Арабское вторжение в Дагестан

Арабское вторжение в Дагестан — вторжение войск Арабского халифата на территорию Дагестана, начатое в годы правления халифа Омара.

Вторжение арабов в Дагестан

Политическая обстановка в Дагестане накануне арабского нашествия

За долго до вторжения войск халифата на Кавказ в Дагестане сложилось множество политических образований разного уровня и типа.

Первым и наиболее крупным среди них была Кавказская Албания. Но накануне появления арабов она была ограничена до предела и потеряла свою самостоятельность. Ведущее положение в равнинной части Северо-Восточного Кавказа занимало Хазарское царство. Сасанидские правители в Дербенте держали гарнизон и находились в состоянии войны с хазарами. Каганат подверг большим разрушениям окрестности Дербента, а также земли Хайдака, Табасарана и Лакза. В то же время горные и предгорные районы были покрыты целой сетью феодальных и племенных образований, возглавляемых местными «царями», которые были связаны договорными отношениями с Сасанидами: иногда получали от них поддержку за охрану горных проходов.

Накануне Арабского нашествия на территории Дагестана располагались следующие феодальные образования: Лайран — горная оконечность Главного Кавказского хребта — южнее Самура, населенная южнодагестанскими народностями; Маскут (машкур) — плоскостные земли южнее Дербента, по обе стороны р. Самур; Лакз — территория бассейна р.Гюльгерычай и земля к северу от Самура; Табасаран — бассейн р. Рубас; Филан — по-видимому, территория нынешнего Левашинского плато; Зирихгеран — земли современного Дахадаевского района Дагестана и, наконец, Серир — территория Аварского Койсу и Кара-Койсу. Кроме того, источники говорят об отдельной области Дудании — возможно, это земли Дидойцев, известные в грузинских источниках под названием Ди-доэти.

Военные действия в VII веке. Уход арабов

После сокрушения Халифатом Сасанидского Ирана обстановка на Кавказе резко изменилась. Источники сообщают об уменьшении персидских гарнизонов в это время в Дагестане, о прекращении охранной службы во многих пограничных «воротах», о проникновении хазар в Закавказье. Халиф Омар начал активные военные действия на Кавказе. Под власть арабов подпала Албания, после взятия её столицы города Барда. После этого начинается вторжение в сторону Дагестана.

Арабский отряд Абд ар-Рахман ибн Раби'а (входивший в соединение арабского полководца Сураки ибн Амра), при халифе Омаре подступил к Дербенту в 643 году. Там все ещё оставался персидский гарнизон, едва сдерживавшихй натиск окрестных жителей. Его начальник Шахрбараз согласился сдать город арабам на условиях, что его вместе с отрядом примут к себе на службу, сохранив им прежнее положение привилегированной стражи. По этому поводу ат-Табари пишет: «Условия мира должны были заключаться в том, чтобы от дербентцев не требовали никаких податей и повинностей». За это дербентцы по условиям мира обязаны были запереть «все ущелья и не пропускать» в сторону Закавказья никого. Арабы согласились на это, причем договор был утвержден халифом Омаром. Сурака ибн Амр, став начальником города Дербент, старался превратить его в базу для дальнейших завоеваний арабов. Отсюда Сурака организовал завоевательные походы из Дербента на Северный Дагестан. Так, отряд Абдар-Рахмана и его брата Салмана совершил поход на хазарский город Баланджар в 652 году, но неудачно, Абдар-Рахман погиб. Отряд посланный вторично против хазар, был разгромлен, начальник его Салман ибн Раби погиб, а спасшиеся бегством истреблены у самых стен Дербента, так как дербентцы заперли перед отступавшими городские ворота.

