Египтизирующий стиль

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Египетские мотивы»)
Перейти к: навигация, поиск

Египтизирующий стиль, египетский стиль[1], неоегипетский стиль[2][3], египетские мотивы (фр. retour d'Égypte, ретур-д'ежипт[4]) — проявление египтомании, направление в европейском искусстве, использующее элементы искусства Древнего Египта (один из неостилей). Всплески интереса к этой традиции возникали спорадически ещё во времена Древнего Рима, однако наибольший пик пришёлся на конец XVIII — начало XIX веков, когда Египетский поход Наполеона заново открыл её для Европы. Египетские мотивы стали неотъемлемым элементом стиля ампир. Следующий важный всплеск моды пришёлся на начало ХХ века и был связан с находкой гробницы Тутанхамона (1922). Последний раз египтомания затронула Европу в конце ХХ века, когда у стен Лувра появилась стеклянная пирамида, а на набережной Невы — очередной сфинкс.

В более узком смысле «египтизирующий стиль» — это третий стиль древнеримской живописи.





Ранний период

Древний Рим

Связь Клеопатры с Цезарем (с 48 г. до н. э.), её жизнь в Риме, а затем Последняя война Римской республики, завоевание Египта и превращение его в провинцию Римский Египет, проведение триумфа и привоз трофеев повлияли на появление египетских мотивов в Риме. Древнеегипетское искусство, с его мощной энергетикой, впечатлило римлян, как бы ни чуждо оно для них ни было. Августовский классицизм с его величественностью и триумфальностью оказался идеологически восприимчивым к формам египетского искусства, также имперского. Кроме того, с Востока в Рим активно проникали таинственные культы, в том числе и египетские. Известно, что в 43 г. до н. э. на Марсовом поле были возведены храм Исиды и храм-серапеум Сераписа, окружённые стеной, украшенные обелисками и статуями. Третий район Рима даже носил название Isis et Serapis в честь другого, двойного храма этим богам. Раскопан храм Исиды в Помпеях. Вилла Адриана также несёт отчетливые черты влияния культа Сераписа, туда были вывезены статуи из Каноба (кстати, любовник Адриана Антиной утонул в Ниле и был позже им обожествлён).

Римляне же ввели обычай, сохранявшийся тысячелетия — перевозить египетские обелиски и статуи и украшать ими свои города. До наших дней в Риме сохранилось 13 обелисков (из них 8 — подлинные, остальные — подражательные; см. Список обелисков Рима). А на Капитолийском холме (с XVI в. у подножья Капитолийской лестницы) стояли фигуры львов из чёрного базальта.

Египтомания видна и в архитектуре, в возводимых с нуля сооружениях. Наиболее известный пример — Пирамида Цестия, которая характерна непониманием местными архитекторами пропорциональных принципов настоящих пирамид. Чёткие черты египтомании демонстрирует Третий стиль древнеримской живописи (т. н. «орнаментальный» или «египтизирующий») (например, Дом Орфея, Вилла Мистерий в Помпеях).

В Византии около 450 года также отмечается «египтизирующий стиль»[5], но вероятно, речь идёт о каких-то эллинистических проявлениях. В Константинополе на Ипподроме c 390 г. стоял древнеегипетский Обелиск Феодосия.

Ренессанс

Эпоха Возрождения обратила внимание на древнеегипетское искусство в числе прочего наследия Древнего Рима. Наиболее наглядные его остатки — римские обелиски, поверженные в Средневековья, были подняты и снова превратились в градообразующие элементы (причём часто эти процедуры были весьма трудны технически). Около 1512 года Джулио Кловио (предположительно) выполнил миниатюры «Служебник Колонна» для кардинала Помпео Колонна с явными египетскими элементами декора.

Однако изобразительных мотивов было мало, в основном шло интеллектуальное осмысление. Большой вклад внесли гуманисты, алчно изучавшие античные тексты. Поджо Браччолини перевёл Диодора, описывающего чудеса Египта, Николо деи Николи — Аммиана Марцеллина, который в IV веке описал свою поездку в Египет и чудеса, что он видел. В 1419 году была найдена рукопись Гораполлона «Иероглифика», содержавшая ошибочные попытки перевода иероглифов. В 1517 году Филипо Фасанини перевёл его. В 1463 Марсилио Фичино перевёл текст Corpus Hermeticum, приписываемый египетскому мудрецу Гермесу Трисмегисту. В 1488 году изображение этого египтянина было включено в мозаичный пол Сиенского собора.

