Данцигер, Ицхак

Ицхак Данцигер
ивр. ‏יצחק דנציגר‏‎
Дата рождения:	26 июня 1916(1916-06-26)
Место рождения:	Берлин, Германия
Дата смерти:	11 июля 1977(1977-07-11) (61 год)
Место смерти:	Центральный округ Израиля
Гражданство:	Палестина Палестина, Израиль Израиль
Жанр:	скульптор, лэнд-арт, ландшафтная архитектура
Учёба:	Еврейская гимназия «Рехавия» (Иерусалим), гимназия «Герцлия», «Бецалель» (Иерусалим), Школа изящных искусств (англ.) (Лондон)
Стиль:	Ханаанейское искусство, искусство «Новых горизонтов»
Премии:	Премия Израиля, Премия Дизенгофа
Работы на Викискладе

Ицхак Данцигер (26 июня 1916 — 11 июля 1977) — израильский скульптор и ландшафтный архитектор, основатель «ханаанейского» стиля в скульптурном искусстве Израиля и представитель движения «Новые горизонты». В 1967 году его работа была отмечена высшей государственной наградой — Премией Израиля. На творчество Данцигера большое влияние оказало израильское изобразительное искусство периода после 40-х годов ХХ века, в котором были заметны тенденции архаизма в сочетании с тенденциями модернизма при создании образной и ландшафтной скульптуры. Статуя Данцигера «Нимрод» является одним из самых известных произведений израильского искусства.

Биография

Детские и юношеские годы

Внешние изображения
1. Ицхак Данцигер (второй справа) с семьёй на ступенях клиники его отца. Иерусалим, 1926.
	[he.wikipedia.org/wiki/%D7%A7%D7%95%D7%91%D7%A5:Klinikat_danziger.jpg]

Макс Вильгельм Ицхак Данцигер родился в 1916 году в Берлине, столице Германии, в сионистской буржуазной еврейской семье. Его отец, Феликс Данцигер, служил врачом-хирургом в германской имперской армии в Первую мировую войну, а мать, Малка Розенблат, училась на семинаре для воспитателей детских садов; Данцигер характеризовал её как «единственного богемного члена семьи». Мать Данцигера, который в зрелом возрасте был очень привлекателен внешне, в детстве называла его «Питер» (по имени нарицательного персонажа особой карточной игры), так как он считался очень некрасивым ребёнком.

В 1923 году, когда власти британского мандата «открыли ворота», семья репатриировалась на землю Эрец-Исраэль и поселилась в Иерусалиме, где отец Данцигера открыл клинику напротив Цветочных ворот. Малка работала старшей медсестрой вместе с монахинями, приехавшими в Израиль из Гамбурга с христианской миссией. Глава семьи находился в контакте с представителями властей мандата, а также элиты из Восточного Иерусалима, кроме того он служил в должности личного врача Абдаллаха ибн Хусейна, короля Иордании.

В 1923 — 1925 годах Ицхак, средний из трёх детей, был отправлен на учёбу в частную «Школу прогрессивного образования» под руководством Деборы Каллен. В 1926 — 1929 годах он продолжил учёбу в еврейской гимназии «Рехавия», а летом 1925 года впервые начал брать частные уроки изобразительного искусства у Бориса Шаца в студии школы «Бецалель» в Иерусалиме. Вместе с Данцигером уроки посещали его сестра и Захра Шац, дочь Бориса Шаца.

С началом беспорядков в подмандатной Палестине, семья переехала в дом за стенами Старого города, недалеко от «Бейт Тихо», в то время как Ицхак, вместе со своим братом и сестрой, был отправлен к их тёте в Берлин. В 1930 году семья вновь воссоединилась и переехала в Тель-Авив, где доктор Данцигер открыл больницу на улице Грузенберг в здании, часть которого была предназначена для проживания семьи. Ицхак был направлен на учёбу в еврейскую гимназию «Герцлия», где наряду с общеобразовательными предметами он изучал живопись у Исраэля Палади, а также присоединился к молодёжному движению «Бейтар». В 1932 — 1933 годах он учился в интернате «Реали» в Хайфе.