В Дербент прибывали все новые подкрепления, арабы продолжали совершать походы, но результатом их в лучшем случае был лишь захват добычи — зерна, скота, рабов. Иными словами, их действия с самого начала превратились в обычные грабительские набеги. Оставалось недостижимой главная задача — захват новых земель, покорение их жителей, взимание податей и распространение мусульманства. В сдерживании арабов а их стремлении укрепиться на Северо-Восточном Кавказе исключительна роль хазар. Активную роль в борьбе с арабами хазары играли и в последующие периоды борьбы на Северном Кавказе.

В 656 году борьба за власть между родом Омейядов и сторонниками Али охватывает весь Халифат и перерастает в гражданскую войну. Войска арабов спешат принять в ней участие, бросая недавно завоеванные земли. Это приводит к отделению Закавказья и Дербента от Халифата. Хазары проникают далеко на юг. Земли до реки Араксер становятся их кочевьем.

Возобновление завоеваний Халифата в Дагестане

Хазаро-дагестанская борьба против арабских захватчиков

В 722 году правителем Армении был назначен Джаррах ибн Абдуллах ал-Хакими, начавший энергичную борьбу с хазарами. Обманув противника, он прошел через Дербент и обрушился на дагестанские земли. Историк Ат-Табари пишет о походах Джарраха: «Арабы разбив хазар в южном Дагестане, проникли в горы Дагестана и преодолели сопротивление жителей Хамзина и Гумика, разрушили и разграбили в результате карательных походов Кайтаг и Табасаран, за отказ признать их власть». Персидский историк Балами пишет что полководец Джаррах «позвал одного из своих приближенных, дал в его распоряжение три тысячи воинов и сказал ему: иди в сторону Кайтак, разоряй там все что встретишь, воюй с каждым кто вздумает оказать вам сопротивление и вернись ко мне до восхода солнца». В результате карательной экспедиции арабы увели из Табасарана до 2000 пленных, из Кайтага — свыше 700, захватили 10000 голов скота и другое имущество.

Преследуя хазарское войско, Джаррах взял две крепости в долине р. Гамри, а затем двинулся на север. Свидетельства арабских историков дополняет здесь известное дагестанское историческое сочинение «Тарихи Дербенд-намэ». Там сказано, что хазары, отступив далее на равнину, оставили караул в крепости Анджи-Кала, очень сильной и хорошо построенной, защищенной с одной стороны горами, а с другой стороны — морем. После нескольких безуспешных попыток арабы сумели преодолеть эту преграду, наступая под защитой повозок. Хазары укрылись в верхнем укреплении, а ночью отступили. Это краткое сообщение «Дербенд-намэ» заставляет обратиться к устному историческому преданию о битве у Анджи-Кала, до сих пор бытующему в с. Тарки и с. Кяхулай, которые примыкают сейчас к Махачкале. Интересно, что защитники Анджи изображены язычниками (среди их богов древнетюркский бог Тенгри), а завоеватели наступают на них со стороны Дербента. Оборону возглавляет правитель Анджи Карт-Кожак. У него двое сыновей: Томиш и Айбак. Томиш предает своих, а отец с Айбаком, жрецами и горожанами клянется биться до конца. Отбито много штурмов. Враги пробили стену и ворвались в город — горит Анджи, горит священный камень Камари, гибнут люди. На 39-й день боев враги отступили, но на следующий день они захватили город и истребили защитников. С тех пор Анджи уже не возобновлялся.

В 723 году, прорвавшись из приморской полосы на равнину, Джаррах с большими усилиями захватил город Беленджер. Любопытно, что вскоре он вернул Беленджер прежнему правителю. Это первое сообщение о попытке арабов привлечь на свою сторону местную верхушку. Ему удалось продвинуться за Семендер, но тут подкупленный им правитель Беленджера предупредил Джарраха, что обратный путь ему отрезан огромной армией хазар. Тогда Джаррах отступил в Закавказье через Дарьяльский проход. Поход его продолжался около 7 месяцев. Обеспокоенный столь глубоким прорывом арабов, каган и его приближенные перенесли столицу Хазарии из Семендера в более удаленный от границы город Итиль в устье Волги. Джарраху удалось сделать ещё один набег на Хазарию через Дарьял. Тогда в 723 году хазары и дагестанцы объединились и смогли с трудом выбить арабов до реки Кура. Поэтому халиф Хашим сменил Джарраха и назначил на его место своего брата Масламу. Однако это не помогло. В 726 году хазары под командованием Шатома, сына кагана, прорвались за реку Араке.

