Ашик-Гариб

Ашик-Гариб
«Возвращение Ашик-Кериба». Иллюстрация М. В. Ушакова-Поскочина. Тушь. 1939
Жанр:	Сказка, дастан, эпос
Автор:	Народная
Дата первой публикации:	1846 (лермонтовская версия) 1880 (турецкая версия) 1892 (азербайджанская версия) 1896 (крымская версия) 1945 (туркменская версия)

«Ашик-Гариб» (также «Ашик-Кериб» или «Ашуг-Гариб») (азерб. Aşıq Qərib; арм. Աշուղ Ղարիբ; груз. აშიკ ქერიბი; крымско-тат. Yolcu Ğarip; тур. Aşık Garip; туркм. Şasenem-Garyp) — широко распространённая в Закавказье, Средней Азии и на Ближнем Востоке народная сказка; исполняющийся ашугами лирический дастан; эпос, в основу которого лёг известный фольклорный сюжет («муж на свадьбе у своей жены»).

Широкую известность в русскоязычной среде произведение приобрело после того, как азербайджанская версия сказки была впервые записана Михаилом Лермонтовым в 1837 году и опубликована в 1846. Существуют также версии: армянская, грузинская, турецкая, туркменская и т. д. Отмечается, что в произведении деньгам, богатству, знатности противостоит сила искусства — поэзия и музыка. На сюжет сказания написано три оперы, балет, снят фильм.

Сюжет

Схема сюжета сказки изложена фольклористом Марком Азадовским следующим образом: «Муж покидает, по большей части вынужденно, жену (или жених невесту) и берёт обещание ждать определённое количество лет… Жене (невесте) приносят ложное известие о смерти мужа или жениха и принуждают к замужеству. Герой узнаёт тем или иным способом о предстоящей свадьбе и спешит домой, чаще всего с помощью волшебной силы. По возвращении домой переодевается нищим, паломником или музыкантом и проникает в таком виде на свадебный пир, где происходит узнавание. Жена узнаёт мужа по голосу или же благодаря кольцу, которое тот бросает в кубок с вином».

Версии сказки

Лермонтовская версия

Странствуя по Кавказу и Закавказью, Михаил Юрьевич Лермонтов проявлял особый интерес к народному творчеству. В 1837 году он написал сказку «Ашик-Кериб». После смерти Лермонтова эта сказка про странствующего певца была обнаружена среди его бумаг, оставшихся в Петербурге. В 1846 году она появилась в литературном альманахе В. А. Соллогуба «Вчера и сегодня», под заглавием: «Ашик-Кериб. Турецкая сказка». В продолжение девяноста лет рукопись, которой располагал Соллогуб, оставалась неизвестной исследователям, и сказка воспроизводилась во всех изданиях по тексту альманаха «Вчера и сегодня». В 1936 году автограф Лермонтова поступил из частного собрания А. С. Голицыной в Институт мировой литературы имени А. М. Горького, а после был передан в Пушкинский дом Академии наук СССР.

Сюжет

По Лермонтову, живший в Тифлизе бедняк Ашик-Кериб, играющий на саазе ашик, влюбляется в Магуль-Мегери — дочь богатого турка по имени Аяк-Ага, но, будучи бедным, не решается жениться на богатой девушке. Поэтому он обещает семь лет странствовать по свету и нажить себе богатство. Магуль-Мегери на это соглашается, но говорит, что если в назначенный день он не вернется, то она станет женою Куршуд-бека, который давно за неё сватается. При выходе из Тифлиза Ашик-Кериба догоняет и начинает сопровождать Куршуд-бек. Когда Ашик-Кериб снимает одежду, чтобы переплыть реку, Куршуд-бек берёт его одежду и относит к его матери, заявив, что тот утонул. Мать Ашик-Кериба говорит об этом Магуль-Мегери, но та не верит Куршуд-беку. Тем временем, Ашик-Кериб, странствуя, прибывает в Халаф, где становится придворным музыкантом паши, богатеет, и начинает забывать, что ему необходимо вернуться. По прошествии шести лет Магуль-Мегери передает отбывающему из Тифлиза купцу своё золотое блюдо, чтобы тот с его помощью нашёл Ашик-Кериба. В Халафе Ашик-Кериб находит отправленное его любимой блюдо и спешит назад. До истечения срока оставалось три дня. Уставший, он доходит лишь до Арзинган горы, что между Арзиньяном и Арзерумом. А до Тифлиза оставалось два месяца езды. Но Ашик-Керибу помогает Хадерилиаз (у Лермонтова — св. Георгий), благодаря которому тот мигом оказывается в родном городе. А чтобы все поверили, что это на самом деле Ашик-Кериб, даёт ему из-под копыта коня комок земли, чтобы тот помазал им глаза своей ослепшей семь лет назад матери, после чего та увидит. Дома мать и сестра не узнают Ашик-Кериба, который представляется им как «Рашид» (храбрый). Они отдают ему его же висевший семь лет на стене сааз. Тем, временем начинается свадебное торжество Куршуд-бека и Магуль-Мегери, которая готовится покончить с собой. Ашик-Кериб, приходит на свадьбу, где его также никто не узнаёт. Но во время исполнения песен, его по голосу узнаёт Магуль-Мегери и бросается в его объятия. Брат Куршуд-бека обнажает меч, чтобы убить обоих, но Куршуд-бек останавливает его, покорившись воле судьбы. Кериб исцеляет слепую мать, женится на Магуль-Мегери, а сестру свою с богатым приданым отдает за Куршуд-бека.