Текст и рисунки «Иероглифики», а также иегроглифы, скопированные с фриза древнеримского храма в Сан-Лоренцо-фуори-ле-Мура, были использованы в сновидческом романе «Гипнэротомахия Полифила» (1499), который пользовался огромной популярностью ещё несколько веков и повлиял на многие произведения искусства. Новая «Иероглифика» ([books.google.ru/books?id=LgNCAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false De Infelicitate Literatorum and Hieroglyphica sive de sacris Aegyptiorum litteris commentarii]), представляющая собой книгу-эмблемату, была выполнена в 1575 году Пьерио Валериано Больцани, имело изображения иероглифов и псевдо-иероглифов в энциклопедическом порядке, с систематизацией для морального и теологического анализа природы, и пыталось их истолковать символически. Книга активно цитировалась и копировалась в последующие эпохи[6]. В 1531 году была опубликована новая эмблемата (Alciati). Загадочные псевдоегипетские пиктограммы можно обнаружить у Леонардо, Мантеньи, Пинтуриккио, Джулио Романо, Дюрера. В портретной живописи «облагороженные» иероглифы-символы («дисциплина, стойкость, осторожность, благоразумие и сила духа») были использованы Себастьяно дель Пьомбо в каменном парапете на его «Портрете Андреа Дориа» (1526) для создания ребуса, который легко читался всеми образованными людьми того времени, знакомыми с указанными выше сочинениями.

Иероглифическое письмо, хотя попытки расшифровать его с помощью текста Гораполлона были безуспешными, совершенно очаровало гуманистов. Многие из них считали египетский язык первоначальным адамическим языком, существовавшим до Грехопадения, чему способствовало замечание в «Книге Бытия», что Адам дал всем существам имена (явное свидетельство том, что какой-то язык он знал). Проект воссоздания такого язык был навязчивой идеей, от которой гуманисты эпохи Возрождения и их преемники не могли отказаться. Идея была изложена Леоном Баттиста Альберти в «Об архитектуре» (1452), где он предположил, что иероглифы были потерянным универсальным языком[7]. Изображение иероглифа-глаза можно найти на его медали «Автопортрет» (1438) под подбородком. Этот же глаз можно найти на реверсе его медальерного портрета работы Маттео ди Пасти[8].

Для популяризации Египта было важно, что гуманисты вынесли из античных текстов мысль о том, что Семь мудрецов древности были учениками и последователями египетских жрецов (например, Пифагор — Трисмегиста). Например, высоко превозносил египтян Геродот (Histories ii. 77). Благодаря этому возникла панримская теория: Египет стал рассматриваться как источник классической культуры, а этруски и римляне — его прямые потомки и наследники. Иероглифы воспринимались как архетипы платоновых символов, то есть представлениями идей божественного мира (логосов), высшей формы реальности[7]. Платон и Гермес Трисмегист рассматривались ими как предтечи Христа, и их тексты следовало интегрировать в христианский корпус[9].

Барокко и рококо

Большим любителем «Гипнэротомахии» был философски образованный папа Александр VII. Именно он обратился к скульптору Бернини с тем, чтобы тот изготовил для привезённого древнеегипетского обелиска постамент в виде слона, вроде того, который описывается в книге. Сейчас обелиск (1667) стоит на площади Минервы в Риме.

В эпоху маньеризма (XVI век) был воскрешён сфинкс, но во «французском варианте»: с поднятой головой и женской грудью, серьгами, жемчугом и натуралистическим телом. (Отметим ещё античную разницу между «египетскими» львиными сфинксами и «греческими» — крылатыми и женского пола). Подобные сфинксы вдохновлялись гротескными фресками Domus Aurea — нероновского дворца, найденного в XV веке. Мотив легко был включен в иконографический корпус классических мотивов арабесков, и распространился по Европе посредством гравюр в XVI—XVII веках. Сфинксы украшают фрески ватиканской лоджии Рафаэля (1515-20). Во французском искусстве сфинксы впервые появляются в искусстве Школы Фонтенбло в 1520-30-х годах, и прослеживаются в эпоху барокко и позднего Регентства (1715—1723). Благодаря французскому влиянию сфинкс становится повсеместным садово-парковым украшением по всей Европе (Бельведер (Вена), Сан-Суси (Потсдам), Дворец Браницких (Белосток), Ла-Гранха (Испания) и вариант позднего рококо в португальском Дворце Келуш).

