Античные монеты

Античные монеты — в узком смысле древнегреческие и древнеримские монеты, в широком — монеты всех древних народов.

Периодизация

См. также: Монета

Первые монеты в Средиземноморье появились то ли в Лидии, то ли в Эгине, то ли в Эолиде в начале VII века до н. э.

Александр Зограф на основании анализа веса монет, их номиналов и типов выделяет следующие основные периоды в истории монетных систем античности:

• архаический период — от возникновения монеты на рубеже VIII и VII веков до битвы при Марафоне (490 год до н. э.),
• классический период — от битвы при Марафоне до завоеваний Александра Македонского (вторая половина IV века до н. э.),
• эллинистический период — от завоеваний Александра до битвы при Акциуме (31 год до н. э.), включая монетную систему Римской республики,
• императорский период — от возникновения принципата до правления Анастасия (491—518 годы) и его реформы монетного дела, которая считается началом формирования собственно византийской монетной системы.

Основная география распространения — Средиземноморье, Причерноморье и Передней Азии, также прилегающие к ним территории Европы, Северной Африки.

Основные центры монетной чеканки в Европе и Передней Азии

См. также: Библейские денежные единицы

Древняя Персия

Древняя Греция

См. также: Символы древнегреческих денежных и весовых единиц, Древнегреческая драхма и Монетные союзы

Как и любая другая античная, денежная система Древней Греции была основана на единицах массы, которые одновременно выполняли функции и весовых, и счётных единиц. Для Греции это были прежде всего талант, мина, драхма, обол, лепта, а также халк, подчинявшиеся следующим базовым соотношениям, но имевшим множество местных отклонений: 1 талант = 60 мин = 3000 статеров = 6000 драхм; 1 статер = 2 драхмы (дидрахма) = 12 оболов = 96 халков. В виде монет чеканились только статеры, драхмы, оболы, халки, их фракции (например, гекта — ¹⁄₆ статера) и им кратные (например, тетрадрахма — 4 драхмы). Талант и мина были исключительно счётными понятиями.

Талант (др.-греч. τάλαντον, лат. talentum — буквально «вес», «груз») был высшей весовой единицей Древней Греции, заимствованной из Вавилона. Вавилонский талант, который, по одной из версий, первоначально обозначал вес вола, делился на 60 мин, а мина, в свою очередь — на 60 шекелей (сиклей). Из Вавилонии талант был принят в качестве весовой единицы семитскими народностями и получил распространение в бассейне Средиземного моря. Как весовая и счётная единица Греции талант упоминался уже Гомером. Как и вавилонский, он делился на 60 мин, но мина состояла уже из 100 частей — драхм, а драхма — из 6 оболов. Таким образом, 1 талант был равен 60 минам, 6000 драхм, 36 000 оболов.

Слово мина (др.-греч. μνᾶ, лат. mina, mna) происходит от ассиро-вавилонского «мана» — считать; драхма (др.-греч. δραχμή, лат. drachma) — от древнегреческого слова «горсть» или «схваченное рукой». Название восходит ко временам, когда средством денежного обмена были металлические четырёхгранные прутики — оболы (др.-греч. ὀβολός — «вертел»), шесть штук которых, зажатые в горсть, и составляли драхму. В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона приводится другая версия происхождения слова «драхма»: от ассирийского «дараг-мана», что означает «шестидесятая мины», поскольку первоначально драхма могла составлять не ¹⁄₁₀₀, а ¹⁄₆₀ мины. В Спарте применялись железные оболы, которые здесь назывались пеланорами.

Необходимо упомнятуть ещё три базовых денежных единицы Древней Греции: статер, халк и лепту. Статер (др.-греч. στατήρ) — «коромысло весов», «весы») — как правило, обозначал двойной (иногда тройной) вес — прежде всего драхмы, то есть был равен 1/50 мины или 2 драхмам. Название халк (др.-греч. χαλκός) происходит от древнегреческого слова χαλκός (медь) или от названия города Халцис, активно торговавшего медью. Лепта (др.-греч. λεπτόν от λεπτός — «без кожуры», то есть тонкий, маленький) — первоначально самая малая единица веса, ставшая затем самой мелкой медной монетой. В Афинах 1 обол был равен 8 халкам, а халк — 7 лептам. Примерно в I веке н. э. 1 халк равнялся уже 2 лептам.