Борьба в Закавказье шла с переменым успехом. В 730 году Джаррах был возвращен на прежнюю должность и даже совершил набег на Хазарию через Дарьял. Но когда он попытался очистить от хазар Муганскую степь, в Закавказье вторглась многотысячная хазарская армия под командованием Тармача. В 730 году Джаррах был убит в битве при Ардебиле. Все завоевания арабов в Восточном Закавказье были потеряны. Остатки войск Джарраха бежали в Сирию, а набеги хазар достигли города Мосул.

Захват Дербента Масламой

Изгнав хазар, вновь назначенный наместник Халифа на Кавказе (709—732 гг.) Маслама добился контроля над южным берегом Самура (кстати, здесь он устроил своё поместье «Хауз-Хайзан»), затем над Лакзом и Табасараном и лишь после этого он подошел к осаде Дербента. Ему долго не удавалось взять Нарын-Калу, где засело около тысячи хазар. Маслама вынудил их уйти, отравив источник, из которого в крепость поступала вода. Заняв Дербент, Маслама решил вновь превратить его в опорный пункт на северных рубежах Халифата. Источник говорит: «Маслама ибн Абдулмалик переселил в город Баб-ал-Абваб („Ворота ворот“ — так арабы называли Дербент) 24000 жителей Сирии, обязавшись выдать им усиленное жалование…И построил (Маслама) амбар для провизии, амбар для ячменя и склад для оружия; он приказал вычистить цистерну (где запасали воду), исправил разрушенные места крепости». Тогда же в Дербенте возникли магалы: «Маслама разделил город на кварталы, из которых первый отдал выходцам из Шама, другой — племени Хаме, третий — выходцам из Дамаска, а четвёртый — арабам Джазиры». С этого времени Дербент становится центром для чатис Дагестана, подпавшей под контроль арабов и опорным пунктом охраны земли Халифата от вторжения хазар. Вся эта территория вошла в наместничество Халифата, называвшееся «Армения», включавшее Закавказье и земли к югу от него до реки Евфрат. Резиденцией халифского наместника был армянский город Двин, а к концу VIII века — горд Барда в Азербайджане.

Дербент управлялся отдельными наместниками, которых вначале присылали из столицы Халифата, а затем стали назначать из наиболее влиятельных арабских семей Дербента.

Строительная и административная деятельность Масламы оставила о себе память в дагестанских исторических преданиях, где он выведен под именем «Абу-Муслим», строящегомечети и насаждающего Ислам. По распоряжению Масламы, в Дербенте была воздвигнута Джума-мечеть, доныне являющаяся самой старой и самой крупной из построек такого рода в Дагестане.

Не столь удачными были военные действия Масламы. После одного крупного поражения, когда арабам пришлось бросить свой лагерь и бежать, «проходя по две остановки вместо одной», Маслама был окончательно смещен с наместничества. В 735 году это место занял двоюродный брат Масламы и халифа — Мерван ибн Мухаммад, один из самых жестоких завоевателей Дагестана.

Военные действия Мервана

Собрав огромную армию (150000 воинов), в 737 году Мерван нанес внезапный удар по Хазарии. По некоторым сведениям арабы, перейдя Терек, прошлись по всей южной Хазарии и даже дошли до Нижнего Дона. Была захвачена огромная добыча, десятки тысяч пленных хазар были переселены в Закавказье в качестве зависимых крестьян, каганату на некоторое время пришлось принять Ислам.