Азербайджанская версия

Авторство и издания

Беседа Кериба с матерью после семи лет скитаний:

Кериб:
«О мать! на дорогах переправлялся я через многие воды. В чужих странах приобрёл отличную опытность. Слава богу! теперь я пью родную воду. Я Кериб…»
Мать:
«Воды рек безостановочно текут. Печень же моя горит в огне. Бедная Шах-Санам глядит все на дорогу… Придёт ли мой Кериб?»
Кериб:
«Кто ходит в чужих странах, тот — чужеземец. Да поможет твоему горю доктор. Да будет уделом для Шах-Санам увидеть возлюбленного. Я Кериб.»
Мать:
— «Из Тавриза привезла я двух детей, привезла и вырастила. Одного я потеряла в этом разрушенном Тифлисе. Придёт ли и мой Кериб?»
Кериб:
«Имя матери моей Хани (она из ханского рода), а имя сестры Шахрабана. Я твой сын — Кериб, узнай меня! Я Кериб…»
Мать:
«Если спросишь имя мое, — я Хани, из ханского рода. Нет у меня зрения, чтобы узнать тебя. Какая же я слепоудельная и злосчастная мать! О, придёт ли мой Кериб?»

Азербайджанский анонимный романтический дастан «Ашик-Гариб» сложился не ранее XVI—XVII вв. В XVII веке дастан был окончательно отшлифован. Авторство стихов, инкорпорированных в прозу, приписывают главному герою, народному певцу, ашугу. Сюжетную основу составляет любовная коллизия с множеством приключений. Социальная среда — купеческая. Азербайджанские версия имеет обычную форму «народного романа» — прозаического рассказа со стихотворными вставками, лирическими песнями героя (ашуга) и его возлюбленной. В 1892 году была опубликована записанная в 1891 году учителем Кельвинского земского училища М. Махмудбековым со слов народного певца, ашуга Оруджа из селения Тирджан (близ Шемахи) Шемахинского уезда Бакинской губернии, история странствий Ашик-Кериба. Шемахинская сказка намного длиннее, герой претерпевает в ней ряд приключений ещё до того, как попадает в Тифлис. В 1911 году в выходившей в Елизаветполе (нынешней Гяндже) газете «Южный Кавказ» собирателем кавказского фольклора С. Фарфоровским была обнародована ещё одна азербайджанская версия «Ашик-Кериба». Но эта публикация представляла собой пересказ все того же шемахинского варианта (в начале сказки написано: «вольную переделку любимой песни ашиков, записанной в Шемахинском уезде»). Имеется третья запись сказки, напечатанная в «Антологии азербайджанской поэзии» (1938 год), действующие лица в которой носят те же самые имена — Гариб, Шах-Сенем, Шах-Велед, Гюль-Оглан. Было также известно, что в Лачинском районе рассказывался другой вариант этой сказки, в котором героиню зовут не Шах-Санам, а Магу-Мехр, соперник же называется Рашид-бек. Большинство исследователей считают, что М. Ю. Лермонтовым была записана азербайджанская версия сказки.

Сюжет

В Викитеке есть оригинал текста по этой теме.