«Ханаанейский» период творчества

В 1934 году Данцигер был отправлен на учёбу в Англию, в колледж графства Суррей и Школу изящных искусств (англ.) (Лондон), где он учился до 1937 года. Во время своего визита в Британский музей он был впечатлён ассирийской, древнеегипетской и примитивной африканской скульптурой. Находясь под впечатлением этих произведений искусства, он создал эскизы ассирийских и индийских скульптурных образов, а также одну из своих первых каменных скульптур — «Голову» (1935) — образ женщины с «архаической улыбкой», с запавшими глазами, подчеркнутыми линиями волос и с конической формой лица, скульптуру, отражающую полный спектр воздействия.

Примитивное искусство, введённое в конце XIX века и в начале XX века в Европе, оказало глубокое влияние на развитие модернистского и авангардного искусства, и, в частности, повлияло на искусство Данцигера. Искусство, и особенно британская скульптура, как, например, работы Джейкоба Эпстайна, известные Данцигеру ещё со времени учёбы, сочетали примитивные методы в рамках авангардного искусства. Отголоски этого влияния можно найти на страницах книги об африканской скульптуре, в которой Данцигер выразил своё отношение к ней: «Многому можно учиться у этих художников, несмотря на то, что они пробуждают страшные мечты».

В 1937 году Данцигер познакомился с Марион Эди, которая стала его первой женой. Семья Данцигера была против его отношений с Марион, дочерью мусульманки, но причина того, что Данцигер в 1938 году вернулся в Израиль один, была в невозможности получения для Марион въездной визы.

Во дворе больницы своего отца в Тель-Авиве Данцигер основал студию для создания и изучения скульптурных работ, которую посещали молодые скульпторы: Бенджамин Тамуз, Косо Элул, Йехиэль Шеми, Мордехай Гумпель, который жил в студии, а его кровать размещалась между «Нимродом» и «Шабазией», и другие. Помимо занятий со студийцами, студия Данцигера стала популярным местом для творческих встреч с участием художников, работавших в других областях искусства, таких как Аарон Амир, Иосэф Вадия, архитекторы Михаэль Кун и Авия Шимшони, танцовщица Рахель Надав. В рамках мероприятий друзья устраивали пикники на территории мусульманского кладбища. Некоторые из этих встреч завершались спарринг-матчами.

В этой студии Данцигер создал свои первые значительные произведения — скульптуры «Нимрод» (1939) и «Шабазия» (1939). Сразу же после своего создания статуя «Нимрод» стала своеобразным яблоком раздора в культуре Израиля. Статуя Данцигера представила образ Нимрода, библейского охотника, обнажённого и необрезанного, держащего меч, и c соколом на его плече. Форма скульптуры напоминала примитивные скульптуры ассирийской, древнеегипетской и древнегреческой цивилизаций в сочетании с европейским духом того времени. Скульптурный образ представил уникальное сочетание гомоэротичной языческой красоты с идолопоклонством. Эта комбинация была центром критики со стороны религиозных кругов еврейской общины. Но другие голоса требовали увидеть в этом образе еврейского молодого человека новой формации. В 1942 году появилась рецензия в газете «Утро», в которой было написано: «Нимрод это не просто статуя, он плоть от нашей плоти, дух нашей духовности. Он символ и памятник. Совокупность менталитета и отваги, монументальности, молодёжного бунта, указывающего на целое поколение ... Нимрод будет вечно молодым...» .

«Нимрод» был впервые представлен в театре Габима на «Генеральной выставке художников Эрец-Исраэль» в мае 1944 года. Хаим Гамзу, друг семьи Данцигера, написал статью в газете «Ха-Арец», в которой высоко оценил оригинальность и инновационность работы. Гамзу писал о скульптуре: «Кажется, что форма камня обуславливает фигуру с плоской грудью. Трудно представить Нимрода-охотника, человека полей и лесов, чахоточным. Тем не менее, изначальное выражение и общий внешний вид являются свидетельством таланта художника» .

Презентация статуи подняла дискуссию вокруг движения «ханаанеев» и связала с ним Данцигера. В процессе создания новой-старой культуры «ханаанеи» пытались отождествить культуру народов, населявших землю Израиля в втором тысячелетии до нашей эры и культуру евреев Израиля ХХ века, а также разорвать связь еврейской диаспоры с традицией. После выставки Данцигер рассказывал, что к нему обратился Ионатан Ратош, один из основателей движения, и попросил встретиться с ним. Критика «Нимрода» и «ханаанеев» исходила не только со стороны религиозной общественности, которая протестовала против идолопоклонства, но и со стороны представителей светской культуры, протестующих против отрицания «еврейского» в «еврействе». Таким образом, «Нимрод» оказался в центре спора, начавшегося намного раньше, чем была создана сама статуя.