В политическом отношении горные земли представляли собой конгломерат раннефеодальных княжеств и племенных союзов. Два наиболее крупных государства — Лакз и Сарир — охватывали горную часть Дагестана с юга и с севера. В горном Дагестане было пять крепостей: ал-Балал (возможно Билистан), Амик (принят за Гумик), Шандан (принят за Кайтаг), Хайзадж (принят за Хунзах), и Хамзин (принят за Гимры). В равнинном Дагестане располагались владения Туман (у реки Сулак), Самандар, Валанджар, Джидан и Тарки. Местоположение Шиндана не вполне установлено.

Началась война с владетелями Дагестана. Мерван вторгся в Дагестан с Юга. Историк аль-Куфи сообщал: «Наступила зима и Марван зазимовал в местности, именуемой Касак. Когда же зима от него отступила и пришла весна, Марван решил вторгнуться в земли ас-Сарир … Марван выступил из Касака, переправился через реку ал-Кур и направился к городу, называемому Шаки. Из Шаки он отправился в земли ас-Сарир. Он добрался до крепости, которая называлась ал-Балал. Это была неприступная и мощная крепость. Он осаждал её целый месяц … Марван и его воины ворвались в [эту] крепость н захватили врасплох её защитников … [Марван ] приказал разрушить стены крепости и сравнять её с землей … После этого Марван направился к другой крепости, которую называли Амик (Гумик) и осадил её. Защитники Амика упорно сражались с ним, но Марван одержал над ними победу и перебил их воинов … Весть об этом дошла до владетеля ас-Сарира и он бежал от Марвана до тех пор, пока не добрался до крепости под названием Хайзадж (Хунзах). Однако Марван вскоре достиг крепости, осадил её, но несколько дней никак не мог овладеть ею … Марван оставался у ворот этой крепости полный год … Марван дал ему (царю Сарира) согласие на это, и между ними было заключено перемирие … Затем Марван отправился в путь и вскоре достиг крепости под названием Туман. Он заключил с её владетелем перемирие … Затем Марван направился дальше и вскоре достиг крепости Хамзин. Защитники крепости вступили с ним в сражение. Марван и владетель крепости сразились в жарком бою, и муслимы потеряли много убитыми … [Позднее] Владетель крепости Хамзин-шах бежал от арабов, добрался до другой крепости, где и укрылся … После этого Марван разослал свою кавалерию по земле Хамзнна и конники разрушили более 300 их селений. Затем он выступил в поход и добрался до их царя Хамзин-шаха, который укрывался в крепости. Марван решил осадить её, но Хамзин-шах заключил с ним перемирие … После этого Марван ибн Мухаммад стал покорять одну крепость за другой, пока не покорил все крепости стран ас-Сарир, Хамзин, Туман и Шандан, а также и те, до которых добрался. Затем он возвратился назад и остановился в городе ал-Бабе, где его захватила зима».

В другой исторической хронике сказано о захвате Шандана: «Они разорили Хайдак и предали смерти из числа других храбрых и мужественных князей князя, который назывался Газанфар-ал-Гарар („пожирающий лев“). И взяли они в плен их жен и детей, и предав смерти их родственников и покровителей, и разгромив с помощью Бога все их имущество». ко второй зиме после начала этого похода, сопровождавшегося грабежом, разрушением городов и сёл, истреблением людей (то есть к концу 740 года), Мерван вернулся в Дербент.