См. дастан «Ашик-Гариб»

В этой версии герой повести Расул родом из Тебриза. Он влюбляется в красавицу Шахсенем, которую видел в волшебном сне. С этого времени он становится певцом — ашиком и воспевает в своих песнях ещё неизвестную ему красавицу. Он находит её в Тифлисе, она тоже видела своего суженого в чудесном сне и ожидала его прихода, он пленяет её сердце своими песнями; но она — дочь богатого купца, который требует за неё огромный «калым» (сорок кошельков с золотом). Гариб (чужеземец) решает странствовать по свету, чтобы накопить богатство, обещая своей невесте вернуться через семь лет. Они обмениваются кольцами. Гариб после долгих скитаний попадает в Халеб и, прославившись там как певец, с помощью знатных покровителей становится состоятельным человеком. Тем временем отец Шахсенем готовится выдать свою дочь за богача Шахвеледа. Жених распространяет ложную весть о смерти Гариба: по его наущению слуга приносит Шахсенем рубашку её возлюбленного, смоченную в крови, как свидетельство мнимой гибели Гариба. Мать и сестра оплакивают свою потерю, старуха — мать Гариба слепнет от горя. Но Шахсенем не верит смерти своего милого и поручает одному купцу, отправляющемуся с караваном в чужие страны, разыскать его и поторопить его возвращение к назначенному сроку. Назначается свадьба. Она вручает ему своё обручальное кольцо, которое он опускает в чашу с вином, поднося её певцу: по этому кольцу Гариб узнает посланника Шахсенем. До истечения срока остается всего три дня. По молитве Гариба ему является его покровитель, пророк Хизр, который сажает его на своего волшебного коня и за один день доставляет в Тифлис. На прощанье он дает ему горсть земли из-под копыт своего коня, обладающую чудесной силой — возвращать зрение слепому. Гариб приезжает в Тифлис в день свадьбы своей возлюбленной, которая готова скорее покончить с собой, чем принадлежать ненавистному жениху. В родном доме слепая мать Хани и сестра Шахрабана не узнают пришельца, но после признания сестра верит, что это Гариб. Гариб берет у матери свой старый саз и как певец отправляется на свадьбу. Он проталкивается мимо сторожей, расставленных у ворот, и садится среди гостей. Его узнают по песне, Шахсенем бросается в его объятия, Шахвелед обнажает меч, чтобы убить обоих, но узнав обо всем, что случилось с Гарибом, он вынужден покорится воле судьбы. Гариб исцеляет слепую мать, женится на Шахсенем, а сестру свою с богатым приданым отдает за Шахвеледа.

Сравнение с лермонтовской версией

Песня Кериба на свадьбе Шах-Санам:

«В Арзеруме совершил я полуденный намаз, а в Карсе — намаз пред заходом солнца; к вечернему намазу прибыл я в Тифлис: на коне Хидир-Ильяса приехал я сюда».
«Вечером пришёл я в свой дом. Не открыл себя сестре и матери. Кинжалом любви ударил в свою грудь. Открыв разные раны свои, приехал я сюда».

В азербайджанской версии в отличие от лермонтовской повествовательная форма чередуется с поэтическими импровизациями и заключает в себе восемьдесят семь песен. Ашик-Кериб поёт, приближаясь к Тифлису, покидая Тифлис, прощаясь с матерью и сестрой, прощаясь с возлюбленной. Также песнями отвечают ему и возлюбленная, и мать, и сестра. В сказке же Лермонтова всех этих лирических отступлений нет. Начало народной сказки, сообщающей историю того, как Ашик-Кериб стал ашиком, тоже другое. Действие этой версии начинается в Тавризе, а не в Тифлисе. Расул, сын богатого купца, промотал всё наследство и начал обучаться искусству ашиков. Но так как у юноши нет музыкальных способностей, ашики прогоняют его. Но однажды во сне Расулу является пророк Хидир-Ильяс, покровитель ашиков, и говорит, что отныне он ашик по имени Кериб, то есть чужеземец. Во сне он показывает юноше образ его будущей возлюбленной — голубоглазой красавицы Шах-Санам, дочери Бахрам-бека из Тифлиса. Вместе с матерью и сестрой Ашик-Кериб отправляется с караваном в Тифлис. В Тифлисе один богатый купец соглашается приютить их. Эти купцом был Бахрам-бек, отец красавицы Шах-Санам, предназначенной ашику волей судьбы. В доме купца Шах-Санам сквозь дверную щель видит Ашик-Кериба и узнает в нём того юношу, которого показал ей во сне Хидир-Ильяс. С тех пор Ашик-Кериб каждый день встречается с Шах-Санам в саду. Вскоре Кериб посылает мать сватать Шах-Санам, но купец требует большого калыма. Тогда Ашик-Кериб даёт зарок семь лет странствовать по свету и заработать деньги в далёких странах. В сказке Лермонтова нет этих событий, которые занимают двадцать страниц. У Лермонтова действие начинается прямо в Тифлисе. В лермонтовской сказке соперник Кериба — Куршуд-бек крадет его одежду, когда ашик вплавь переправляется через реку, а прискакав в Тифлис, несет платье к его матери и говорит, что её сын утонул. Однако в шемахинской версии Ашик-Кериб встречает своего соперника Шах-Веледа в Алеппо и просит его отвезти в Тифлис письмо к родным. Шах-Велед же поручает своему слуге Кель-Оглану убить зайца, смочить рубаху в его крови и сказать матери Ашик-Кериба, что её сын убит разбойниками. В сказке Лермонтова нет состязания ашиков и вопросов, которые предлагает разгадать им Ашик-Кериб. Также нет тайно любящей Кериба юной Агджа-Кыз — соперницы Шах-Санам. Но только один эпизод — возвращение Ашик-Кериба в Тифлис (с момента встречи с чудесным всадником до разговора со слепой матерью) совпадает у Лермонтова с известным нам шемахинским вариантом. Имена в версиях также не совпадают. В шемахинском варианте возлюбленную Ашик-Кериба зовут Шах-Санам, у Лермонтова — Магуль-Мегери. В шемахинской сказке соперник носит имя Шах-Велед, у Лермонтова — Куршуд-бек. В шемахинской версии отец — Бахрам-бек, у Лермонтова — Аяк-ага. Подлинное же имя Ашик-Кериба в шемахинской сказке — Расул, у Лермонтова — Рашид.