Характерной чертой денежной системы Древней Греции было отсутствие единой монетной стопы и наличие множества стандартов, отличающихся различным содержанием драгоценного металла в монете и/или использованием в качестве базового монетного металла золота или серебра,— Александр Зограф выделяет не менее пятнадцати таких стандартов. Каждый полис, будучи политически автономным, обладал правом чеканки собственной монеты и использовал свои собственные нормы (общее число центров чеканки Древней Греции и её колоний превышает 2000), поэтому можно говорить лишь о наиболее распространённой стопе. Таковой с момента возвышения Афин стала аттическая монетная стопа, которая утвердилась в Афинах в результате законодательства Солона предположительно в начале VI века до н. э., вытеснив эгинскую монетную стопу. Ещё в архаическую эпоху аттическая норма распространилась в Северной Греции, в Киренах (северо-африканское побережье) и на Сицилии. В IV веке до н. э. Филипп II ввёл её в Македонской империи для золотых монет, а Александр Македонский — для серебряных. В итоге аттическая стопа стала господствующей нормой для чеканки монет в Восточном Средиземноморье.

Древний Рим

См. также: Символы древнеримских денежных и весовых единиц

Римская республика

Монетная система Римской республики характеризовалась господством в денежном обращении:

• слитков практически необработанной бронзы (Aes rude) и слитков бронзы с нанесёнными изображениями (Aes signatum) — примерно до 312 года до н. э.;
• литых бронзовых монет (Aes Grave) — с 312 по 268 год до н. э.;
• полновесных бронзовых (асс и его производные) и серебряных (прежде всего денария) монет — с 268 по 89 год до н. э.

Первыми деньгами Древнего Рима были слитки практически необработанной бронзы (Aes rude), затем — слитки бронзы с изображениями (Aes signatum). Иногда появление первых римских монет связывают с именем царя-реформатора Сервия Туллия (578—535 годы до н. э.), но по мнению автора книги «Монеты Рима» Гарольда Мэттингли, монеты в Риме начали чеканить незадолго до 289 года до н. э., когда был введён институт монетариев, чиновников по делам чеканки, а точнее, около 312 года до н. э. (здесь и далее хронология римской денежной чеканки приводится по Мэттингли). Этими монетами, получившими общее название «тяжёлая бронза» (лат. Aes Grave), были бронзовый асс (лат. ass от лат. aes — медь, бронза или от лат. assula — единица, целое, брусок), а также его производные: семис (¹⁄₂ асса), триенс (¹⁄₃), квадранс (¹⁄₄), секстанс (¹⁄₆), унция (¹⁄₁₂) и др. Первоначально асс весил 1 либру (Ass libralis), но затем его масса неуклонно снижалась: в 289 году до н. э. — до ¹⁄₂ либры, в 268-м — до ¹⁄₆, в 217-м — до ¹⁄₁₂, наконец, в 89-м — до ¹⁄₂₄ либры.

В 268 году до н. э. в дополнение к медным (бронзовым) монетам Рим начал чеканить серебряные денарии, весившие 4 скрупула (4,55 г). Исходя из установившегося к тому времени соотношения цен на медь и серебро (120:1), 1 денарий был приравнен к 10 ассам.

В 217 году до н. э. одновременно со снижением веса асса до ¹⁄₁₂ либры Рим девальвировал денарий — до 3½ скрупула. В результате его стоимость была приравнена к 16 ассам, и это соотношение (1:16) сохранилось до реформ Августа. Чуть позже (в 209 году до н. э.) в обращение были впервые, но ненадолго выпущены золотые монеты весом 6, 3, 2 и 1 скрупул.

Последняя денежная реформа Римской республики была проведена в 89 году до н. э. в соответствии с законом Плавия Папирия. Снизив вес асса до ¹⁄₂₄ либры, но сохранив неизменным вес серебряных монет, а также отношение денария к ассу (1:16), Рим по сути превратил медные монеты в кредитные деньги.

