Завоевание Сербии турками

За годы правления Стефану Душану удалось создать огромное государство. После войн с Византией и Венгрией в него вошли Македония, Эпир, Фессалия, часть Фракии — то есть, помимо земель населённых славянами, также греческие и албанские территории. Вместе с тем, целый ряд областей, населённых сербами (преимущественно на венгерской и боснийской границах) остался вне пределов Душанова царства. При Душане усилилось византийское культурное влияние: при дворе был введён византийский церемониал, начали использовать византийские титулы. Отсутствие экономического и культурного единства, сохранившаяся роль местной знати в управлении недавно завоёванными территориями — всё это создавало предпосылки для развала страны.

Предшествующие события

Сербское царство, созданное усилиями Стефана Душана, ненамного пережило своего основателя— уже в 1356 году в стране разгорелась первая междоусобица: сводный брат Душана, правитель Эпира Симеон Синиша, провозгласил себя царём и попытался свергнуть нового императора. Вслед за этим последовало отпадение Албании и Фессалии, практически независимой стала Македония (один из её правителей, Вукашин Мрнявчевич, в 1365 году принял титул короля). Даже в собственно сербских землях процесс распада шёл с полной силой и власть сосредоточивалась в руках местных вельмож: в районе Косова поля реальной властью обладал князь Воислав Войнович, в центральной Сербии — князь Лазарь Хребелянович, в районе Ужице, Рудника и Подринья — Никола Альтоманович; подняла голову и знать Зеты — здесь утвердились трое братьев Балшичей, с 1366 года переставшие подчиняться Стефану Урошу V даже номинально. Таким образом, за относительно краткий срок на месте единого государства, распавшегося, по выражению Иоанна Кантакузина, «на тысячу кусков», появилось множество крупных и мелких владений. Единство сербских земель после смерти последнего представителя династии Неманичей Стефана Уроша V в 1371 году поддерживалось практически исключительно единством православной церкви в лице Печской патриархии, которая в 1375 году добилась канонического признания Константинопольским патриархатом. В 1377 году сербскую корону принял бан Боснии Стефан Твртко I, однако, хотя его королевский титул признавали князь Лазарь и Вук Бранкович, власть Твртко I была чисто номинальной. После смерти царя Душана созданное им Сербо-греческое царство распалось. Как писал сербский историк XVIII века Йован Раич:

Общаго врага при дверехъ смотряще, Сербская Господа, невняли мыслию, и Греческимъ примеромъ неочувствовалися, но къ общей погибели спешаще в разногласии пребывали…

Завоевание Сербии турками

Междоусобные войны между князьями сильно ослабляли обороноспособность сербских земель в условиях нарастания турецкой угрозы. Уже в 1371 году в Марицкой битве турки разгромили войска южносербских правителей во главе с королём Вукашином, после чего Македония перешла под власть Османской империи.

В этот период турки сформировали стратегию своей экспансии. Они охотно участвовали в междоусобицах христианских правителей, при этом постепенно осваиваясь на их территориях и подчиняя себе тех, кому ранее обещали помогать. В качестве повода для подчинения себе той или иной области они обычно использовали смерть местного правителя или усобицы в его семье. Свои походы османы предпринимали на достаточно далёкие расстояния. Как правило, во всех областях Балканского полуострова турецкие отряды появлялись задолго до того, как османское государство становилось их непосредственным соседом.

После битвы на Марице османы расширили круг своих вассалов, им подчинились города на Эгейском побережье и важные транспортные пути. В 1383 году они приблизились к Салоникам, захватив Серре и окрестные области. Уже тогда к ним обращались монахи из афонских монастырей, чьи владения оказались под угрозой и которые пытались сохранить свои обители от разорения. Посредством полуострова Галлиполи османы поддерживали связь с Малой Азией, а также наладили контакты с Венецией и Генуей, враждовавшими друг с другом из-за влияния над остатками некогда мощной Византии.

На землях князя Лазаря Хребеляновича турки появились ещё в 1381 году, когда княжеский воевода Цреп разбил их на Дубравнице близ Парачина.. Вероятно, турецкий отряд оказался там после операции в Болгарии. В 1386 году османы предприняли гораздо более серьёзное вторжение. Их армию возглавлял сам Мурад, который дошёл до Плочника в Топлице. Во время этого похода турки атаковали монастырь Грачаница, где сгорела внутренняя башня, хранившая ценные рукописи и книги.

Попытка объединить сербские земли для организации отпора туркам, предпринятая князем Лазарем при поддержке Сербской православной церкви, не увенчалась успехом: 15 июня 1389 года (в день Св. Вита — Видовдан) в битве на Косовом поле, несмотря на героические усилия сербов, они потерпели поражение. Князь Лазарь погиб. Хотя его сын Стефан Лазаревич сохранил свою власть, он был вынужден признать сюзеренитет Османской империи и участвовать в турецких походах. Косовская битва и подвиг Милоша Обилича, убившего османского султана Мурада I в начале сражения, позднее стали одним из важнейших сюжетов сербского национального фольклора, символом самопожертвования и единения сербского народа в борьбе за независимость.

