дворов, используемых Оффой, сомнительно. Общепризнанное мнение — то, что было четыре монетных двора, в Кентербери, Рочестере, Восточной Англии и Лондоне.

Королевский титул

В большинстве своих хартий Оффа называет себя «король Мерсии», или «король мерсийцев», хотя иногда его титул расширялся до «короля Мерсии и окружающих народов». Некоторые из его хартий используют титул «Rex Anglorum» (то есть «король англичан»); таким образом Оффа стал первым королём, носившим этот титул, что доказывает широкое утверждение его власти. Однако по этому поводу у историков нет единого мнения; дело в том, что те несколько хартий где Оффа назван «королём англичан» имеют сомнительную подлинность. Они могут представлять более поздние подделки X столетия, когда этот титул стал стандартным для королей Англии.

Смерть Оффы

Оффа умер в 796, между 26 и 29 июля, процарствовав 39 лет и был похоронен в Бедфорде. Согласно Анналам Камбрии Оффа умер в 797 году. Власть и престиж, достигнутые Оффой, позволяют рассматривать его как одного из самых могущественных правителей на Британских островах в Раннее Средневековье.

Жена и дети

• Жена — Синетрит Кинетрит (Cynethryth) (умерла после 798); её родословная неизвестна. У пары были сын и четыре дочери:
  • Экгфрит Ecgfrith (умер декабрь 796); сын, наследник престола.
  • Эльфлида Ælfflæd Предположительно, она была супругой короля Этельберта из Восточной Англии. После того как он был казнён, она удалилась в 793 г. как отшельница в местность Croyland. Умерла ок. 795 г. Впоследствии канонизирована.
  • Эдбурга Eadburh Была замужем за королём Уэссекса Беортриком
  • Этельбурга Æthelburh в будущем аббатиса
  • Этельсвита Æthelswith

Ссылки

• [www.brude.narod.ru/asc2.htm Англо-саксонская хроника. Годы 751—919.]
• [www.vostlit.info/Texts/rus/annales_cambriae/annales.phtml?id=645 Анналы Камбрии]
• [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/6.htm Северная Европа] // [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/0.htm Правители Мира. Хронологическо-генеалогические таблицы по всемирной истории в 4 тт.] / Автор-составитель В. В. Эрлихман. — Т. 2.

Мерсийская династия
Предшественник Беорнред	Король Мерсии 757 — 796	Преемник Экгфрит
Предшественник Этельберт II	Король Восточной Англии 794 — 796	Преемник Эдвальд

Отрывок, характеризующий Оффа (король Мерсии)

– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.