Римская империя

Существенные изменения в монетной системе происходят при Октавиане Августе (27 г. до н. э. — 14 год н. э.), когда начинает систематически чеканиться золотой ауреус, приравненный к 25 денариям. В это же время осуществляется пересмотр системы медных номиналов: сестерций (4 асса) и дупондий (2 асса) чеканятся из аурихалка, а асс и квадранс — из бронзы. Таким образом, римская монетная система приобретает следующий вид:

1 ауреус = 25 денарев = 100 сестерциев = 400 ассов = 1600 квадрансов.

Со времени императора Нерона в связи с ухудшением экономической ситуации началась порча монеты — вес и проба ауреуса и денария стали негласно снижаться. Это подорвало доверие населения к денежной системе. Император Каракалла попытался исправить ситуацию, введя в обращение серебряный антониниан, равный при обмене 2 денариям, но и эта мера дала лишь временный эффект: к концу III века формально серебряные монеты стали чеканиться практически из меди, иногда лишь сверху покрытой серебром. Золотая чеканка находилась в столь же плачевном положении.

Улучшения ситуации добился только император Константин I Великий, который начал выпуск высокопробного золотого солида весом 4,55 грамм (¹/₇₂ фунта золота) и ввёл новый стандарт для серебряной чеканки, привязав стоимость серебряных монет к стоимости фунта золота: серебряный милиарисий стоил ¹/₁₀₀₀ фунта золота, а силиква — ¹/₁₇₂₈ фунта золота.

После гибели Западной Римской Империи эта система была унаследована Византией.

Греческие колонии, эллинистические государства и римские провинции

Процесс унификации денежных систем Рима и его провинций происходил на протяжении всего периода римских завоеваний. Если не римляне, то сами провинции корректировали вес своих монет, чтобы приблизить их к стандартам Рима. Долгое время Рим очень осторожно относился к навязыванию покорённым территориям своих монетных стандартов. Даже те монеты, которые выпускались в центре, но специально для обращения в провинциях, чеканились с местным внешним видом и по местной монетной стопе.

Основной задачей при этом являлось поддержание устойчивых соотношений между ключевыми провинциальными монетами, которые, как правило, являлись кратными или фракциями драхмы или статера, и основной римской денежной единицей — денарием. Последний был сначала несколько тяжелее, а потом несколько легче драхмы (точнее, тяжелее одних драхм и легче других), но обычно к ней приравнивался с некоторыми оговорками, вытекающими из множественности стандартов древнегреческой монетной чеканки. Так, например, более тяжёлая тетрадрахма (4 драхмы), чеканившаяся в сирийской Антиохии, приравнивалась к четырём денариям, более лёгкие малоазиатские кистофорные тетрадрахмы и финикийские дистатеры — к трём, по сути биллонная тетрадрахма Птолемеев (александринер) — к одному денарию.

Во II веке н. э. слова «денарий» и «драхма» по сути стали синонимами, представляя одну денежную единицу, которая на Западе называлась denarius (денарий), а на Востоке — δραχμή (драхма).

Сестерций и монеты более низкого достоинства предназначались для обращения прежде всего в метрополии, в провинции они проникали редко и случайно. Задача снабжать их внутренние рынки мелкой разменной монетой ложилась на местные монетные дворы.

Израиль и Иудея

Современный шекель (сикль), чей реверс повторяет одну из монет типа Иехуд
Современная агора (гера), на реверсе которой изображена прута Антигона II
Сикль (шекель) и полсикля (полшекеля) первой иудейской войны (66—71 годы н. э.)

Долгое время для еврейского народа сикль (шекель) был исключительно названием монет соседних государств (например, тирских статеров или птолемеевских тетрадрахм), а также счётной денежной единицей, используемой, например, для расчёта важного храмового (священного) налога. Сформировавшаяся к началу I века н. э. система мер и весов Иудеи, иногда называемая талмудической, исходила из следующих основных соотношений: 1 талант (киккар) = 60 мин = 1500 священных (библейских, тяжёлых, двойных) сиклей (шекелей) = 3000 простых (лёгких, половинных) сиклей (шекелей). Все перечисленные единицы были исключительно счётными понятиями.