В одном из более поздних интервью Данцигер описал своё отношение к дискуссии (в то время он уже отдалился от ханаанейской группы): «Идейный конфликт произошёл рано. Шлонский тоже не принял бы меня. Меня не приняли из-за «ханаанеев», а я не был «ханаанеем». Сын буржуа, примкнувший к левым. Тамуз, желая свести счёты, нападал на Шлонского: «Зачем ты приносишь сюда русские степи?» Незадолго до своей смерти Шлонский сказал: «Вы можете простить Данцигера (...) Было нелегко скрыть враждебность, даже когда он сказал, что я был вундеркиндом, создающим библейское искусство». Но, к счастью, там была больница «Данцигер», где я мог поесть горячей еды».

В Тель-Авиве, несмотря на его брак с Марион, Данцигер встречался со многими женщинами, которых привлекала его красота. Тамуз рассказывал, что «тель-авивские красавицы проникали даже в студию, в качестве моделей, и просто быть с ним ... У нас были бесплатные модели». Одна из этих женщин родила в 1940 году Тамар, дочь Данцигера, которая воспитывалась в приёмной семье.

Во время кризиса отношений с женой Данцигер вступил в Пальмах и проводил много времени в поездках по всей стране. Кроме того, он некоторое время жил в кибуце Гиносар. Во время пребывания в Галилее Данцигер продолжал создавать скульптуры, надеясь добраться до центра художественного истеблишмента. В 1940 году он подготовил модель для барельефа «Рыбалка», в котором представил псевдо-индийский образ рыбака, охватившего рыболовную сеть. Однако, в связи с действиями жителей Эйн-Гев и секретаря кибуца, Тедди Коллека, осудивших эту работу, Данцигер выразил свой протест, утопив в озере двадцать гипсовых статуй, представленных на выставке художников-любителей. Всё это время он продолжал свои романтические завоевания. Благодаря своей привлекательной внешности, в 1945 году он снялся в главной роли у режиссёра Меира Левина в фильме «Дом отца моего».

В 1945 — 1948 годах Данцигер жил попеременно в Лондоне, Тель-Авиве и Париже. В 1946 году он посетил парижскую студию Константина Бранкузи, и этот визит повлиял на более поздние работы Данцигера, связанные с различными экологическими проектами. В 1947 году он служил в качестве посланника молодёжной алии в нескольких странах Европы. В 1948 году Данцигер переехал в Лондон и начал консолидироваться как в личной жизни, так и в художественном творчестве, а в 1949 году у него родился сын Джереми. Данцигер учился ландшафтной архитектуре и дизайну в «Школе общества архитекторов» в Лондоне и участвовал в нескольких конкурсах дизайна в Англии и Израиле, но его предложения не были реализованы. В 1954 году он женился во второй раз и вскоре получил работу дизайнера в туристическом регионе Кент, в Цизлхарсте. Но в результате технической аварии, произошедшей в пещере, где он работал, Данцигер попал в английскую больницу, а затем в 1955 году вернулся домой в Израиль.

«Новые горизонты»

Внешние медиафайлы
Ицхак Данцигер. 2. Памятник Шломо Бен-Йосефу (1957)</span>
	[he.wikipedia.org/wiki/%D7%A7%D7%95%D7%91%D7%A5:Wwwm1687.JPG]

Вернувшись в Израиль, Данцигер начал читать лекции по трёхмерному дизайну на факультете архитектуры в Технионе, а через год он был повышен в должности до «старшего лектора». В этот период Данцигер присоединился к группе «Новые горизонты». Группа во главе с Иосифом Зарицким стремились создать современное абстрактное искусство, которое воспринималось членами группы как «западное искусство» и символ прогресса. Хотя группа проявляла основной интерес к живописи, её членами были несколько скульпторов, таких как Дов Фейгин, Моше Стреншусс (ивр.) и ученики Данцигера — Косо Элул (ивр.) и Йехиэль Шеми (ивр.). Являясь членом группы, Данцигер экспериментировал в создании новых техник скульптурного искусства, таких как сварка стальных панелей и техника металлических листов. Скульптуры, созданные им в этот период охарактеризовал Мордехай Омер (ивр.): «Консолидация чистых линий, ориентированных на центральной оси, горизонтальной или вертикальной, относящаяся к двумерному пространству»..