Армянская версия

Вариант сказки был записан в 1935 году со слов восьмидесятилетнего ашуга Адама Суджаяна в районе Зангезура в Армении фольклористкой Р. Р. Орбели. В этой сказке, как и у Лермонтова, невесту Ашуг-Гариба зовут Мауль-Меери, так же как и у Лермонтова, она посылает с купцом на чужбину не кольцо и не чашу, как в других вариантах, а блюдо. Ашуг Суджаян исполнял эту сказку только в отрывках. Однако, соперника он называл Шах-Валат.

Остальные армянские варианты существенно отличаются от лермонтовской сказки и в основном совпадают с шемахинской версией. События начинаются в них задолго до прибытия Гариба в Тифлис, в них содержится эпизод с чудесным превращением юноши в ашуга, наделенного даром песен свыше, все они повествуют о том, как Ашуг-Гариб и его будущая возлюбленная узнают друг о друге во сне.

Грузинская версия

Песня Кариба:

Вчера ночью, вчера ночью
В городе Алафе
Бог дал мне крылья,
И я прилетел сюда.
Утренний намаз
Творил я в Арзруме,
Полдневный намаз —
В полях Карса,
К вечернему намазу
Был уже в Тифлизе.

Имеется грузинский вариант азербайджанской сказки, записанный в 1930 году в Грузии, в селении Талиси, недалеко от Ахалцихе, фабула которой в точности совпадает с фабулой лермонтовской сказки. Рассказывал этот вариант семидесятилетний грузин-мусульманин, крестьянин Аслан Блиадзе, причем повествовательную часть передавал по-грузински, а песни исполнял по-турецки (И. Андроников объясняет это тем, что Месхет-Джавахети, где находится Ахалцихе, долгое время находилась под властью Турции).

Действие сказки начинается, как и у Лермонтова, прямо в Тифлисе. Мотивировка разлуки такая же, как и у Лермонтова. Ашик-Кериб своей возлюбленной говорит: «Мне твоих денег не надо. Боюсь, не было бы потом упреков». После этого ашуг уходит в город Алаф. Перед разлукой ашуг дарит своей возлюбленной золотую чашу. Когда настает срок ему возвратиться, возлюбленная отдает эту чашу чалагадару и просит передать её поручение тому, кто назовет себя хозяином чаши. Чалагадар встречает Кериба в Алафе. В сказке сказано: «вот как поется об их встрече в татарской песне». Далее в записи следуют тексты песен на турецком языке, записанные грузинскими буквами. Прочтённые тексты полностью совпадают с пересказом этих песен у Лермонтова. Эти песни, вкрапленные в текст грузинского варианта, оказываются гораздо ближе к лермонтовской записи, чем песни шемахинского варианта. Очень близко к лермонтовской сказке передаются в грузинской записи и эпизод встречи с Хадрилиазом, полёт на крупе его коня и беседа сестры Кариба со слепой матерью. И кончается сказка так же, как у Лермонтова. Кариб говорит: «Не прерывайте свадьбу, я отдам Шах-Валату в жены мою сестру». «И вправду, — заключает рассказчик, — Шах-Валат женился на сестре Кариба, а Кариб — на своей возлюбленной Шах-Санам».