В своем первом описании похода Марвана, историк аль-Куфи включил земли царства Лакз в южном Дагестане, без упоменания, в состав Сарира, что вероятно было небольшой неточностью в работе историка. Далее аль-Куфи сообщал, что Лакз южного Дагестана отошел от власти арабов: «Когда пришла весна, он [Марвана] призвал всех царей гор и к нему прибыли цари из Ширвана, Лайзана, Филана, Табарсарана и других стран, кроме Арбиса ибн Басбаса, царя лакзов, который отказался прибыть к нему. Марван ибн Мухаммад выступил и вскоре достиг села под названием Билистан, расположенного в среднем течении реки Самур. После этого он разрешил своим воинам совершать набеги по стране лакзов и они начали опустошать, грабить и жечь и так продолжалось в течение года. Арбис не выдержал этих событий и длительной осады и однажды ночью покинул свою крепость и бежал с некоторым числом своих воинов … Арбнс бежал до тех пор, пока не приблизился к городу Баб ал-Абвабу. Здесь беглецы увидели пастуха-гуляма и Арбис сказал своим воинам: „Возьмите барана из стада этого пастуха!“. Они взяли одного барана, и Арбис сделал в этом месте стоянку … Затем подошел этот пастух, у которого в руках были лук и стрелы, и встал за деревом. Вдруг он выпустил в Арбиса стрелу и убил его … Его спутники набросились на него и стали кричать на своем языке: „Ты убил царя!“ Пастух убежал и добрался до селения и рассказал всем о том, что он сделал. Пастух направился дальше и вскоре вошел в город Баб ал-Абваб. Он добрался до эмира города Усайда ибн Зафира ас-Сулами и сообщил ему обо всем … Усайд тотчас же вскочил на коня и с несколькими воинами прибыл к месту, где лежал убитый Арбис ибн Басбас. Он приказал отрезать его голову, забрал все, что при нём было и вернулся в город ал-Баб. Затем он вызвал своего сына Йазида, передал его голову [Арбиса] и сказал: „Отправляйся к эмиру Марвану и представь ему голову“ … Йазид отправился и доехал до Марвана, который в это время находился напротив одной крепости в среднем течении реки Самур. Йазид ибн Усайд попросил разрешения войти к Марвану и ему разрешили. Он вошел и приветствовал Марвана, который спросил: „Как себя чувствует твой отец, о Йазид?“ Тот ответил: „Прекрасно, да ублаготворит Аллах эмира! А я пришел к тебе с новостью!“ Тот спросил: „А что это за новость?“. Йазид сказал: „Голова Арбиса ибн Басбаса!“ … Марван удивился этому и сказал: „Горе тебе! Арбис сейчас в своей крепости, а ты утверждаешь, что пришел ко мне с его головой?!“ … Тогда Йазид ибн Усайд рассказал ему о том, что произошло с Арбисом. Марван приказал надеть голову на его копье и выставить перед крепостью».

По словам арабского историка X века Табари: «Мерван, двинувшись по долине Самура, перебил жителей, разорил страну и оставался в ней целый год, не будучи в состоянии сломить сопротивление крепости, в которой заперся Опас». Наконец арабам удалось убить Опаса и принудить лакзов к капитуляции. В Лакз был назначен арабский наместник Хашрама ас-Сулами.

Большинство известных исследователей, начиная с К. Д’Оссона, В. В. Бартольда, В. Ф. Минорского, В. М. Бейлиса и др., отождествляют замок «Хайзадж» или «Х.мз.х» с селением Хунзах. Профессор А. Р. Шихсаидов, изучивший раннесредневековую историю Дагестана, в своих последних работах также отмечает, что «столицей Серира был Хунзах, один из значительных населенных пунктов Дагестана». По мнению известного востоковеда, специалиста по средневековой истории Дагестана Т. М. Айтберова под топонимом «Х.мз.х» следует понимать древнейший центр политической власти Северо-Восточного Кавказа — Хунзах.

Яростное сопротивление оказал арабам Хамзин. Разгневанный Мерван велел перебить всех жителей главной крепости княжества. В легендах жителей Гамринской долины до сих пор сохранились отзвуки этих событий. Здесь у развалин древнего городища Таргу-шахар находится небольшой мавзолей Оглан-беги. предание гласит, что там похоронена девушка, которая попала в плен вместе с другими жителями этого города, захваченного врагами. По приказу их начальства она была выдана самому отличившемуся из завоевателей. Но когда тот вел её по широкому гребню крепостной стены, девушка внезапно столкнула его вниз и сорвалась сама — оба погибли. Взбешенный этим, вражеский полководец велел до основания разрушить город и истребить пленных жителей. Весьма примечательно, что эта же легенда встречается в арабских исторических сочинениях ибн Асама ал-Куфи и ам-Табари (X век), а также и в «Дербенд-намэ», где названо имя завоевателя — Мерван и название города-крепости — Хамзин (от р. Гамри). После, войско Мервана ворвалось в Туман, который за год до того уже был ослаблен вторжением арабов и не мог сопротивляться.