Возможно, первой чеканкой собственных серебряных монет является начатый в IV веке до н. э. (в это время Иудея находилась под властью персидской империи Ахеменидов) выпуск подражаний драхмам и оболам в Газе, Ашдоде, Ашкелоне, Тире и Сидоне. Их характерная особенность — арамейская надпись Иехуд (יהד), то есть Иудея. Однако нельзя сделать однозначного вывода о том, был ли выпуск этих монет специальной чеканкой центральной власти для подконтрольных провинций (вполне распространённая практика монетного дела античности), или местные власти получили собственную монетную регалию.

Безусловно самостоятельная чеканка монет началась в древней Иудее вскоре после воцарения Симона, первого представителя Хасманейской династии (середина II века до н. э.). Это событие нашло отражение в тексте Первой книги Маккавейской.

Чеканка «своей монеты», которая получила название «прута» (или «перута»), началась около 140 года до н. э. и с небольшими перерывами продолжалась до 95—96 года н. э. (более точная датировка невозможна, поскольку год выпуска на монетах этого типа, за редкими исключениями, не проставлялся). Медные пруты, чей вес изначально базировался на древнегреческих стандартах (приравнивались к халку Селевкидов), но затем стал тяготеть к стандартам древнеримским, выпускали практически все цари династии Хасмонеев, представители династии Иродиадов, римские префекты и прокураторы.

Однако наиболее значимыми для евреев были сикли (шекели): счётный лёгкий сикль был эквивалентен дидрахме (статеру финикийского стандарта), тяжёлый — тетрадрахме (финикийскому дистатеру). Их место в денежной системе Иудеи объясняется регламентом уплаты местного священного налога, который со времён исхода евреев из Египта (Исх. 30:11—16) взимался со всего взрослого населения на нужды Иерусалимского храма и которому посвящён трактат Шкалим (Шекалим), являющийся частью Талмуда. Этим объясняется значение первого самостоятельного выпуска собственных иудейских серебряных сиклей (шекелей) в ходе первого иудейского восстания 66—71 годов. Второй и последний выпуск был произведён во время восстания Бар-Кохбы (132—135 годы н. э.).

Византийская империя

Монетная система Византии поначалу продолжала традиции поздней Римской империи, однако после реформы Анастасия (491—518 годы) приобрела специфические черты. Одной из основных особенностей было господство золотых и бронзовых (иногда посеребрённых) монет при незначительном использовании серебряных. Несмотря на многие специфические черты, основными торговыми монетами Византии остались появившиеся ещё в Римской империи золотой солид и серебряный милиарисий. Солид сохранил значение стандартной монеты почти до падения Константинополя в 1453 году, хотя в последнее столетие существования империи золото как монетный металл уже почти не использовалось. Значение милиарисия ограничивалось IX—XI веками.

Парфянское царство и Империя Сасанидов

Варварские королевства и Арабский халифат

См. также: Варварские подражания

Хотя история раннефеодальных государств германских племён в исторической литературе относится уже к Средневековью, с нумизматической точки зрения их монеты являются преемниками античных монет. Первые монеты государств, возникавших и исчезавших в результате Великого переселения народов (IV—VII века), или шире — народов, не испытавших непосредственного греческого или греко-римского культурного влияния, носят в нумизматической литературе название «варварские подражания». Это, как правило, очень несовершенные по техническому исполнению, с грубыми ошибками, копии древнегреческих, древнеримских и византийских монет. Ключевыми «варварскими» монетами были золотой шиллинг и серебряный денарий (денье, данаро или денаро, динеро, динейро или диньейро, динар). Первый — это германизированное название солида, который и стал прообразом шиллинга, второй — местное наименование серебряной силиквы, чья стоимость выражалась в счётных денариях. И те, и другие чеканились со времён Меровингов (481—751), но имели лишь локальное, местное значение.