В 1710 году в Палаццо Нуово установили 5 найденных на Марсовом поле египетских статуй (из стоявших там храмов)[10], после этого в различных дворцах и виллах Италии были созданы комнаты в египетском вкусе[3] (Sala Egizia). Таковы Кабинет папирусов (Gabinetto dei Papiri) в Ватикане, украшенный Антоном Рафаэлем Менгсом и Кристофом Унтербергером, Египетский зал в Галерее Боргезе, украшенный Антонио Аспруччи в 1770—1782 для размещения коллекции египетских статуй[11]. Раскопки на Вилле Андриана в Тиволи, где было много египетских вещей, также способствовали подогреву интереса. Вилла Боргезе имеет Египетские ворота, обелиск Антиноя. Вилла Торриджиано — ворота, статую Осириса-Антиноя в саду виллы, масонский парк.

Своеобразным пособием по египетскому стилю стали работы Бернарда де Монфокона «Античная эпоха; с комментариями и гравюрами» (1719) и Клода де Кейлюса «Свод древностей египетских, этрусских, греческих, римских и галльских» (1752—1768)[2].

Джованни Баттиста Пиранези также придерживался теории о примате египетской мудрости над античной. Если неоклассицисты Винкельман и Ложье считали римское искусство наследником греческого, то Пиранези придерживался преемственности: Египет → этруски → Рим. В архитектурных фантазиях Пиранези развалины Рима предстают полными, в том числе, и статуями фараонов, что автор обосновывал в текстовых пояснениях. В 1760 году он начал проектировать «Caffee degli Inglesi» на пьяцца-ди-Спанья — интерьер оформлен в египетском стиле. Эти интерьеры он опубликовал в «Различные виды украшения каминов и других частей домов, взятые из Египетской и Тосканской архитектуры» (1769). «Корпус Пиранези был составлен на основе изучения коллекций кардиналов Альбани, Борджиа и Бембо, собрания египетского кабинета Капитолийского музея, а также собственных раскопок Пиранези на вилле Адриана. Этот корпус стал наиболее влиятельным источником египетских мотивов для искусства конца XVIII — начала XIX вв.»[3]

Во Франции традиции Пиранези соединились со стилем эпохи Людовика XVI: и в стилистике рококо образовалась традиция использования египетских элементов в неегипетской манере, например, в интерьерах, внутреннем декоре и малых архитектурных формах (покои королевы Марии Антуанетты в Версале и Фонтенбло)[2], статуи в Сан-Суси.

Неоклассицизм

Бумажная архитектура Франции также не обошлась без мыслей об Египте, так, элементы есть в проекте дворца в Сен-Жермен-ан-Ле Булле, а Жан Жак Лекё создавал фантастические миксы с использованием египетских элементов.

С 1760-х годов форма пирамид также была очень популярна в виде уменьшенных копий — павильонов-капризов, которые в конце XVIII века повсеместно прятались в садах и парках, и могли быть также «античными», «готическими» и т. п. Моде помогали полотна Юбера Робера, которые изображали фантастические египетские руины. . Герцог Вюртембергский построил в Замке Монбельяр мост и купальню в египетском духе.

В Парке Монсо (Париж) (1778) Филиппа Эгалите, герцога Шартрского и парке Мопертьюи (в Бри, ок. 1780) маркиза Монтескье были поставлены пирамиды — «гробницы» с ложными могилами и статуями. Важно, что оба владельца, а также архитекторы — Кармонтель и Броньяр были масонами, причём Филипп Эгалите — был Великий магистр ложи «Великий Восток» (см. История масонства во Франции). Декоративное убранство обоих парков было насыщено масонской символикой, а сами пирамиды использовались во время церемоний. Древний Египет вообще играл большую роль в «мифологии» масонов. В частности, их главный герой Хирам, строитель храма Соломона, отождествлялся с Осирисом и также был убит. Так, опера Моцарта «Волшебная флейта», насыщенная масонской символикой, ставилась в «египетских» декорациях, хотя место действия её не определено.

Пирамида символизировала вечность храма и бессмертие его творца, поэтому её форма придавалась многим погребениям. Так, 26 августа 1792 года в память тех, кто погиб в атаке на Тьюильри, в саду Тьюильри была установлена деревянная пирамида, обтянутая тканью, к подножию которой возлагали гирлянды из цветов и дубовых листьев[3].

Сфинксы также являлись атрибутом неоклассического убранства, причём произошло возвращение к упрощённому раннему варианту, более похожего на роспись гротесок. Масоны считали их символом мистерий и использовали их в своей архитектуре, рассмастривая как стражей врат храма. В масонской архитектуре сфинкс — частая деталь декора, например, даже в варианте изображения его головы на бланке документов.

В 1770-х годах Джозайя Уэджвуд, создатель Веджвудской мануфактуры, придумал чёрную «базальтовую» глинокаменную массу, которую назвали «египетской».