Произведения Данцигера этого периода были выставлены на нескольких выставках, организованных группой «Новые горизонты», а также в качестве предложений для различных общественных проектов. Памятник Шломо Бен-Йосефу (1957), например, украсил пейзаж Рош-Пины. Данцигер создал вертикальную структуру из литого бетона с треугольными срезами, которая возвышается на семь метров. Однако, ему самому не нравился этот монумент: по мнению Игаля Тумаркина (ивр.), «само треугольное сооружение, с точки зрения Данцигера, было лишь «неудачным памятником», в то время как гармония ландшафта и рельефа на фоне композиции казалась ему единственным неоспоримым достоинством».

Следующая работа, предназначенная для общественного пространства, статуя «Десятилетие» (1958), была представлена на выставке, посвящённой десятилетию государства Израиль, в «Биньяней Ха-Ума» в Иерусалиме. В том же году Данцигера пригласили выполнить другой общественный заказ, также для «Биньяней Ха-Ума». Архитектор Зеэв Рехтер, по проекту которого построили это здание, заказал у Данцигера и Иосифа Зарицкого элемент удлинённой прямоугольной формы, который был предназначен для фасада. Зарицкий и Данцигер разработали композицию из абстрактных геометрических форм, которую Данцигер, используя стекловолокно в качестве материала, воплотил в объёмном цветном барельефе со встроенным электрическим освещением. Однако, после того, как он завершил работу над моделью, проект был заморожен.

В понимании Данцигера, концепция конструктивистской скульптуры, предложенная «Новыми горизонтами», не ограничивалась европейскими и западными характеристиками. «Язык абстрактного искусства», писал он, «является универсальным, но вместе с тем, он не игнорирует существенное влияние естественных и особых условий каждой страны на её искусство. У нас это влияние выражено обильным светом, избытком света. Сам свет повлиял на хеттскую и ассирийскую скульптуру. Наш свет требует ваять большие, простые и понятные, но не иллюстративные статуи. Воплощение Бога — на земле». В работах Данцигера формальная абстракция сочетается с интернационализмом. Это проявилось при использовании тематики Танаха в названиях таких его произведений, как «Рога Хаттина» (1956), «Неопалимая купина» (1957), «Эйн-Геди» и многих других. Сочетание формальной абстракции с интернационализмом характерно для работ многих художников — представителей «Новых горизонтов».

В 1958 году Данцигер, совместно с архитекторами Авраамом Иски и Амноном Александрони, создал композицию для каменной стены у входа в кампус Еврейского университета в Гиват Раме. Стена высотой 3,5 метра и длиной 7 метров, была инкрустирована мотивами, заимствованными из археологических артефактов, найденных в земле Израиля. Среди них особенно выделяется стилизованный мотив рук, которые держат Стелу Хананеев из храма в Тель-Хацоре XIII века до н. э. Раскопки в Тель-Хацоре проводились в период с 1955 по 1958 год. Данцигер использовал также и мотив скарабея, который он заимствовал из царских печатей (ивр.) конца VIII века до н. э. Творческому процессу способствовала дружба Данцигера с археологом Елиэзером Липой Сукеником (ивр.) и его сыном Игалем Ядиным, который руководил раскопками в Тель-Хацоре; он не стремился создать цельную структуру из символьных элементов, а представить их в виде массива с абстрактной иерархией, выделяющейся на фоне каменной стены. Сама же стена, словно предназначенная для того, чтобы её инкрустировали камнями различной формы, соединяя их древним способом без использования цемента, стала неотъемлемой частью композиции.

Ландшафтная скульптура

В конце 50-х — 60-х годов ХХ века Данцигер разработал в своих произведениях «концепцию места». В качестве основы он использовал «тему ягнёнка». Иконография темы связана с «жертвоприношением Исаака», а также культурой племён кочевников. Первой значительной скульптурой на эту тему стала статуя «Рога Хаттина» (1955), которая через год была представлена на выставке «Новых горизонтов». Произведение, название которого связано с галилейскими Рогами Хаттина, стало источником таких работ как скульптура «Овцы Негева» (ивр.), созданная в различных размерах. Скульптуры, объединённые этим названием, были созданы в 1963 — 1965-х годах. В этих работах проявился первый явный признак «концепции места» — связь между человеком и его землёй.

