Шишкин, Николай Константинович

Николай Константинович Шишкин
Николай Шишкин. 1945 год.
Дата рождения	19 декабря 1921(1921-12-19)
Место рождения	Челябинск, РСФСР
Дата смерти	3 сентября 2010(2010-09-03) (88 лет)
Место смерти	Москва, Россия
Принадлежность	СССР СССР Россия Россия
Род войск	танковые войска
Годы службы	1939—1992
Звание	полковник
Часть	8-я стрелковая бригада 1545-й тяжёлый самоходно-артиллерийский полк 30-го танкового корпуса 376-й гвардейский тяжёлый танко-самоходный полк
Командовал	от командира ИСУ-152 до заместителя командира полка
Сражения/войны	Советско-финская война Великая Отечественная война оборона Ханко оборона Ленинграда Орловская наступательная операция бои на правобережной Украине Белорусская наступательная операция Висло-Одерская наступательная операция Восточно-Прусская наступательная операция Восточно-Померанская операция
Награды и премии
В отставке	действительный член Академии военных наук РФ доктор военных наук профессор

Никола́й Константи́нович Ши́шкин (19 декабря 1921 — 3 сентября 2010) — советский офицер, артиллерист-самоходчик в годы Великой Отечественной войны. На боевом счету экипажа Н. К. Шишкина (оценочно) — от 20 до 30 единиц бронетехники противника. Участник Парада Победы на Красной площади в Москве 24 июня 1945 года. </div></blockquote>

Один из главных военных теоретиков в части боевого применения танков в СССР и России. Заслуженный деятель науки России, доктор военных наук, профессор, полковник в отставке.

Биография

Ранние годы

Родился 19 декабря 1921 года в Челябинске в семье рабочих. В 1939 году с золотой медалью окончил семилетнюю среднюю школу № 1 в городе Петропавловске и в том же году без экзаменов был зачислен студентом на металлургический факультет Уральского политехнического института в Свердловске. Член ВЛКСМ с 1938 года.

Советско-финская война. Наводчик орудия полковой артиллерийской батареи

Проучившись в институте два месяца, осенью 1939 года, с началом советско-финской войны, добровольно вступил в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии. В качестве наводчика орудия прошёл курс боевой подготовки в 613-м стрелковом полку (в городе Ачинске), после чего в составе полка был направлен на Карельский перешеек. Орудийный расчёт Н. К. Шишкина (командир орудия — младший командир С. В. Сёмин) в полковой артиллерийской батарее участвовал в прорыве линии Маннергейма и штурме Выборга.

Внешние изображения
	[www.iremember.ru/artillerymen/shishkin/shishkin0433.jpg Расчёт орудия Н. К. Шишкина.] Стоят: политрук, Н. К. Шишкин. Сидят (слева направо): А. Кривцов, Киселёв, Месин, Гущин (спиной), Бурда.

Было непросто преодолевать хорошо организованные укреплённые районы, полосы и опорные пункты, многочисленные противотанковые надолбы, так как не хватало опыта, тяжёлых орудий и бомб, мощных бронемашин, а от мороза двигатели не запускались, машины вязли в глубоком снежном покрове. Боевое крещение наш расчёт принял, когда по пояс в снегу и в мороз до пятидесяти градусов тянул за атакующей пехотой полковую 76-миллиметровую пушку на лямках, а потом — и стволом вперёд.

— Н. К. Шишкин о советско-финской войне

По воспоминаниям Н. К. Шишкина, в одном из боёв финны прорвались к штабу полка, и хотя орудие было неисправно (не работал накатник), артиллеристы развернули его и открыли огонь по противнику, накатывая пушку вручную. За этот эпизод командир орудия младший командир С. В. Сёмин был удостоен звания Героя Советского Союза.

В 1940 году 613-й стрелковый полк был переброшен на полуостров Ханко в состав 8-й стрелковой бригады для обороны военно-морской базы Балтийского флота, дислоцировавшейся на этом полуострове. Н. К. Шишкин был назначен командиром орудия. Бригада готовила оборонительные сооружения на самом перешейке и по берегам, обустраивала границу, строила жильё, занимались боевой подготовкой. В 1940 году за активную работу по оборудованию границы народный комиссар Военно-Морского Флота СССР адмирал Н. Г. Кузнецов вручил артиллеристу часы с выгравированной надписью «Красноармейцу Шишкину Николаю Константиновичу».