В первой половине XV века, когда натиск турок временно ослабел из-за угрозы со стороны Тамерлана, Стефан Лазаревич предпринял попытку восстановления Сербского государства. Он принял византийский титул деспота и, опираясь на союз с Венгрией, которая передала ему Белград и Мачву, вновь подчинил Зету (кроме Приморья), Сребреницу и ряд южносербских областей. Была возрождена центральная администрация, укрепилась власть князя, активно поощрялся горнорудный промысел и городские ремёсла, началось проникновение в Сербию идей гуманизма и эпохи Возрождения. Новый подъём переживала архитектура («моравская школа», представленная, в частности, монастырями Ресава и Раваница) и литература (произведения патриарха Данилы III и самого Стефана Лазаревича). Столицей Сербской деспотовины стал Белград, в котором была построена хорошо укреплённая крепость, частично сохранившаяся до наших дней. Хотя в результате нового вторжения турок в 1425 году были потеряны Ниш и Крушевац, а затем под власть Венгрии перешёл Белград, новая столица Сербии — Смедерево, основанная деспотом Георгием Бранковичем, переживала свой расцвет и завоевала славу второго Константинополя. Но уже в 1438 году началось очередное османское наступление. В 1439 году пало Смедерево. Долгий поход венгерских войск Яноша Хуньяди в 1443—1444 году позволил изгнать турок с территории Сербии и ненадолго восстановить её самостоятельность. Однако поражение крестоносцев под Варной в 1444 году, разгром венгерского войска во Второй битве на Косовом поле в 1448 году и падение Константинополя в 1453 году предопределили судьбу страны. В 1454 году были захвачены Ново-Брдо и Приштина, а в 1456 году осаждён Белград. Наконец, в 1459 году пало Смедерево. К 1463 году была завоёвана Босния, к 1482 — Герцеговина и, наконец, в 1499 году — Горная Зета. Сербское государство перестало существовать.

«Русский хронограф» 1512 года сообщал:

Внезапу вся в мерзость запустениа быша, вся горести исполнишася, храми разоряхуся и сожигахуся, людие изгонимы бываху… всея земля Серпъские, еже не по мнозе бысть от безбожных турок… Сиа убо вся благочестиваа царствиа… грех ради наших Божиим попущением безбожнии турки поплениша, и в запустение положиша, и покориша…

Последствия завоевания

В результате турецкого завоевания сербские земли были разорены, сельское хозяйство пришло в упадок, горнорудное производство практически прекратилось. Начался массовый отток населения за Дунай и Саву, в результате которого этническая территория сербов существенно расширилась в северном направлении. При этом в обезлюдевшие равнинные области и, особенно, в южные регионы страны (Косово) стали переселятся турки, скотоводы-влахи и албанцы. Христианское население было ограничено в гражданских правах. Тем не менее, в отличие от Албании, Боснии и Македонии, в Сербии ислам приняла лишь небольшая часть населения. В этом главная заслуга принадлежала Печскому патриархату, восстановленному в 1557 году, который в период османского господства играл роль центра национального и культурного сплочения сербского народа. Православная церковь, в целом, сохранила свои привилегии и владения и в качестве особой конфессиональной общности (миллета) пользовалась самоуправлением в культурных и религиозных вопросах, включая возможность создавать начальные школы.

После завоевания на Сербию была распространена военно-ленная система, при которой большая часть земли находилась в собственности государства и была разделена на лены, держатели которых — спахии, были обязаны нести военную службу. Остальные земли были переданы церковным и общественным организациям (вакуфы) или закреплены на праве собственности за отдельными представителями турецкой аристократии (мюльк) или семьи султана (султанские хасы). В административном отношении территория Сербии вошла в состав Румелийского эялета, а после завоевания турками Венгрии в середине XVI века области к северу от Ниша были переданы Будскому эялету. Эялеты подразделялись на санджаки. Бывшая территория Сербской деспотовины образовала Смедеревский (после завоевания Белграда в 1521 году — Белградский) санджак. Также, как и греки, сербы, приняв ислам, могли подняться на государственной службе до визирей.

Феодальный класс периода османского господства был представлен практически исключительно мусульманами, как турками, так и принявшими ислам славянами (потурченцы). Основу населения составляло зависимое крестьянство — райа, обладавшее правом наследственного пользования наделами и уплачивающее поземельный (харадж) и подушный (джизья) налоги султану, а также различные платежи феодалу. В Южной Сербии и придунайских областях сохранилась значительная прослойка скотоводов-влахов, пользующаяся определёнными привилегиями и используемая для пограничной службы. В отличие от других стран Центральной и Восточной Европы, крестьяне Османской империи были лично свободными и не были прикреплены к земле, а размер их повинностей регулировался государством.

Литература

• Чиркович Сима. История сербов. — М.: Весь мир, 2009. — 448 с. — ISBN 978-5-7777-0431-3.
• История Югославии. — Москва: Издательство Академии Наук СССР, 1963. — Т. 1. — 736 с.
• Листая страницы сербской истории / Е.Ю. Гуськова. — М.: Индрик, 2014. — 368 с. — ISBN 978-5-91674-301-2.

Ссылки

• [rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/4_1.html Срби између Турака и Мађара] (серб.). Проверено 17 января 2016.
• [rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/4_6.html Први пад Србије] (серб.). Проверено 17 января 2016.
• [rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/4_8.html Пад Србије] (серб.). Проверено 17 января 2016.

Отрывок, характеризующий Завоевание Сербии турками

В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.