В России

Египетские мотивы классицизма проникали в русское искусство (екатерининский классицизм), стремящееся не отставать от моды. Главными их распространителями в период царствования Екатерины Великой — великий князь Павел Петрович, склонявшийся к масонству, и видный масон Александр Сергеевич Строганов. Египетско-масонские элементы находятся в воздвигнутых по их приказам сооружениях. «Распространившееся масонство, в мистике и сложной символике которого важное место получили египетские божества Осирис и Исида и другие мотивы, повлияло на садово-парковую и погребальную архитектуру. Изученные объекты свидетельствуют о преобладании на ранней стадии проявления стиля „элинизирующей“ тенденции. Причина этого кроется, скорее всего, в том, что русские архитекторы знакомились с образцами этого стиля в Европе, прежде всего, в Италии»[2].

памятники
  • Петергоф:
    • Фонтан «Пирамида». Фонтан «Пирамида» возник ещё при Петре I, по инициативе самого императора, тогда же получил своё название в честь необычной формы, во многом взятой с Версальского «обелиска».
  • Царское Село
    • Гробница левретки Екатерины II Земиры в Царском Селе, Екатерининский парк (1770—1772). Пирамида построена по проекту В. И. Неелова. В 1774 году была разобрана и в 1782—1783 годах отстроенная заново Чарльзом Камероном. Одну сторону Пирамиды, сооружённой из кирпича и облицованной тесаным гранитом, прорезает вход; по углам некогда стояли четыре колонны на пьедесталах, вытесанные из серого уральского мрамора. Внутреннее помещение павильона перекрыто сферическим куполом с отверстием в центре; в стенах устроены ниши для хранения урн.
    • Кагульский обелиск (1771) по проекту архитектора Антонио Ринальди
  • Павловский дворец, принадлежавший вел.кн. Павлу Петровичу, имел много масонских элементов — псевдоегипетских, так как это отвечало его мировоззрению.
    • Нижний вестибюль Павловского дворца (1786) по проекту Камерона. Одна из лестниц имеет семь ступеней — согласно масонской символике восхождения. Пострадал в пожаре, в XIX веке восстановлен Воронихиным.
    • Кровать в парадной спальне с вензелями Павла I и его супруги была украшена в псевдоегипетском стиле.
  • Гатчина (ещё одно владение Павла)
  • Румянцевский обелиск (1798—1799 годы), архитектор В. Бренна
  • Строгановские владения:
    • Андрей Воронихин, придворный архитектор Строганова, оформил для него Физический кабинет в «египетском стиле» в здании Строгановского дворца (1792—1793). Перед входом в кабинет позднее сделали надпись: «Art Aegiptiaca Petropoli Renata» (лат.) — «Искусство египетское, в Петрополе возобновлённое».
    • Сфинксы (первые в России) на пристани у дачи А. С. Строганова по проекту А. Н. Воронихина (теперь во дворе Строгановского дворца). На даче — Египетские ворота.
  • Шереметьевские владения:
  • архитектор Николай Львов:

Ампир

Характерной чертой стиля ампира является набор декоративных элементов, заимствованных из предшествоваших художественных эпох. Особенной популярностью пользовались древнегреческие и древнеримские мотивы, однако также использовались этрусские и ренессансные темы. Древнеегипетское искусство также вошло в список источников вдохновения. Всеядный ампир использовал египетские мотивы (цветки папирусов, лотосы, пальмы, сфинксы, головы фараонов, скарабеи, кобры, иероглифы и т. д.)

Внимание к египетскому искусству у французских мастеров (создателей ампира) было связано с интересом к нему древних римлян — которых Франция держала за образец, а также с тем, что во время Египетского похода Наполеона 1798—1801 годов во Францию попало множество древних произведений. Наполеон не снискал себе там триумфа — в отличие от 175 французских учёных, которых он привёз в своем обозе, и которые активно воспользовались возможностью задокументировать или увезти памятники, в том числе Розеттский камень. После их возвращения в современной Европе впервые оказались настоящие, а не опосредованные «египетские» вещи в таком количестве, и египтомания захлестнула мир, сменив увлечение предыдущего поколения «китайщиной». «Во Франции египетские мотивы стали частью патриотической символики. Они-использовались при строительстве объектов, для прославления военного гения Бонапарта»[2].