В мае 1941 года, как старослужащего, младшего сержанта командира орудия 335-го стрелкового полка 8-й отдельной стрелковой бригады Н. К. Шишкина должны были демобилизовать, но в середине июня полку было приказано занять боевые позиции на границе. По воспоминаниям Н. К. Шишкина, его «орудие находилось в опорном пункте стрелковой роты лейтенанта Емельяненко, в 400 метрах от границы. На позицию было доставлено около двухсот боевых снарядов. Вокруг дзотов и артиллерийских орудий установили минные поля. Впереди был вырыт противотанковый ров, в несколько рядов натянута колючая проволока». В этом состоянии полк находился до 22 июня 1941 года.

Начало Великой Отечественной войны

Помню, как 22 июня 1941 года командир полка объявил — фашистская Германия напала на нашу страну. А вскоре над нашими позициями были сбиты первые самолёты с чёрно-белой свастикой на крыльях. Однако в атаку на нашем участке гитлеровские войска перешли только 1 июля. Немецкая артиллерия обрушила на позиции наших войск буквально шквал огня.

— Н. К. Шишкин о начале войны

Оборона военно-морской базы на полуострове Ханко

Задача орудийного расчёта младшего сержанта Н. К. Шишкина состояла в прикрытии промежутка между пулемётными дзотами. В бою в ночь с 30 июня на 1 июля 1941 года пулемётчики лейтенанта И. Емельянова и артиллерийский расчёт Н. К. Шишкина отразили атаку численностью до двух рот противника, уничтожив более 200 вражеских солдат и офицеров, из которых 40 — на личном счету расчёта Н. К. Шишкина.

Внешние изображения
	[www.iremember.ru/artillerymen/shishkin/khanko.jpg Схема боя орудия Н.К. Шишкина, 1 июля 1941.] (рис. Виталий Реуков).

Я увидел, как немецкие солдаты пытались забросать гранатами один из наших пулемётных расчётов, взобравшись на крышу второго дзота. И тогда командир пулемётного взвода лейтенант Иван Емельянов вызвал огонь на себя. Непросто мне было подать команду: «По колпаку дзота. Шрапнелью… ОГОНЬ». Сразу после выстрела вижу, как немцев словно ветром сдуло с дзота, но другие пытаются по ложбинке обойти нашу оборону. Исход боя решали минуты. Открываем огонь в упор по немцам. Через несколько минут поле боя было буквально усеяно десятками трупов вражеских солдат и офицеров. Но противник продолжал упорно рваться вперёд, атаки следовали одна за другой. Ствол нашего орудия раскалился так, что до него нельзя было дотронуться. Расчёт выпустил почти весь заготовленный боезапас, осталось только несколько снарядов.

— Н. К. Шишкин о своём первом бое в Великой Отечественной войне

По оценке командира 8-й отдельной стрелковой бригады генерал-майора Н. П. Симоняка, «во время боёв с белофиннами он проявил себя как решительный, инициативный командир орудия, бесстрашный в бою, беспощадно громивший белофиннов». За этот эпизод Н. К. Шишкин был награждён медалью «За отвагу» (20 декабря 1941).

Оборона и попытка прорыва блокады Ленинграда

После 164 дней обороны полуострова Ханко, 8-я стрелковая бригада была эвакуирована морем в осаждённый Ленинград. Здесь бригаду поставили в оборону в районе Невской Дубровки.

Отличился 2 сентября 1942 года во время попытки прорыва блокады Ленинграда в районе села Ивановское под Усть-Тосно (Усть-Тосненская операция). Двигаясь в боевых порядках наступающей пехоты, орудие Н. К. Шишкина вело огонь по обнаруженным огневым средствам противника. Будучи контужен в результате авиабомбардировки, в одиночку развернул орудие в сторону контратакующей пехоты противника и рассеял её прицельным огнём.

По воспоминаниям Н. К. Шишкина:

Я потом сутки отлёживался, приходил в себя — меня знобило. Потом я принял вторую пушку и с этой пушкой мы продвигались вперёд. Её тоже покалечило при бомбёжке.

За эти бои я первый раз был представлен к званию Героя Советского Союза, но бои были неудачные. Потери были большие и после этих боёв командующий фронтом, собрал отличившихся сержантов и сказал: «Я могу вам своей властью присвоить звания младших лейтенантов, или дать документы на 3—4 месяца на учёбу на Большую землю в училище». Кто-то остался, а я и ещё несколько ребят отправились на Большую землю. Наверное, я смалодушничал, но прошедший год я воевал честно и просто устал, хотелось отдохнуть от войны, голода, холода.