Как и чеканка варварских королевств Европы, монетная система Арабского халифата хронологически относится к Средневековью, однако основные типы арабских монет близки к античным. Эта монетная система сформировалась на базе денежных систем двух сначала соседних, а потом завоёванных империй — Византийской и Сасанидской. В первой основной монетой был золотой солид, во второй — серебряная драхма, которая примерно соответствовала древнегреческой драхме и позднему республиканскому денарию. Эти две почти равные по весу (чуть больше 4 граммов), но изготовленные из разных металлов монеты получили у арабов локальные наименования (солид стал динаром, золотым денарием, а драхма — дирхемом) и послужили прообразами для собственных монет халифата (собственный дирхем начали чеканить между 692 и 696 годами, динар — в 696 году). Динар и дирхем упоминаются в Коране, что стало дополнительным фактором широкого распространения этих монет в мусульманском мире. В Европе в подражание динару в XI—XIII веках чеканились испанские и португальские мараведи и испанские доблы.

Список античных монет счётных денежных единиц

См. также: Древние единицы измерения

Древнегреческие монеты

• Талант — счётная денежная единица
• Мина — счётная денежная единица
• Статер и его фракции:

  Гекта (1/6)

• Драхма и её производные:

  Тетрадрахма (4)

  Дидрахма (2)

• Обол и его производные:

  Пентобол (5)

  Тетраобол (4)

  Триобол (3)

  Диобол (2)

  Тригемиобол (1 1/2)

• Халк и его производные:

  Дихалк (2)

  Гемихалк (1/2)

• Лепта её производные:

  Дилептон (2)

  Трилептон (3)

Персидские монеты

• Дарик (золотой статер)
• Сиглос (сикль, серебряный статер)

Древнеримские монеты

См. также: Список древнеримских единиц

Ранние формы денег Древнего Рима

• Aes rude
• Aes signatum
• Aes grave

Монеты Римской республики

• Либра — счётная денежная единица
• Викториат (драхма) и его производные:

  Двойной викториат (квадригат, дидрахма) (2)

  Полувикториат (1/2)

• Денарий и его производные:

  Квинарий (1/2)

  Сестерций (1/4)

• Асс и его производные:

  Декуссис (10 ассов)

  Квинкуссис (5)

  Квадруссис (4)

  Трипондий (трессис) (3)

  Дупондий (2)

  Деункс (11/12) — счётная денежная единица

  Декстанс (10/12)

  Додранс (9/12)

  Бес (8/12)

  Септункс (7/12) — счётная денежная единица

  Семис (6/12)

  Квинкункс (5/12)

  Триенс (4/12)

  Квадранс (3/12)

  Секстанс (2/12)

• Унция и её производные:

  Сесунция (1 1/2)

  Семунция (1/2)

  Квартунция (1/4)

Монеты Римской империи и Византии

• Антониниан
• Аргентиус
• Силиква
• Милиарисий
• Ауреус
• Солид (номизма, безант) и его производные:

  Семиссис (семисс, семис) (1/2)

  Тремиссис (тремисс, триенс) (1/3)

• Фоллис
• Майорин
• Нуммия
• Центенионалий

Монеты греческих колоний, эллинистических монархий и римских провинций

• Тетрадрахмы

  Александринер (александрийская тетрадрахма)

  Кистофор (кистофорная тетрадрахма)

• Ассарий (ассарион)
• Литра и её производные:

  Гемилитрон (1/2)

  Тетрас (1/3)

  Гексас (1/6)

  Онкиа (1/12)

• Монеты Синдики

Монеты Иудеи и Израиля

• Киккар — см. Талант
• Мане — см. Мина
• Перес, фарес (полмины) — см. Мина
• Сикль (шекель) и его производные:

  Нецеф (5/6)

  Пим (4/6 = 2/3)

  Бека (3/6 = 1/2)

• Гера — см. Агора
• Села — см. Тетрадрахма
• Зуз — см. Денарий, Драхма
• Маах (гера) — см. Сестерций
• Иссар — см. Ассарий
• Прута — см. Халк