Книгами образцов для тех, кто желал следовать моде, стали 22-томное «Путешествие по Верхнему и Нижнему Египту» (фр. Voyage dans la basse et la haute Egypte, 1802—1813) Доминика-Вивана Денона и 24-томное «Описание Египта» (1809—1813) Франсуа Жомара. Денон, став директором Лувра и Севрской мануфактуры, оказался влиятельной фигурой в насаждении вкусов. Издание Денана стало источником вдохновения для нескольких поколений художников и декораторов. В 1809 г. также был опубликован альбом гравюр «Египетские памятники» англичанина У. Р. Хэмилтона. (Англичане оправдывали свою египтоманию Битвой на Ниле, где Нельсон разбил Наполеона).

Образцам Денона следовали такие архитекторы, как Шарль Персье, Пьер Фонтен, Д.Робертс, Д.Бономи Младший и др.

Декоративно-прикладное искусство

Императорские поставщики, разумеется, подхватили новую моду. Египетские мотивы встречаются у таких мастеров, как Жорж Жакоб (мебель), Пьер-Филипп Томир (бронза), севрская фарфоровая мануфактура. Примеру лучших мастеров французской империи последовали более мелкие мастера и другие страны. Ампир является примером стиля, в котором египетские мотивы распространились максимально широко в мелкую пластику, по сравнению с предшествующими и последующими стилями. Цветки папирусов, лотосы, пальмы, сфинксы, головы фараонов, скарабеи, кобры, иероглифы встречаются в мебели, посуде, часах, канделябрах и т. п.

В Кусково хранится сервский «Египетский сервиз» (1807), приподнесённый Наполеоном русскому императору в память о Тильзитском мире, он украшен росписями, созданными по гравюрам книги «Путешествие по Верхнему и Нижнему Египту».

В России

В России египетскими мотивами характеризуется стиль александровский классицизм (1801—1830-е), хронологически отстающий от общеевропейского французского ампира, а также последовавший за ним николаевский классицизм. Им обоим была свойственна имперская величавость, что идеологически соответствовало египетской манере. В архитектуре использовались такие мотивы, как пирамиды, пилоны, лотосовидные колонны, обелиски, сфинксы и пр. В этот период сосуществуют две тенденции использования египетских форм и мотивов: их «эллинизирующая» интерпретация (например, проект мавзолея Павла I) и возведение объектов в подлинно «египетском стиле»[2].

С египетскими мотивами продолжает работать Воронихин, тем более, что в 1800—1811 годах его покровитель Строганов становится президентом Академии художеств. В Павловске он после пожара в 1803 году заново оформляет Египетский вестибюль Чарльза Камерона. Сохранились две его фигуры «египтянок с чашами» (Павловск, Эрмитаж). В 1832 году в Петербурге были установлены настоящие сфинксы Аменхотепа III (Сфинксы на Университетской набережной), с трудом доставленные из Египта.

В 1830-е г. архитектор Н. Е. Ефимов после поездки в Египет написал теоретический трактат о воздействии египетского архитектурного ордера на древнегреческие. В литературе признаком интереса к теме являются сочинения ПушкинаЕгипетские ночи», «Клеопатра»). Сохранился портрет великой актрисы Семёновой в роли Клеопатры кисти Кипренского.

Петербург
  • Проект мавзолея Павла I в Павловске (1802), архитектор Андреян Захаров
  • гауптвахта у Петербургских ворот в Кронштадте
  • Египетская передняя Павловского дворца, выполненная по рисункам А. Н. Воронихина
  • Египетские ворота в Царском Селе (1829) по проекту Адама Менеласа. Стилизованные изображения, которыми покрыты ворота, взяты из гравюр Денона
  • Египетский мост в Петербурге (1826), арх. Г. Треттер и П. Христианович
  • Фигуры грифонов и львов для Банковского и Львиного мостиков через канал Грибоедова, выполненные по моделям скульптора Павла Соколова (более «греческие», чем «египетские»)
  • египетские атланты на фасаде здания Морского судоходства на Дворцовой набережной (Кантемировский дворец, Особняк Громова)
  • Пантелеймоновский мост (не сохранившийся вариант)
Москва
  • Египетский павильон, Померанцевая оранжерея (1813) в усадьбе Голицыных Влахернское-Кузьминки. Возможно, автором идеи строительства кухни является А. Н. Воронихин, но известно, что завершал строительство здания Д. И. Жилярди.
  • Львиная пристань с египетскими львами в усадьбе Кузьминки
  • Провиантские склады — египетские по пропорциям дверные проёмы
  • Архангельское (усадьба) — «Египетский зал» Большого дворца и другие элементы
прочее

Новейшее время

Историзм

Эпоха историзма, с более дотошной внимательностью к исторической достоверностью, также обращала внимание на египетские мотивы, намного меньше их стилизуя, чем это было в предыдущие эпохи. Дешифровка иероглифов в 1822 году подогрела интерес к «истинному» открытию Египта и его истории. В живописи стиль ориентализм тяготеет к максимально «реалистичному», но при этом романтизирующему изображению Востока.