За этот бой Н. К. Шишкин был награждён второй медалью «За отвагу». Советские войска на этом направлении захватили село Усть-Тосно и выгодный в тактическом отношении плацдарм у села Ивановское («Ивановский пятачок»).

Артиллерист-самоходчик

Вскоре Н. К. Шишкин был направлен на учёбу во Второе артиллерийское училище (Саратов), по окончании которого в апреле 1943 года в звании лейтенанта был назначен командиром самоходной артиллерийской установки СУ-152. Машину нужно было получить в Челябинске, а в это время там формировался 30-й Уральский добровольческий танковый корпус. В составе его 1545-го тяжёлого самоходно-артиллерийского полка (подполковник Т. Е. Карташов) лейтенант Н. К. Шишкин был направлен на фронт.

Орловское направление Курской дуги

Участник контрнаступления под Орлом во время Курской битвы. Первый бой в качестве артиллериста-самоходчика Н. К. Шишкин принял на реке Нугрь, за которой на возвышенности находилась деревня Большая Чернь, превращённая немцами в опорный пункт. При наступлении на немецкие позиции экипаж уничтожил несколько танков противника, среди которых оказались несколько Т-34 с немецкими опознавательными знаками, а также одно противотанковое орудие.

Танки форсировали неглубокую речку, обходя Большую Чернь слева. Мы прикрывали огнём их манёвр. Вдруг во фланг атакующим танкам вышло три или четыре «Пантеры» и открыли огонь. Я так скажу, если танк противника появился в полутора километрах, то различить его тип можно только в бинокль, да с упора, да в неподвижной машине и то не всегда. Ну, а в реальной обстановке на поле боя, в пыли, в дыму, мы их не рассматривали. Так вот с тысячи метров мы их сожгли, по крайней мере три штуки остались на месте. Продвинулись вперёд, смотрим, и у меня волосы дыбом — это наши Т-34. Всё — трибунал! Только проехав ещё немного и увидев кресты на башнях, я успокоился — танки оказались немецкие. Я был прав — они по нашим стреляли, но если бы это были наши танки, вряд ли мне удалось бы доказать свою правоту…

— Н. К. Шишкин, по книге: Драбкин А. В. Я дрался с Панцерваффе

За бои за Большую Чернь на реке Нугрь Н. К. Шишкин был награждён орденом Красной Звезды и назначен командиром батареи в звании старшего лейтенанта. Из 49 дней, в течение которых длилась Курская битва, 30 дней батарея Н. К. Шишкина находилась в боях, подбила десятки танков противника, заняла совместно с танкистами и пехотой многие укреплённые пункты орловского плацдарма противника. Вскоре полк стал 376-м гвардейским тяжёлым танко-самоходным и был передан в состав 5-й гвардейской танковой армии.

Дальнейшая служба. Освобождение города Толочина

С конца 1943 года и до начала 1944 года полк Н. К. Шишкина стоял на формировании в районе города Карачев. Артиллеристы получали новую материальную часть, ремонтировали старую, занимались боевой подготовкой и обучали людей. Как бывший наводчик, Н. К. Шишкин много внимания уделял обучению своих экипажей стрельбе.

Внешние изображения
	[www.mil.ru/files/5.2010.pdf#page=37 Командиры боевых машин.] Николай Шишкин — второй слева. Прибалтийский фронт, осень 1944 года.

В апреле 1944 года 5-я гвардейская танковая армия вела бои на Правобережной Украине, в Карпатах. Весной в Румынии при прорыве укреплённой позиции в районе Тыргу-Фрумос Н. К. Шишкин был ранен. В июне армию перебросили в Белоруссию, где 26 июня в ходе операции «Багратион» бригада была введена в прорыв на минском направлении в качестве передового отряда 3-го Котельниковского танкового корпуса. После того как был сбит мощный заслон противника в районе населённых пунктов Смоляны и Озерцы, самоходчики вместе с танкистами ворвались в Толочин — крупный узел железно-дорожных и шоссейных дорог.

Удар танкистов и самоходчиков был столь стремительным, что противник не только не успел угнать стоявшие на путях поезда, но не смог даже предупредить, остановить идущие к станции эшелоны. Не знаю, насколько верно с точки зрения факта, но корпусной поэт Осип Колычев писал в своих стихах о боях в Толочине, как некий озорной танкист по имени Ваня Самоходов сел на место диспетчера и какое-то время принимал эшелоны. Говорили, что это было на самом деле.