Последствия похода Мервана

На все перечисленные государства и земли, захваченные арабами, была наложена дань зерном и людьми. Царь Серира должен был ежегодно поставлять дербентскому наместнику 1500 юношей и 500 девушек в рабство, а также привозить в зернохранилище Дербента 100000 мер зерна (1 мера того времени имела объем около литра, то есть 0.6 кг зерна), жители Тумана были обязаны поставлять 500 юношей и 150 девушек и 20000 мер зерна, Зирихгерана — 50 юношей и 10000 мер зерна, Хамрина — 30000 мер зерна и в разовом порядке — 500 юношей и девушек, Лакза — 20000 мер зерна, Табасарана — 10000 мер зерна, Шандана — 100 юношей и девушек в разовом порядке и 5000 мер зерна ежегодно. Кроме того, каждое из этих государств и союзов должно было во время войн выставлять вспомогательные отряды для армии наместника, причем было точно определено даже место этих отрядов в боевом и походном строю.

Арабы переходят от захвата добычи к попыткам регулярного взимания дани. Однако дань взимается не с каждого поданного в отдельности, а с государства в целом, причем сбор и доставка её возлагаются на местных феодалов. Это свидетельствует о слабости власти Халифата в горах. В районах, которые полностью контролировались арабами, с каждого жителя взимался поземельный налог — харадж, а если тот не был мусульманином, то добавлялся ещё и подушный налог — джизья. Этим, очевидно, объясняется то, что в период сохранения Халифата арабы не проявляли особого усердия в распространении ислама среди дагестанцев — ведь рост числа мусульман повлек бы за собой и сокращение доходов от налогов. Вплоть до X века ислам в Дагестане распространялся лишь в Дербенте, Табасаране, южной части плоскости и нижней части Самурской долины, причем не сплошь, а отдельными очажками. Старые верования (языческие, христианские, зороастрийские) продолжали преобладать.

Недолго, однако, продержался такой порядок. В самый разгар похода на «язычников» дуданийцев (вероятно, дидойцев) в 744 году Мерван получил известие, что в Дамаске убит его родственник — халиф, а династия Омейядов, к которой он принадлежит, отстранена от власти. Мерван с войском поспешил в столицу Халифата; вскоре он погиб. Дагестанские земли тут же прекратили выплату страшного налога и всякие связи с Дербентом, в котором то и дело менялись «властители». Одновременно разваливалась вся система страны халифатской границы.

Аббасидская политика в Дагестане

Восстание в Дагестане и союз с хазарами

В 750 году власть в Халифате перешла к династии Аббасидов. Внутренние распри ослабили державу халифов, и отныне они стремились уже не к расширению её границ, а хотя бы к удержанию завоеванного их предшественниками. Теперь у халифов нет возможности бросать всё новые и новые войска на окраины огромного государства — они стремятся создать себе опору среди местных верхов. Поэтому правитель «наместничества Армении» на этот раз не был прислан из столицы Халифата, как бывало прежде. Халиф предпочел выбрать его из числа арабских семей, давно живших на Кавказе. Им стал дербентский правитель Йазид, сын сподвижника Мервана, из местной арабской семьи Сулами, которая позже утвердила за собой Дербент.