Популярности помогали научные открытия (Огюст Мариетт), строительство Суэцкого канала (1869), раскопки Амарны (1887), художественные произведения («Роман с мумией» Теофиля Готье, опера Верди «Аида», 1871, и др.). Идейная основа египетского стиля изменилась — он заметно демократизировался. «Это уже не стиль государственной мощи, а стиль основательности буржуазии. Он привлекает эффектом стабильности и надёжности, который- производит статичная массивность форм. Египетские элементы и декор используются в архитектуре промышленных и нежилых зданий, предназначенных для большого количества людей»[2].

В России

В России также возникает научная школа египтологии. С 1825 года в Петербурге начинает складываться египетская коллекция подлинников — при Петербургской Академии наук устраивается «Египетский музеум», помещение для которого было отведено в первом этаже восточного крыла Кунсткамеры. Первой древнеегипетской скульптурой, приобретённой Эрмитажем, была монументальная статуя богини Сохмет-Мут, привезённая в 1837 г. Норовым из храма богини Мут в Фивах и сначала находившаяся в Академии Художеств[4].

В 1840 году опубликована книга «Путешествия по Египту и Нубии в 1834—1835 гг. Авраама Норова». Работают такие учёные, как Владимир Голенищев, Оскар Лемм, Борис Тураев.

Мариус Петипа в 1862 году создал свой первый балет из нескольких действий «Дочь фараона» для царского императорского театра. Это была невероятная фантазия на египетские темы, с оживающими мумиями и ядовитыми змеями.

памятники

Модерн

«В эпоху модерна и начале XX века „египетский стиль“ применяется в строительстве самых разных по назначению объектов: кинотеатров, колледжей, библиотек и музеев, заводов и фабрик, тюрем; синагог и масонских лож. Строгие, массивные, монументальные формы используются во всех областях архитектуры и интерьера. В то же время египетские цитаты придают постройкам и интерьерам оригинальность и красочность»[2]. Интерьеры полностью оформляются в этом стиле или используются лишь его основные элементы, в сочетании с чертами других стилей.

Успешное исполнение Сарой Бернар роли царицы Клеопатры в пьесах Сарду и Шекспира, роман А. Франса и опера Массне «Таис» также подогрели интерес к Египту.

В России

Для этой эпохи декаданса, перелома веков, интерес к Египту был связан и с мировоззренческими поисками — которые были связаны с мистицизмом (как это ранее было в Древнем Риме и при масонах — прежняя имперская величавость Египта оказалась уже не такой востребованной). Эти поиски видны из сочинений В. Соловьева и В. Розанова, работ художников А. Н. Бенуа, М. Чюрлениса («Соната пирамид»)[2]. В 1908 году был поставлен балет А.Аренского «Египетские ночи». В 1916 году Брюсов издал стилизованное продолжение поэмы Пушкина «Египетские ночи». Бальмонт в конце 1909 года посетил Египет, написав серию очерков, которые составили впоследствии книгу «Край Озириса» (1914)

Египетские мотивы встречаются в зданиях Шехтеля.

Петербург
  • Дом П. А. Сальникова: стилизованные крылатые солнечные диски на фасаде дома № 135 по Лиговскому проспекту (1904). Арх. Фомичев Д. Г.
  • дом на Зверинской улице, в декорировке которого переплетены египетские, месопотамские и масонские мотивы.
  • Доходный дом Л. И. Нежинской (Захарьевская ул., 23), арх. Сонгайло (1911)
Москва
  • Дом Левина (Мясницкий проезд, 3). Выполнен по мотивам ассиро-вавилонской и древнеегипетской архитектуры. Ограды балконов имеют проёмы в виде саркофагов мумий, пирамидо-подобные башенки — напоминают пирамиду Джосера, колонны входа — с хаторическими капителями — уменьшенные копии храма богини Хатхор в Дендерах. Простенки на фасаде изобилуют масками Ибисов и египетских жрецов. Возможно — напоминание о исходе евреев из Египта, ведь владелец здания, Левин был иудеем.
  • дом Михайловых на Большой Дмитровке
  • Стоматологический институт на Долгоруковской улице
  • Ф. О. Шехтель:
    • Особняк водочного фабриканта Петра Смирнова (Тверской бульвар, 18, стр. 1). Один из интерьеров оформлен как Египетский зал (1901 г.). Современный ресторан «Шехтель» (реконструкция 2004—2006 гг.)
    • Особняк В. Е. Морозова (Подсосенский пер., 21). Использованы египетские и готические мотивы.
    • Камин в особняке А. И. Дерожинской.
прочее

Ар деко

Открытие гробницы Тутанхамона в 1922 году вызвало невероятный всплеск египтомании. «Египетский стиль прочно укоренился в ар-деко, использовался в мебели, ювелирных украшениях, в одежде, отразился на искусстве книжной иллюстрации и театральных декорациях»[2]. Женщины даже начали остригать волосы под египтянок.