В серии образов овец Данцигер впервые представил скульптуру как метонимический элемент, отделённый от ландшафта и природы и способный на самовыражение. «Я нашёл», — писал Данцигер о статуях, — «(...) есть сходство формы между овцами, жилыми постройками и формой ландшафта. Овца похожа на шатёр бедуина. Её ноги — как опоры шатра. (...) Овцы, статуи которых я создал, похожи на кратеры и холмы. Две овцы, отлитые из бронзы, находятся между объектом (овца) и ландшафтом». Идентификация с ландшафтом придавала скульптуре окраску анти-героического символизма, который был основан на скоротечности и кочевом образе жизни.

Наглядным свидетельством обращения к человеку является небольшая не сохранившаяся скульптура конца 50-х годов под названием «Всходы и последний дождь». В этой работе воплощён символ единства человека и природы и заметна тенденция возвращения к традициям символико-экспрессионистской скульптурного искусства Великобритании.

Воспринимая скульптуру как часть топографии, Данцигер обратил внимание на культуру бедуинов и арабов и на характер их построек. Он изучал виды поселений и способы строительства в бедуинских деревнях Негева, восхищаясь тем, как функционируют в пространстве временные жилища из олова и постройки из цистерн, водопроводы и загоны для овец. Дизайн этих так называемых «ландшафтных сооружений» совмещал функциональность и современную эстетику. Данцигер отмечал: «Скульптуры овец привели меня к созданию загонов и водохранилищ. Водохранилище и жёлоб в Авдате, построенные две тысячи лет назад, до сих пор функционируют, — и потому они красивы: так выражена концепция эстетики в начальный период промышленной революции».

«Эти сооружения в пустыне признаны «монументальными», так как они функционируют как «место, где нет очевидной точки отсчёта, нет линии горизонта», — писал Данцигер. Так появилось метафизическое понятие пространства — концепция, которая в некоторых аспектах носилаориенталистический характер. Монументальность Данцигер перевёл и на ряд работ более мелких размеров, выполненных в 1962 году. В этих работах он показал эфемерность местных «ландшафтных сооружений», которые функционировали как своего рода экспрессивные и абстрактные эскизы в пространстве. Названия работ и золотистый цвет некоторых из них подчеркнули концепцию мифического пейзажа.

От пейзажа к ландшафтной архитектуре

Внешние медиафайлы
Ицхак Данцигер. 3. Сад в доме Бат-Шевы де Ротшильд (1965) Афека, Тель-Авив
	[he.wikipedia.org/wiki/%D7%A7%D7%95%D7%91%D7%A5:Gan_danziger.jpg]

С начала 50-х годов Данцигер приобрёл опыт в общественных конкурсах ландшафтной архитектуры. Ещё во время учёбы он предлагал свои работы для участия в различных конкурсах дизайна. Экологическое планирование Данцигер рассматривал как продолжение своего скульптурного творчества: «Я изучал садово-парковой архитектуру десять лет после того, как закончил изучение скульптуры и сформировал свой подход к ней. Вся моя ориентация в скульптурном творчестве была направлена наружу, то есть на совмещение скульптуры с пейзажем. Основной проблемой было смовмещение скульптуры не только с природным, но и городским пейзажем, что повлияло также на городское проектирование и строительство. Я никогда не видел разницы между ними. Даже моя работа по моделированию больших скульптур была, видимо, в пределах этой ориентации».

Первый серьёзный конкурс, в котором участвовал Данцигер, был конкурс на лучший проект района горы Герцля в Иерусалиме в 1951 году. В своём проекте, который занял второе место в конкурсе и был разработан совместно с архитектором Яковом Шельги, Данцигер представил гору в виде структуры своеобразной террасы, выполненной в виде спирали. Центральное место в проекте было отведено дизайну могилы Герцля, поддерживаемой двумя каменными статуями орлов с «абстрактными символическими шафарами» перед ними. По мнению Мордехая Омера, этот проект напоминает работы Константина Бранкузи, особенно его «Храм медитации». Это проектное предложение, как и подавляющее большинство других предложений, представленных Данцигером, не было реализовано. Среди других видных предложений нужно отметить модель "Памятника Негеву" (1956), центральный памятник в концлагере Освенцим (1959), предложение проекта памятника новаторам в Иерусалиме (1960) и другие.