Прочие монеты

• Биатек
• Колхидка
• Кельтские монеты

Источники

• Hendin D., Kreindler H. Guide to Biblical Coins. — 4th Edition Revised and Expanded. — NY: Amphora, 2001. — ISBN 0965402924.
• Hendin D.. [numismatics.academia.edu/DavidHendin/Papers/327796/The_Metrology_of_Judaean_Small_Bronze_Coins The Metrology oj Judaean Small Bronze Coins]. — AJN Second Series 21 (2009), pp. 105—121. — NY: [numismatics.org/ The American Numismatic Society], 2009.
• [www.britannica.com Britannica — The Online Encyclopedia]. — Chicago: Encyclopædia Britannica, Inc., 2011.
• Большаков О.Г. [gumilevica.kulichki.net/HOC История Халифата: в 4-х томах]. — М.: Восточная литература, 1998—2010. — ISBN 5-02-018165-X.
• Зограф А.Н. [www.sno.pro1.ru/lib/zograf/index.htm Античные монеты] / Материалы и исследования по археологии СССР. — Вып. 16. — М.—Л.: Изд-во АН СССР, 1951.
• Мэттингли Г. Монеты Рима. С древнейших времен до падения Западной Империи. — М.: Collector's Books, 2005. — ISBN 1-932525-37-8.
• Спасский И.Г. [www.arcamax.ru/books/spassky01/spassky01.htm Русская монетная система. Место и значение русской монетной системы в мировом денежном хозяйстве]. — Л., 1962.
• Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб.: Общество для научных еврейских изданий, Издательство «Брокгауз-Ефрон», 1906—13. — «Викитека»
• [www.numizm.ru/ Нумизматический словарь] / [Автор: Зварич В.В.]. — 4-е изд.. — Львов: Высшая школа, 1980.
• [www.numizm.ru/ Словарь нумизмата] / [Авторы: Фенглер Х., Гироу Г., Унгер В.] / Пер. с нем. М. Г. Арсеньевой / Отв. ред. В. М. Потин. — 2-е изд., перераб. и доп.. — М.: Радио и связь, 1993. — ISBN 5-256-00317-8.
• Фёдоров-Давыдов Г.А. [vsemonetki.ru/books/item/f00/s00/z0000011/index.shtml Монеты рассказывают (Нумизматика)]. — М.: Изд-во АН СССР, 1963.
• [www.academia.edu/3685460/_._._._._._._ Фигейра Т.Дж. Спартанские железные деньги и идеология средств существования в архаической Лаконии // Античная древность и средние века. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2001. Вып. 32. — С. 5-28.]
• [www.eleven.co.il/ Электронная еврейская энциклопедия]. — Ассоциация по изучению еврейских общин в диаспоре, 1976—2009.
• Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. — СПб.: Семеновская типолитография (И. А. Ефрона), 1890—1907. — «Викитека»
• Энциклопедический справочник для нумизматов / [Автор: Кривцов В.]. — М.: Аверс, 2005. — 830 с.

Отрывок, характеризующий Античные монеты

– Oui, et le vin, [Да, и вино,] – сказал капитан.


Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
– Francais ou prince russe incognito, [Француз или русский князь инкогнито,] – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie je vous offre mon amitie. Un Francais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу. Больше я ничего не говорю.]
В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
– Capitaine Ramball du treizieme leger, decore pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] – отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez vous bien me dire a present, a qui' j'ai l'honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно, вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в теле?]
Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
– De grace, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut etre. Vous avez porte les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a vous. Vous etes gentilhomme? [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер… штаб офицер, может быть. Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapteme, s'il vous plait? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C'est tout ce que je desire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]
Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно, превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
– Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fiere chandelle de m'avoir sauve… de cet enrage… J'en ai assez, voyez vous, de balles dans le corps. En voila une (on показал на бок) a Wagram et de deux a Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. – Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C'est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j'ai recu ca. Sacre dieu, c'etait beau. Il fallait voir ca, c'etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l'atoux que j'y ai gagne, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ca. [Да, мой любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7 го под Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы нам трудную работу, можете похвалиться. И ей богу, несмотря на этот козырь (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не видали этого.]
– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]
– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
– Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous etes Russe, j'aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce… [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что то есть, эта…] – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]
– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)