В Советском Союзе

«В советскую эпоху радикально изменились идеологические задачи искусства, главной целью которого стало прославление революции, её героев и вождей. Революция представлялась событием всемирного масштаба, что неизбежно выдвинуло на первый план монументальность как стилевую доминанту. Это в первую очередь сказалось на облике Москвы. Памятники советской эпохи должны были нести идею величия и вечной памяти. Актуальность обелиска и пирамиды выступила на фоне поисков новой символики, отличной от христианской. Под революционный памятник был приспособлен обелиск („Обелиск свободы“, 1918), который получил широкое распространение в силу простоты, лаконичности и выразительности своего образа»[2]. Памятник-обелиск в Александровском саду, поставленный к 300-летию дома Романовых, был переделан в честь героев революции

Мавзолей Ленина (арх. А.Щусев) использует тему пирамиды как классический вариант величественного мемориала[2]. В том же конкурсе участвовал проект, составленный Ф. О. Шехтелем в 1924 году — он имеет вид египетской пирамиды. Более ранний Памятник Мировому страданию (1916) Ивана Шадра в виде пирамиды остался нереализованным, хотя об осуществлении проекта думали и после революции.

«Важность наследия архитектуры Древнего Египта в советскую эпоху подтверждают проекты представителя авангарда Ивана Леонидова (Проект Дворца Культуры пролетарского района, 1930) и архитектора-новатора Алексея Душкина (станция метро „Кропоткинская“), построившего подземный „город солнца“»[2]. Евгений Шервинский, используя египетские темы ар-деко, создаёт интерьеры общежития в Тюфелевой роще (не сохранились).

Напишите отзыв о статье "Египтизирующий стиль"

Ссылки

  • [slovari.yandex.ru/~книги/Словарь%20изобразительного%20искусства/Египетские%20мотивы/ Египетские мотивы // Словарь изобразительного искусства. — 2004—2009](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2873 дня))
  • [www.metmuseum.org/toah/hd/erev/hd_erev.htm Egyptian Revival in Metropolitan Museum]

Библиография

  • Egyptomania; Egypt in Western Art; 1730—1930, Jean-marcel Humbert, Michael Pantazzi and Christiane Ziegler, 1994
  • The Egyptian revival : its sources, monuments, and meaning, 1808—1858, Richard G. Carrott, 1978
  • The Egyptian Revival: Ancient Egypt as the Inspiration for Design Motifs in the West, James Stevens Curl, 2005
  • Household Furniture and Interior Decoration, Thomas Hope, 1807
  • [books.google.ru/books?id=MaS0rLWrVWgC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false James Stevens Curl. The Egyptian Revival: Ancient Egypt as the Inspiration for Design Motifis in the West].
  • Brian Curran. The Egyptian Renaissance. The Afterlife of Ancient Egypt in Early Modern Italy. University of Chicago Press, 2007
  • Rudolf Wittkower. Hieroglyphics in the Early Renaissance
  • А. Дегтярева, В. Солкин. «Вдохновение вечностью: египетские и египтизирующие памятники в России» // «Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования», № 6 (18) июнь 2004 г.
  • Солкин В. В., Ларченко В. Н. «Египетский Петербург»: египетские и египтизирующие памятники на берегах Невы // Древний Египет. Сборник трудов Ассоциации по изучению Древнего Египта «МААТ». Выпуск I. М.: Бета-Фрейм, 2005, с. 148—161. [victorsolkin.livejournal.com/122585.html]