В 1965 году Данцигер завершил строительство сада в доме Бат-Шевы де Ротшильд в районе Афека в Тель-Авиве. Сам дом был построен по проекту архитектора Рама Карми. При проектировании сада Данцигер использовал абстрактные геометрические структуры и, распределяя объекты на проектируемом участке, он решил отделить дом от сада. В центре сада находится крупный бассейн, вокруг которого разбросаны различные элементы и разделы, были построены различные геометрические фигуры, образующие угловые части сада. Одним из самых значительных элементов была ступенчатая стена, сконструированная из бетонных камней. Камни, размещённые одни на других, не были скреплены связующим материалом и использовались в качестве садовой стены, поддерживаемой снаружи; стена также могла быть использована как лестница или место отдыха у бассейна. «Я думаю, что наш сад, — писал Данцигер, — связан с водой, как существенный факт, это может быть подтверждено встроенными структурными и сборными элементами, хотя сам дизайн не соответствует отраслевым стандартам». «Успех сада, — добавлял он, — в первую очередь определяется его способностью служить человеку...». В 2004 году дом и сад были разрушены для строительства нового здания. Состояние скульптурных сооружений сада было, по словам Мордехая Омера, плохим, однако, была сделана попытка их реставрации и перенесения в район Тель-Авивского университета, но, тем не менее, они были уничтожены, прежде чем эти усилия дали свои плоды.

В иконографии абстрактной бронзовой статуи «Король пастухов» (1964 — 1966) Данцигер возвращается к мотиву «овец» и «пастушеских праздников», состоявшихся в 40-х годах в гроте Гедеон возле Эйн Харод. Статуя была предназначена для сада скульптур, спроектированного художником американо-японского происхождения Исаму Нанучи для Музея Израиля. В скульптуре воплощён образ покровителя пастухов тотема с большим диском на голове. Элементы изогнутых труб напоминают рога барана или ягненка.

В 1967 году Данцигер подготовил портрет Зеева Жаботинского для здания «Башня Зеева» в Тель-Авиве. Этот портрет был выбран для создания отлитого из бронзы с топографической точностью (словно лидер — лицо самой Земли) барельефного бюста лидера сионизма.

В 1968 году Данцигер был назначен на должность профессора на факультете архитектуры в Технионе, где он читал курс лекций по трёхмерному дизайну в течение нескольких лет. Кроме того, он переехал из своей хайфской квартиры на гору Кармель. В 1969 году он создал статую «Хошен», которая была установлена перед синагогой Техниона, однако, не по назначению. В этой скульптуре была отражена модернистская обработка метафизической темы. Еврейский ритуальный наперсник, «Хошен», был изображён как абстрактная конструкция из позолоченной латуни, которая переливалась при игре света, но по мнению Мордехая Омера, «напряженность между статичным и динамичным, вероятно, отражала, возвращение к религиозно-ритуальному источнику» (Исх. Кн. 29). В 1975 году Данцигер предложил версию большой статуи Бен-Гуриона, но это предложение не было принято.

Искусство и экология

В августе 1970 года по приглашению германского правительства и в качестве консультанта «Бецалель» Данцигер посетил Германию. В одной из школ искусств он познакомился с выдающимся художником второй половине ХХ века Йозефом Бойсом. Бойс, который был известен своей концепцией целостного искусства, предлагающего методы социальных изменений посредством художественного воплощения, быстро нашёл общий язык с Данцигером, приверженцем похожей концепции развития экосистемы. В результате встречи Бойс согласился на предложение Данцигера приехать в Иерусалим, чтобы преподавать в академии «Бецалель», но из-за войны Судного дня это предложение не было реализовано.