Турецкая версия

Сказка широко распространена в Турции, распевается певцами в кофейнях Румелии и Анатолии и издаётся для народного чтения. Турецкая версия сказки подверглась циклизации по типу героических дастанов («Сын Ашык-Гериба» и «Внук Ашык-Гериба»). Анатолийская версия, также как и азербайджанская, имеет форму прозаического рассказа со стихотворными вставками и лирическими песнями героя. Весьма распространенная в Турции повесть о «всеизвестном и знаменитом Ашик-Гарибе» ни по сюжету, ни по именам персонажей (исключая самого «Кериба») с лермонтовской сказкой не совпадает.

Туркменская версия

Отрывок песни Гариба на свадьбе Шасенем:

Сюда вернулся я из Ширвана;
Гариб твой — странник, и странник — я.
Бродил повсюду я неустанно;
Гариб твой — странник, и странник — я.
Пропел в тоске я семь лет изгнания;
Терпел невзгоды, терпел страдания;
Гариб-учитель мне дал познания;
Гариб твой — странник, и странник — я.

Туркменская версия сказки называется «Шасенем и Гариб». Она более архаична, изобилует этническими деталями и историческими именами. События развёртываются в феодально-дворцовой среде. Mногие эпизоды и мотивы этой версии восходят к древнейшему огузскому эпосу «Китаби Деде Коркуд». Существующий в Туркмении значительный по объёму дастан «Шасенем и Гариб» включает большое количество песен. Это произведение было издано в переводе на русский язык в 1945 году (перевели с туркменского Н. Манухина и Г. Шенгели). Отрывки в переводе Г. Веселкова были помещены в шестом номере журнала «Совет Эдебияты» (Ашхабад, 1944, стр. 80-92). В 1940 году дастан был издан на туркменском языке. В 1946 году роман «Шасенем и Гариб» вышел в издании Гослитиздата в Москве.

Сюжет

Действие в туркменской версии перенесено из городской среды в феодальную. Шасенем — дочь шаха Аббаса, правителя Диярбакыра^{[уточнить]}, Гариб — сын его везира Хасана. Отцы обручили их до рождения, они вместе посещают школу и уже детьми влюбляются друг в друга, но после смерти везира шах нарушает своё обещание и изгоняет вдову с малолетним сыном из своей страны. Эта завязка следует роману «Тахир и Зухра», который послужил для автора образцом и при дальнейшем изображении судьбы разлученных родительской властью героев. Все последующее содержание повести представляет рассказ о тайных любовных встречах Гариба и Шасенем. Сперва переодетый Гариб нанимается подручным к садовнику в загородном дворце шаха и получает возможность ежедневно встречаться со своей возлюбленной. Когда шах узнает об этом, герою приходится бежать в первый раз в Шемаху (Ширван), во второй раз — в Багдад, в третий раз — в Халап, но каждый раз по зову своей возлюбленной он снова возвращается в Диярбакыр. Шасенем, со своей стороны пытается следовать за Гарибом и разыскивает его, подвергая себя опасностям, но вынуждена всякий развернуться, не достигнув цели.

Иные версии

В 1896 году был опубликован крымский «Ашик-Кериб», а в 1899— произведено извлечение песен из полного текста. Был также обнаружен близкий лермонтовскому «Ашик-Керибу» кабардинский вариант. Так, в 1864 году кабардинский просветитель Кази Атажукин издал лермонтовского «Ашик-Кериба» в переводе на родной язык. Сказка также распространена у узбеков, каракалпаков, уйгур и других народов.