Примечания

  1. [www.booksite.ru/localtxt/vla/sov/5.htm В. Г. Власов. Стили в искусстве]
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 В. А. Дубровина. Египетские мотивы в архитектуре Западной Европы и России XVIII — начала XX веков
  3. 1 2 3 4 [anthropology.ru/ru/texts/shakhn/egypt.html М. М. Шахнович. Виртуальное пространство культуры. Материалы научной конференции 11-13 апреля 2000 г. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2000. С.211-213]
  4. 1 2 [sculpture.artyx.ru/books/item/f00/s00/z0000003/st001.shtml Древнеегипетская скульптура в собрании Государственного Эрмитажа]
  5. О. Шпенглер. [az.lib.ru/s/shpengler_o/text_1922_zakat_evropy.shtml Закат Европы]
  6. [www.emblematica.com/en/cd08.htm Hieroglyphics. Egyptian Wisdom in the Renaissance]
  7. 1 2 [www.camrax.com/symbol/hieroglyphintro.php4 The Library of Renaissance Symbolism. The Symbolic Literature of the Renaissance // HIEROGLYPHS]
  8. [books.google.ru/books?id=sZuapP7MskgC&pg=PA23&lpg=PA23&dq=San+Lorenzo+fuori+le+Mura+hieroglyphs&source=bl&ots=t2TobtO3bP&sig=trBaD5UF6nejGFQFrk8bmgf3tVY&hl=ru&sa=X&ei=cdh2UZCiNaSr4AS2-oGAAw&ved=0CDUQ6AEwAA#v=onepage&q=San%20Lorenzo%20fuori%20le%20Mura%20hieroglyphs&f=false Peter Maurice Daly. Literature in the Light of the Emblem]
  9. [jaxroe.blogspot.ru/2011/07/impact-of-hieroglyphics-on-allegorical.html The impact of ‘hieroglyphics’ on the allegorical art of Renaissance Italy]
  10. [en.museicapitolini.org/collezioni/percorsi_per_sale/palazzo_nuovo/sala_egizia#c Sala Egizia]
  11. [galleriaborghese.beniculturali.it/index.php?it/120/sala-7-sala-egizia Galleria Borghese]

Отрывок, характеризующий Египтизирующий стиль

Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
– На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по французски заговорил с ним.
– Vous n'etes pas blesse? [Вы не ранены?] – сказал он.
– Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l'ai manque belle cette fois ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme? [Кажется, нет… но на этот раз близко было. Кто этот человек?] – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
– Ah, je suis vraiment au desespoir de ce qui vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C'est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не знал, что делал.]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
– Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
– Nous autres nous sommes clements apres la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traitres, [Разбойник, ты мне поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем изменникам,] – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
Пьер продолжал по французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически нежное выражение, и он протянул руку.
– Vous m'avez sauve la vie! Vous etes Francais, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз,] – сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m r Ramball'я capitaine du 13 me leger [мосье Рамбаля, капитана 13 го легкого полка] – было, без сомнения, самым великим делом.
Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.
– Je suis Russe, [Я русский,] – быстро сказал Пьер.
– Ти ти ти, a d'autres, [рассказывайте это другим,] – сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. – Tout a l'heure vous allez me conter tout ca, – сказал он. – Charme de rencontrer un compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [Сейчас вы мне все это расскажете. Очень приятно встретить соотечественника. Ну! что же нам делать с этим человеком?] – прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.
Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.
– Vous m'avez sauve la vie. Vous etes Francais. Vous me demandez sa grace? Je vous l'accorde. Qu'on emmene cet homme, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз. Вы хотите, чтоб я простил его? Я прощаю его. Увести этого человека,] – быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с ним в дом.
Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго остановил их.
– On vous demandera quand on aura besoin de vous, [Когда будет нужно, вас позовут,] – сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.
– Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine, – сказал он. – Faut il vous l'apporter? [Капитан у них в кухне есть суп и жареная баранина. Прикажете принести?]
– Oui, et le vin, [Да, и вино,] – сказал капитан.


Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
– Francais ou prince russe incognito, [Француз или русский князь инкогнито,] – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie je vous offre mon amitie. Un Francais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу. Больше я ничего не говорю.]
В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
– Capitaine Ramball du treizieme leger, decore pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] – отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez vous bien me dire a present, a qui' j'ai l'honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно, вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в теле?]
Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
– De grace, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut etre. Vous avez porte les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a vous. Vous etes gentilhomme? [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер… штаб офицер, может быть. Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapteme, s'il vous plait? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C'est tout ce que je desire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]
Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно, превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
– Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fiere chandelle de m'avoir sauve… de cet enrage… J'en ai assez, voyez vous, de balles dans le corps. En voila une (on показал на бок) a Wagram et de deux a Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. – Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C'est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j'ai recu ca. Sacre dieu, c'etait beau. Il fallait voir ca, c'etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l'atoux que j'y ai gagne, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ca. [Да, мой любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7 го под Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы нам трудную работу, можете похвалиться. И ей богу, несмотря на этот козырь (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не видали этого.]
– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]