В это время силы арабов были ослаблены недавней распрей, охрана границы — дезорганизована, а какая-либо поддержка горцев невозможна. Поэтому, когда в 762 году хазары начали войну, им без труда удалось проникнуть в Закавказье. Правителю Дербента, Йазиду, пришлось бежать в Ширван, где уже Мазйад, основатель династии Мазьядидов, создал независимое государство. С трудом собрав армию, в которую пришлось мобилизовать даже 7000 преступников из тюрем, правительство Халифата заставило хазар отступить. Сейчас же после этого вдоль стены Баг-Бари были построены поселения Камах, ал-Мухаммадия, Баб-Вак и другие, куда были поселены воины-арабы. Ныне это село Камах, Хи-мейди, Дарвак и др., причем ещё в конце XIX века население Дарвака сохраняло арабский язык.

Между тем халиф Харун ар-Рашид решил окончательно взять в руки положение на хазарской границе. В 90-х гг. VIII века он посылает в окрестности Дербента 12000-е войско, а в самом городе ставит нового наместника. Это, однако, закончилось плачевно. Присланное войско было разбито жителями Хамрина, а наместник своей тиранией восстановил против себя не только коренных жителей, но даже дербентских арабов. Когда он, наконец, убил своего предшественника — местного араба ал-Наджма ибн Хашима, то сын убитого поднял в Дербенте антихалифское восстание, пригласив на помощь хазар и горцев. Это случилось около 797 года. Восставшие дошли до реки Куры, волнения продолжались 70 дней. Халиф пошел на уступки и вынужден был сменить двух высших представителей власти, а новый наместник — Йазид ибн Мазйад — пообещал считаться с интересами местных феодалов. После этого восстание пошло на убыль, а Дербент стал частью Ширвана.

Действие хазар в 797 году — это последний их поход в Закавказье, о котором сообщает источник. Самые продолжительные и ожесточенные боевые действия арабов вначале шли вдоль наиболее важного международного торгового пути по западному побережью Каспия. Наибольшим реальным военным достижением халифатских завоеваний был здесь захват Дербента и ликвидация хазарского влияния на Восточном Кавказе.

Ещё более примечательно, что никогда прежде местные арабы не объединялись с местными жителями против Халифата. местные интересы феодалов без различия языка и религии теперь стали для них важнее, чем судьба феодальной державы в целом.

Другим грозным предвестником распада Халифата было широкое народное антифеодальное движение хуррамитов в Закавказье. Первые сведения о них восходят к 808 году. Когда движение в 816 года возглавил пастух Бабек, оно переросло во всенародную крестьянскую войну. В 837 году восстание было подавлено, однако последствия его долго давали себя почувствовать по всему Кавказу, в том числе и в Дагестане: ведь более 20 лет Дербент и его округ были отрезаны восставшими от Халифата. За этим последовали выступления 842—847 гг., в которых приняли участие все недовольные Халифатом — от широких масс крестьян до феодалов-сепаратистов. «Дела в Армении снова расстроились: заволновалась часть арабов, батрики и отложившиеся; цари гор и Деребнта захватили соседние области и власть султана ослабла», — пишет историк Якуби.

Дагестанские «цари гор» были крепко связаны с антихалифатскими силами Закавказья. Так эмир Тифлиса был женат на Сарийе, дочери Бухт-Йишо II, царя Сарира. Их союзу не помешала даже разница религий. В 869 году в Дербенте восстанавливается власть местного арабского рода ас-Сулами — это приводит к отпадению Дербента и других дагестанских земель от Халифата. Так образовался Дербентский эмират, первым правителем которого стал Хашим ибн Сурака.

До начала X века на Кавказе ещё существуют наместники халифа, иной раз пытающиеся укрепить свою власть. Один из них — Юсуф Саджид контролирует Дербент, а в 917 году даже ремонтирует крепостные стены. Но после его смерти (928 год) и Ширван и Дербент окончательно отделяются от Халифата. период власти халифов в Дагестане заканчивается.

Литература

• Магомедов Р. М. История Дагестана: Учебное пособие; 8 кл. — Махачкала: Изд-во НИИ педагогики, 2002.

Отрывок, характеризующий Арабское вторжение в Дагестан

– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.