Понимание необходимости восстановления и примирения нарушенных отношений между человеком и средой его обитания привело Данцигера к созданию проектов, направленных на восстановление достопримечательностей, экологии и культуры. В 1971 году работа Данцигера «Навесной пейзаж» была представлена на выставке в Музее Израиля. В этой работе, выполненной из подвешенной ткани, на которой были изображены пятна различных цветов, нанесена пластиковая эмульсия, волокна целлюлозы и химические удобрения, при помощи света и системы орошения Данцигер вырастил траву. На слайдах, представленных вместе с тканью, было показано, какой ущерб природе наносит современная индустриализация. Целью выставки было представление искусства и природы как единого целого.

«Исправление» пейзажа, как миссия искусства, было продолжено Данцигером в проекте «Реабилитация карьера Нешер», на западных склонах горы Кармель. Этот проект был создан при сотрудничестве Данцигера, эколога Зеева Навы и почвоведа Джозефа Морина. Целью проекта, который так и не был завершён, было применение различных технологических и экологических средств для создания на остатках карьера новой окружающей среды. «Природа не возвращается в своё прежнее состояние, — говорил Данцигер, — нужно найти способ для создания новой общей концепции чтобы использовать природу заново». По завершению первого этапа проекта в 1972 году результаты усилий по восстановлению были представлены на выставке в Музее Израиля.

Скульптурная композиция «Серпантин» (1975) была одним проектов Данцигера, который ему удалось реализовать в общественном пространстве. «Серпантин», размещённая в парке Ха-Яркон в Тель-Авиве, была построена в виде искривлённой бетонной стены. Скульптура ярко-белого цвета напоминала нечто из погребального ритуала, и представляла собой абстрактную структуру, постоянно меняющую форму при освещении солнечными лучами. Тени, появляющиеся за счёт неодинаковых размеров стены в её различных частях, усиливали контраст между белым цветом и травой.

В 1973 году Данцигер начал собрать материалы для книги, документирующей его работу. При подготовке книги были собраны документы из археологических мест отправлений культа и тех мест в современном Израиле, которые были источником вдохновения для его работы. Книга «Место» была опубликована в 1982 году, после смерти Данцигера, и содержала фотографии его скульптурных работ, эскизы к проектам и экологические идеи, представленные в значении абстрактного скульптурного искусства, такие как «Сбор дождевой воды» и тому подобные. Одно из мест, описанных в этой книге, Бустан Хият на реке Сих в Хайфе, было основано Азизом Хиятом в 1936 году. Наряду с семинарами, которые Даницигер проводил в Технионе, и реализацией дизайнерского опыта, он уделял также много внимания поддержке и развитию зелёной зоны Бустана.

В 1977 году в ходе церемонии закладки краеугольного камня мемориального комплекса в честь Бригады «Эгоз» на Голанских высотах было посажено 350 саженцев дуба. Данцигер, который исполнял обязанности арбитра в конкурсе по планированию и дизайну, предложил при создании памятника особое внимание уделить ландшафту, что по его мнению придало бы мемориалу более функциональный характер: «Мы чувствовали, что вертикальная структура, выполненная в виде скульптуры, даже если скульптура очень впечатляет, не может конкурировать с горной грядой. Когда мы начали подъём, то обнаружили, что горные породы, которые выглядели издалека как текстура, являются подлинными и обладают особым характером. Это подтвердило и исследование мест, святых для бедуинов и палестинцев в Израиле, мест, где деревья рядом с могилами святых и в местах поклонения являются особыми характерными символами, на эти дубы люди, следуя эмоциональной необходимости, вывешивают яркие синие и зеленые цветные ткани и загадывают желания».

Ранние свидетельства такого подхода можно найти в дубовой роще — «Роще сорока́» на горе Кармель, посвященной сорока героям. Памятное место было спроектировано Данцигером как мемориал павшим воинам-артиллеристам. В церемонии открытия, состоявшейся в праздник Ту би-Шват, приняли участие друзья и члены семей погибших героев, а также художники, такие как Иосиф Зарицкий и Авигдор Стемацкий.

Ицхак Данцигер погиб в автокатастрофе недалеко от Рамле. Это случилось 11 июля 1977 года, когда он направлялся в Иерусалим.