Исследования сказки

За последнее время исследователи уделили немало внимания сказке «Ашик-Кериб». Азербайджанский исследователь Микаэль Рафили обратил внимание на то, что в тексте своего «Ашик-Кериба» Лермонтов сохранил азербайджанские слова, в скобках пояснив их значение: ага (господин), ана (мать), оглан (юноша), рашид (храбрый), сааз (балалайка), гёрурсез (видите), мисирское (то есть египетское) вино, — а в наименовании Тифлиса воспроизвел азербайджанское произношение: Тифлиз. Ираклий Андроников также отмечает, что «Ашик» по-азербайджански значит «влюбленный», в переносном смысле: «певец», «поэт», а «кериб» значит «странник», «скиталец», «бедняк». Но в то же время это и собственное имя. На этой игре слов, как отмечает Андроников, построен разговор Ашик-Кериба со слепой матерью (он называет ей своё имя, а она думает, что у неё просит ночлега странник). Тюрколог М. С. Михайлов в специальной статье «К вопросу о занятиях М. Ю. Лермонтова „татарским“ языком» также приходит к выводу, что все восточные слова, встречающиеся в сказке «Ашик-Кериб», «могут быть отнесены к азербайджанскому языку», а форма слова «гёрурсез» (точнее «гёрурсюз») наблюдается только в диалектах Азербайджана. Учитывая эти факты, И. Андроников приходит к выводу, что сказку Лермонтов слышал из уст азербайджанца (в ту пору которых называли «закавказскими татарами»). В сказке Лермонтова присутствуют также турецкие, арабские, армянские, иранские элементы. Так, Хадерилиаз — соединённые вместе имена Хызра и Илиаса — объяснено Лермонтовым как св. Георгий, и это не ошибка поэта, смешение Хадерилиаза со святым Георгием встречается в армянском и грузинском фольклоре.

В ходе исследования сказки появились работы, в которых лермонтовский текст, который стал доступен для изучения лишь после 1936 года, рассматривается в связи с фольклором народов Закавказья, и прежде всего, с азербайджанским «Ашик-Керибом». Первый, кто обратил внимание на близость лермонтовского текста к азербайджанской народной сказке, был учитель А. Богоявленский, писавший ещё в 1892 году о шемахинской сказке, опубликованной учителем Махмудбековым: «Справедливо сказать, что она отчасти известна уже читающей русской публике по пересказу её, сделанному покойным поэтом М. Ю. Лермонтовым». Действительно, по лермонтовскому пересказу читатели знали эту сказку только отчасти, поскольку лермонтовское изложение значительно отличается от текста сказки, записанной в районе Шемахи. Прежде всего, лермонтовская сказка гораздо короче шемахинского варианта, в котором повествовательная форма чередуется с поэтическими импровизациями и заключает в себе восемьдесят семь песен. Ашик-Кериб поет, приближаясь к Тифлису, поет, покидая Тифлис, поет, прощаясь с матерью и сестрой, поет, прощаясь с возлюбленной. И возлюбленная, и мать, и сестра также отвечают ему песнями. В сказке Лермонтова всех этих лирических отступлений нет. Сравнивая шемахинский вариант азербайджанского «Ашик-Гариба» с лермонтовским, Андроников приходит к выводу, что Лермонтов, записав слышанную им сказку, только бережно отредактировал её и даже оставил в тексте неисправленными некоторые сюжетные несоответствия и шероховатости, также, что он записал её именно так, как услышал. Андроников также полагает, что Лермонтов услыхал эту сказку в Тифлисе, а записал со слов азербайджанца, вероятно Мирзы Фатали Ахундова, обучавшего Лермонтова азербайджанскому языку.

Однако, основываясь на том, что версия ашика Оруджа была записана в районе Шемахи, авторы поздних работ о Лермонтове считают, что он слышал сказку про ашика Кериба в Шемахе и записал её там со слов ашика. Так, лермонтовед А. В. Попов пишет: «именно здесь, в Шемахе или в её окрестностях, поэт и записал и впоследствии обработал эту чудесную сказку, услышав её из уст бродячего певца-ашуга». Действительно, в 1837 году Лермонтов побывал в Шемахе. Но, Андроников высказывает сомнения в версии Попова, отмечая, что Лермонтов не мог записать сказку со слов ашуга, так как не знал азербайджанского языка. Следовательно, и узнал он сказку не в форме «дастана» — повествования, чередующегося с песнями, — а слышал её по-русски, в прозаическом пересказе. Правда, Андроников также указывает, что популярную народную сказку поэту могли пересказать в Шемахе нижегородские драгуны, пользовавшиеся гостеприимством азербайджанских беков и агаларов — своих боевых товарищей по турецкой войне.