— Н. К. Шишкин об освобождении города Толочина

При преследовании отходящих сил немцев в сторону Борисова, в районе населённого пункта Бобр Н. К. Шишкин был тяжело ранен осколком снаряда, чудом остался жив.

…тут начался артналёт немцев. Я — бегом к машине. Вдруг взрыв, удар. Как будто кто-то со всей силы ударил палкой по пряжке ремня. Стою. Что-то тёплое разливается под гимнастёркой. Потом, когда в палатке полевого госпиталя меня оперировали, врач сказал:

— Повезло же тебе, парень!

Осколок сидел так глубоко, что до него врач не смог добраться. Он так и «сидит» во мне уже седьмой десяток лет.

— Н. К. Шишкин

В ту же ночь советские войска овладели насёленным пунктом Бобр, и к исходу дня 26 июня дорога на Борисов, Минск была открыта. За умелые действия батареей в боях по овладению городами Бобр и Толочин старший лейтенант Н. К. Шишкин был награждён орденом Красного Знамени.

Завершение войны

376-й гвардейский тяжёлый танко-самоходный полк в составе 10-го Уральского добровольческого танкового корпуса 4-й гвардейской танковой армии и в составе 3-го Котельниковского танкового корпуса 5-й гвардейской танковой армии участвовал в боях на Брянском, 2-м Украинском, 3-м Белорусском, 1-м Прибалтийском, 2-м Белорусском фронтах, в Восточно-Прусской и Берлинской операциях.

Внешние изображения
	[www.mil.ru/files/5.2010.pdf#page=39 В поверженном Рейхстаге офицеры штаба 376-го гвардейского тяжёлого танкосамоходного полка.] Май 1945 года.

В январе 1945 года в ходе Восточно-Прусской операции под Эльбингом батарее Н. К. Шишкина была поставлена задача перерезать автостраду Кёнигсберг—Эльбинг и удерживать на ней узел дорог в районе Гросс—Штобой с целью не допустить прорыва немцев на запад. В течение трёх суток батарея отражала многочисленные атаки танков и пехоты. В условиях нехватки боеприпасов дело доходило до рукопашных схваток, в ход шли гранаты. Вышло из строя две «самоходки», однако артиллеристы выдержали. Было взято в плен несколько десятков солдат противника. За этот эпизод многие самоходчики были награждены, Н. К. Шишкин был повторно представлен к званию Героя Советского Союза, однако был награждён вторым орденом Красного Знамени.

Будучи заместителем командира 376-го гвардейского тяжёлого танко-самоходного полка, Н. К. Шишкин встретил День Победы под Берлином и расписался на Рейхстаге.

За годы войны на боевом счету экипажа Н. К. Шишкина (по его собственной оценке) — от 20 до 30 единиц бронетехники противника.

Участник Парада Победы на Красной площади в Москве 24 июня 1945 года (в составе сводного 2-го Белорусского фронта).

Послевоенные годы. Научная деятельность

В мае 1945 года Н. К. Шишкин был направлен на учёбу в Военную академию бронетанковых войск, после окончания которой в 1949 году поступил в адъюнктуру и в дальнейшем продолжил работу на кафедре тактики, внеся большой вклад в развитие военной науки в СССР.

Помню, как обращаясь к слушателям-фронтовикам, начальник академии генерал-лейтенант танковых войск Г. Н. Ковалёв сказал: «Учёба — это тоже бой, бой за овладение вершинами военной науки. Поэтому будьте, товарищи фронтовики, гвардейцами и в науке». И мы, буквально засучив рукава, сели за учёбу.

— Н. К. Шишкин

Защитил кандидатскую и докторскую диссертации, став доктором военных наук, профессором.

За участие в разработке книги «Военное искусство и танки» Н. К. Шишкину была присуждена премия имени М. В. Фрунзе МО РФ, за ряд других научных трудов — премия имени А. А. Свечина (АВН).

Внешние изображения
	[www.mil.ru/files/5.2010.pdf#page=41 На встрече с Фиделем и Раулем Кастро.] Куба, 1970 год.

Член двух диссертационных советов. Как научный руководитель, профессор Н. К. Шишкин подготовил 39 кандидатов и 5 докторов военных наук. В 1968—1989 годах на Кубе готовил группу офицеров высшего военно-политического руководства РВС по вопросам оперативного искусства и тактики. В 1960-х—1970-х годах читал лекции в ряде стран Варшавского договора.