И. Андроников, пытался доказать, что Лермонтов записал эту сказку в Тифлисе. Свою концепцию он строит на армянском варианте азербайджанской сказки, записанном в 1935 году в Загензурском районе Армении, также на грузинском варианте «Ашик-Кериба», записанном в 1930 году в селе Талиси, недалеко от Ахалцыха. Сопоставив лермонтовский текст с различными вариантами, Андроников утверждает, что лермонтовская транскрипция ближе к грузинским и армянским вариантам. Следовательно, Лермонтов, якобы, слышал и записал «Ашик-Кериба» в Тифлисе. Но ещё в 1954 году в печати было отмечено, что Андроников не учел одного очень важного обстоятельства: шемахинский вариант «Ашик-Кериба» был записан в 1891 году, то есть тогда, когда произведение Лермонтова не было переведено на азербайджанский язык и сказка была известна только в устной традиции. А записи армянского и грузинского вариантов сделаны в тридцатых годах нашего столетия, после того как лермонтовская сказка была уже неоднократно опубликована в переводах на армянский и грузинский языки и получила популярность в Закавказье. В связи с этим Попов и объясняет близость армянских и грузинских вариантов азербайджанской сказки к лермонтовскому тексту, а также то, что лермонтовский текст, известный сказителям в устной передаче, лег в основу армянского и грузинского вариантов народного сказа.

По поводу лермонтовской записи «турецкая сказка» В. А. Мануйлов, С. А. Андреев-Кривич и И. Л. Андроников полагают, что на первой странице лермонтовского автографа никакого названия нет, тем не менее слова на обороте последней страницы (в сложенном виде она служила как бы обложкой рукописи), написанные быстрым и крупным почерком, непохожим на почерк Лермонтова, принадлежат все-таки ему самому: «Ашик-Кериб. Турецкая сказка». Само же слово «турецкая» проистекает, согласно Андроникову, из содержания сказки. Так, в сказке про Ашик-Кериба, который по мнению Андроникова, пришёл в Закавказье из Турции и до сих пор распеваемой ашугами в кофейнях Румели и Анатоли, речь идет о Турции и о турках. Об отце Магуль-Мегери Лермонтов пишет: «богатый турок». Следовательно, и сама Магуль-Мегери должна быть турчанкой. Путешествует Ашик-Кериб через турецкие города. Через Турцию попадает он в Сирию — в Халаф, или, как назвали его итальянцы, Алеппо. Играет Кериб на саазе — Лермонтов добавляет: «балалайка турецкая». На свадьбах в Тифлисе Ашик-Кериб прославляет «древних витязей Туркестана». С. А. Андреев-Кривич полагает, что под Туркестаном следует разуметь здесь Туркмению. Стремясь найти объяснение слову «Туркестан» в тексте лермонтовской сказки, он привлекает книгу Н. Н. Муравьева «Путешествие в Туркмению и Хиву в 1819 и 1820 годах…» (М., 1822), где кратко передано содержание туркменского варианта сказки о любви Шах-Санам и Кариба. Так, полагая доказанным, что слово «Туркестан» в лермонтовской записи восходит к туркменскому варианту, Андреев-Кривич пишет: «таким образом, сближая текст лермонтовской сказки с изложением Н. Муравьева, слова Лермонтова о том, что Ашик-Кериб прославлял древних витязей Туркестана, перестают казаться простой случайностью». Но тюрколог академик В. А. Гордлевский, считал, что у Лермонтова идет речь не о Туркмении, а о Турции. Того же мнения придерживаются известные тюркологи А. Н. Кононов и М. С. Михайлов. По их мнению, «Туркестан» в данном тексте следует понимать как «страна тюрок», по аналогии с «Дагестан», «Гюрджистан» (Грузия), «Айстан» (Армения) и т. д. («стан» — в буквальном смысле — «стоянка»). И Андроников отмечает, что сказка Лермонтова, заключающая ряд азербайджанских слов и сохранившая следы азербайджанского произношения, записана в Закавказье и не находится ни в какой связи с туркменским вариантом. По мнению Андроникова, Лермонтов называет «турецкой» сказку, записанную со слов азербайджанца, полагая, что тот, кто рассказывал Лермонтову историю любви и скитаний Ашик-Кериба, знал о её турецком происхождении.

Культурное влияние

В живописи

Сказку про Ашик-Гариба иллюстрировали такие живописцы, как В. Д. Замирайло, А. А. Земцов, М. П. Клодт, Е. Г. Комаров, В. М. Конашевич, В. В. Лермонтов, А. Ф. Лютомская, А. П. Могилевский, В. Я. Суреньянц, И. М. Тоидзе, М. В. Ушаков-Поскочин, Е. Е. Лансере.