Увлекался живописью. Осталось известно несколько его полотен.

В 1989 году по истечении срока военной службы полковник Н. К. Шишкин был уволен из Вооружённых Сил. Занимался исследовательской и преподавательской работой сначала в Бронетанковой академии (профессор кафедры тактики), затем в Общевойсковой академии Вооружённых Сил Российской Федерации. В качестве профессора кафедры оперативного искусства читал лекции и занимался научной работой в Военной академии Генерального Штаба ВС РФ. Член Академии проблем безопасности, обороны и правопорядка

Жил в Москве.

Умер 3 сентября 2010 года. Похоронен на Троекуровском кладбище города Москвы.

Вклад в военную науку

В своих военно-научных трудах доктор военных наук профессор Н. К. Шишкин исследовал проблемные вопросы военной теории и практики в области оперативного искусства и тактики, развития военной техники, особенно бронетанковой.

В 1970-х годах Н. К. Шишкин занимался вопросами эффективной борьбы с танками и противотанковыми средствами, в 1980-х — проблемами, связанными с высокоточным оружием, внедрением в войска средств автоматизации, анализом боевых возможностей и боевой эффективности войск.

По оценке Н. К. Шишкина, существует тенденция роста и удельного веса танков в составе общевойсковых группировок войск, участвующих в локальных войнах и вооружённых конфликтах. Например, в арабо-израильских войнах в 1967 году участвовало 3000 танков, в 1973 году — 6700, в зоне Персидского залива («Буря в пустыне») — более 9000 и т. д. По мнению учёного, в обозримом будущем альтернативы танкам не предвидится — наоборот, продолжится процесс «бронизации» сухопутных войск. Для танкового противоборства характерен переход от ближнего боя (с дистанции в среднем 600—800 м, как это было в прошлом) к дальнему огневому бою с дистанции 2000—2500 м и более.

Автор и соавтор более 280 печатных трудов, в том числе 14 учебников, 9 военно-теоретических трудов, нескольких монографий, более 30 учебных пособий, ряда статей в Военном энциклопедическом словаре и Советской военной энциклопедии, нескольких десятков статей в военных журналах.

Избранная библиография

• Шишкин Н. К. Марш и встречный бой.
• (в соавторстве). Танки и танковые войска / под общей редакцией главного маршала бронетанковых войск А. X. Бабаджаняна. — М.: Воениздат, 1970 (1-е издание), 1980 (2-е издание).
• Шишкин Н. К. Военное искусство и танки.
• Шишкин Н. К. Эволюция тактики общевойскового боя.
• Шишкин Н. К. Танки в бою и операции.
• Шишкин Н. К. Танки в локальных войнах и вооружённых конфликтах // Вооружение. Политика. Конверсия. — 2000. — № 4.
• Шишкин Н. К. Фактор поля боя в вооружённой борьбе.
• Шишкин Н. К. Применение танковых войск в современных операциях.
• Шишкин Н. К. Тактика танковых войск Советской Армии в годы Великой Отечественной войны и её эволюция в послевоенное время // Военная мысль. — 2010. — № 5. — С. 35-40.

Награды и звания

Советские государственные награды:

• два ордена Красного Знамени (22 августа 1944, 1945)
• Орден Отечественной войны I степени (1985)
• Орден Отечественной войны II степени (12 мая 1944)
• два ордена Красной Звезды (11 августа 1943, 1944)
• орден «Знак Почёта» (1961)
• орден «За службу Родине в Вооружённых Силах СССР» II степени (1987)
• орден «За службу Родине в Вооружённых Силах СССР» III степени (1975)
• 30 медалей — в том числе
  • две медали «За отвагу» (20 декабря 1941, 1942)
  • медаль «За боевые заслуги»

Негосударственные награды (Академия проблем безопасности, обороны и правопорядка):

• Орден Святого Александра Невского
• Орден Ломоносова

Заслуженный деятель науки Российской Федерации, почётный профессор Военной академии бронетанковых войск имени Р. Я. Малиновского, действительный член Академии военных наук.