В музыке

Сказка легла в основу оперы Зульфугара Гаджибекова «Ашуг-Гариб», которая была впервые поставлена в Бакинском театре Гаджи Зейналабдина Тагиева в 1916 году. Главную партию в опере, ашуга Гариба, исполняли такие актёры и певцы, как Гусейнкули Сарабский, Гусейнага Гаджибабабеков и др. Роль возлюбенной Гариба, роль Шахсенем, в своё время играли Ахмед Бадалбейли, более известный как Ахмед Агдамский, Рубаба Мурадова и др.

В 1923—1925 годах композитор Рейнгольд Глиэр выезжал в Баку для изучения фольклора, положенного в основу созданной им в 1927 году оперы «Шахсенем». В 1927 году опера была поставлена на русском языке в Азербайджанском театре оперы и балета в Баку. Вторая редакция оперы была поставлена там же в 1934 году на азербайджанском. Роль Гариба исполняли такие актёры и певцы, как Гусейнага Гаджибабабеков, Бюль-Бюль и др. Ролью Шах-Велада, как в опере Глиэра, так и в опере Гаджибекова, известен Агабаба Буниятзаде

В 1941 году в Ленинграде Малым оперным театром был поставлен балет Б. В. Асафьева «Ашик-Кериб» на основе одноимённой сказки Лермонтова.

В 1944 году туркменские композиторы Дангатар Овезов и Адриан Шапошников написали оперу «Шасенем и Гариб» по мотивам дастана.

В кино

На основе сказки Лермонтова в 1988 году Давидом Абашидзе и Сергеем Параджановым на киностудии «Грузия-фильм» был снят фильм «Ашик-Кериб». Главную роль в фильме, роль Ашик-Кериба, сыграл Юрий Мгоян. Также в фильме играли Софико Чиаурели (мать), Рамаз Чхиквадзе (Али-ага), Константин Степанков (учитель), Давид Абашидзе, Тамаз Вашакидзе и др.

Похожая тема в мировой литературе

Древнейшим классическим примером сюжета сказки является рассказ о возвращении Одиссея. Здесь Одиссей также после длительного странствия прибывает на Родину, будучи неузнанным родными и женой, которую заставляют выйти замуж. И только потом все узнают в страннике Одиссея. Одиссею, по пути домой, также помогает сверхъестественная сила в лице Афины.

Заключительная сцена сказки перекликается с эпизодами из «Сказания о Бамси-Бейреке», более древнего памятника тюркского эпоса «Деде-Коркуд», в связи с чем отмечается генетическая близость между сказаниями. Здесь также, как и в дастане «Ашик-Гариб», ложную весть о гибели Бамси-Бейрка распространяют, показывая всем его окроваленную рубаху. Сам Бамси-Бейрек также не узнанным приходит на свадьбу своей возлюбленной Бану-Чечек, которую также насильно выдают замуж. И здесь Бейрек открывается возлюбленной, исполняя песню и играя на кобзе. И также как Ашик-Гариб исцеляет ослепшую от горя мать, Бейрек чудесным образом исцеляет ослепшего отца.

Примеры похожих сюжетов встречаютя также в русских былинах о Добрыне и Алёше, в ряде русских сказок.

В художественной литературе сюжет сказки встречается в новелле из «Декамерона» Джованни Боккаччо, в рассказах Ги де Мопассана «Возвращение», М. Прево («De sire»), Поля Феваля («La chanson de Poirier») и др.

Литература

• Микаэль Рафили. Лермонтов и азербайджанская литература // газета : «Бакинский рабочий». — 15 октября 1939.
• Ениколопов И. К. К сказке «Ашик-Кериб» Лермонтова.
• Мануйлов В. А. М. Ю. Лермонтов и его запись сказки об Ашик-Керибе.
• Попов А. В. М. Ю. Лермонтов в первой ссылке. — Ставрополь, 1949.
• Михайлов М. С. К вопросу о занятиях М. Ю. Лермонтова «татарским» языком : «Тюркологический сборник». — Москва — Ленинград: Издательство АН СССР, 1951. — Т. 1. — С. 127—135.
• Якубова С. Азербайджанское народное сказание «Ашыг-Гариб». — Баку, 1968.
• Мурзаев Э. М. Годы исканий в Азии. — М., 1973. — С. 54.
• Даронян С. К. «Ашик-Кериб» Лермонтова и армянские записи сказания. — «Вестник общественных наук АН Армянской ССР», 1974. — № 4. — С. 79—92.

Ссылки

• Ашик-Гариб // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>

Отрывок, характеризующий Ашик-Гариб

Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.