Оценки и мнения

Н. К. Шишкин, по книге: Драбкин А. В. Я дрался с Панцерваффе:

…наш первый бой, но когда мы из него вышли, то оказалось, что соседний танковый полк, которым волею судьбы командовал наш бывший командир полка, потерял почти все машины. Мы потом разговаривали с ребятами: «Ну как с нашим дураком воевать? Только и знает, что „Вперёд!“». А Карташов нам говорил: «Полезете на рожон, я вас первый прихлопну! Вот кустики, вот овражек, вот скирда, используйте местность, внезапность, скрытность». Вот такие командиры и выигрывали войну. Нашего командира ценили и начальство, и солдаты, поскольку полк всегда был готов и к бою, и к маршу. Первыми командами после боя были: «осмотреть оружие, выверить прицелы, заправить машины боеприпасами и горючим, проверить ходовую». Только потом разрешалось поесть и поспать. Поэтому у нас подбитых танков много, а потери небольшие.

Конечно, относительно небольшие потери в нашем полку объясняются ещё и тем, что нас использовали для поддержки. Мы только обеспечивали выполнение задачи основным боевым подразделениям — танковым и стрелковым, которым нас придавали, а не решали самостоятельные задачи.

Леонид Сергеевич Золотов, генерал-полковник, начальник Общевойсковой академии Вооружённых Сил Российской Федерации:

Для нашей академии он просто бесценен. Это один из сильнейших специалистов в вопросах боевого применения танковых войск, развития бронетанковой техники и других видов вооружения. Вообще, редко встретишь человека, который сочетал бы в себе высочайшую теоретическую подготовку, боевой опыт, полученный в двух войнах, войсковую практику, энциклопедизм и глубину научного мышления. Всё это нужно ещё помножить на колоссальную трудоспособность и преданность армии.

Михаил Крошовец, полковник, старший преподаватель кафедры тактики:

Его работоспособности можно только позавидовать. Энергии, как у атомного реактора. Едет в санаторий — обязательно берёт с собой два чемодана литературы для работы. На даче — то же самое. А вы бы видели, какой там порядок. Каждое деревце подвязано, грядочки ровненькие, как шеренги на параде. Диву даёшься: как человек всё успевает, да ещё так качественно, старательно! Квартира Шишкина давно уже стала «нештатным кабинетом» кафедры, на которой он работает. Изо дня в день, по будням и выходным туда приходят за помощью будущие кандидаты и доктора наук.

К слову, бывая у него в гостях, коллеги и питомцы узнавали о ещё одной грани таланта педагога и учёного. Он пишет картины, преимущественно пейзажи.

Н. К. Шишкин:

Я не могу прожить и дня без работы. Когда прихожу домой, чувствую себя неуютно до тех пор, пока не сяду за стол, не возьму ручку и не начну писать, зачёркивать и снова писать…

Литература

• Коллектив авторов. [www.fisinter.ru/~ain/post.htm?kn=1&ab=osdg1&nf=shishkin_nk.pdf От солдата до генерала. Воспоминания о войне]. — Т. 1. — С. 383—405.
• Чернов В. Д. [www.mil.ru/files/5.2010.pdf Командир и педагог] // Армейский сборник. — М., 2010. — № 5. — С. 26—31. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1560-036X&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1560-036X].
• Драбкин А. В. Шишкин Николай Константинович // [militera.lib.ru/memo/russian/drabkin_ay4/07.html Я дрался с Панцерваффе. «Двойной оклад — тройная смерть!»] / По материалам сайта «Я помню» [www.iremember.ru www.iremember.ru]. Литературная обработка текстов С. Анисимова. В книге использованы фотографии из личных архивов и рисунки художника В. Реукова. — М.: Яуза, Эксмо, 2007. — С. 216-258. — 352 с. — (Война и мы). — 10 000 экз. — ISBN 978-5-699-20524-0.
• Худолеев, Виктор. [www.redstar.ru/2006/12/19_12/2_02.html Фронтовые университеты Николая Шишкина] // Красная звезда. — 2006. — 19 декабря.
• Шишкин Н. К. [www.vokrugsveta.ru/vs/article/2014/ Первый салют Великой Отечественной] // Вокруг света. — 1983. — № 7 (2514).

Ссылки

• [www.iremember.ru/content/view/216/57/lang,ru/ Воспоминания на сайте «Я помню».](недоступная ссылка — история). Интервью и литературная обработка Артём Драбкин (22.07.2006). [web.archive.org/20080414163215/www.iremember.ru/content/view/216/57/lang,ru/ Архивировано из первоисточника 14 апреля 2008]. ([vif2ne.ru/nvk/stuff/artemd/audio/obnovlenie1208/Shishkin.mp3 аудиозапись])

Преподаватели Военной академии бронетанковых войск

Отрывок, характеризующий Шишкин, Николай Константинович

[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.