Художественное наследие и критика

Скульптура в Израиле, начиная с произведений Бориса Шаца и до 40-х годов ХХ века, имела незначительный статус, условно говоря, сопоставимый с культурой молодой еврейской общины. Большинство художников обрели своё искусство в Европе и особенно в Германии. Генеральная выставка скульптур, например, была организована в Хайфе только в 1958 году. Персональные выставки устраивались также не часто. На нескольких персональных выставках были представлены работы Зеева Бен-Цви (1932), Батьи Лишански (ивр.) (1933) и Ханы Орлов (ивр.) (1935). Скульптурные работы, созданные в Израиле и отражавшие тему сионизма и иудаизма, были представлены произведениями традиционной европейской модернистской скульптуры. Ранние скульптурные работы Данцигера воспринимались как продолжение произведений Авраама Мельникова и Зеева Бен-Цви. «Восточные» образы идентифицировались с забытыми образами Танаха. «Новая земля Израиля и узники Сиона из разных стран галута, — писал искусствовед Хаим Гамзу, — особенно выходцы из Йемена и Саудовской Аравии, представляют особый интерес. Но более всего, как сопровождение потока жизненных историй, просочившихся из Танаха».

Новая национальная принадлежность, которую представило «ханаанейское» искусство Данцигера, принадлежность антиевропейская и полная чувственности и экзотики Востока, отразила восприятие многих членов еврейской общины в Израиле. «Мечтой современников поколения, — писал Амос Кейнан (ивр.) после смерти Данцигера, — было объединиться в стране и на земле, чтобы создать образ, в частности, с атрибутами того, что находится здесь и у нас, и оставить, благодаря этому особый след в истории. Только национализм представил собственный стиль экспрессионистской символической скульптуры, в духе современной британской скульптуры». . Развитие этой точки зрения было продолжено Мордехаем Омером в обширном исследовании работ Данцигера, проведённом в период двух последних десятилетий ХХ века. Омер часто сосредотачивался на анализе иконографии этих работ с целью выделения элементов «примитивизма», которые были центром творчества Данцигера как представителя «хананеев».

Искусствовед Гидон Эфрат показывает конструктивистскую скульптуру Данцигера как часть диалектики израильского искусства в процессе отношений между атеизмом и язычеством. Другой подход, более критический, преподносит Сара Брейтберг-Сэмель в эссе «Недостаточность материала как качество израильского искусства» (1986) и «Агриппас против Нимрода» (1988). Брейтберг-Сэмель представила позицию, не одобряющую каноническую концепцию «Нимрода», как скульптуры, отражающей еврейский национализм, и пыталась представить «ханаанейский» характер более поздних работ Данцигера как антиеврейский. Она утверждала, что его работа предлагает метаморфозу форм и мотивов, носящих «древностный» характер: «Выделяя значимость языческого в своём творчестве, он отказался от практики объектов. (...) Он выставил для голосования лишь некоторые взгляды, предоставив фотографии, и в пределах проектов по восстановлению и аргументации дикой природы. Коллажи были его единственными реальными художественными произведениями в те годы. Можно предположить, что он выбрал эти скудные материалы и уничтожил их, намеренно или ненамеренно, чтобы избежать создания других идолов». Этот аспект, по мнению Брейтберг-Сэмель, заключался в «параллельном существовании» модернистского и формального характера израильского икусства.

Много критики прозвучало и в отношении поздних работ Данцигера. Его экологические работы были попыткой перестроить отношения между человеком и природой, но и они вызвали неоднозначную реакцию. В глазах некоторых молодых художников 70-х годов ХХ века работы Данцигера были всего лишь плохой имитацией произведений американского лэнд-арта. В отличие от них, работы других художников, в том числе Моше Гершуни и Михи Ульманна, были признаны вдохновенными произведениями, изображающими окружающую среду, и были одобрены критикой.

Снижение популярности классической скульптуры по сравнению с растущей популярностью новых видов скульптурного искусства, таких как «перформанс» и «видео-арт», в начале 90-х годов ХХ века остановило влияние работ Данцигера на израильское искусство. Тем не менее, его работа «Нимрод» сохранила свой канонический статус. Влияние этой работы заметно, например, в фотографии Ади Неса, на которой изображён восточный юноша с чучелом птицы на плече. С подачи израильских искусствоведов фотография получила название «Нимрод». В другой работе, художницы Эфрат Гальнор, — «Нимрод глазами зрителя» (2002), — образ «Нимрода» представлен в свете критики канонического статуса, в сочетании поп-арта с искусством школы «Бецалель».

Основные работы

Внешние изображения
4. «Акведук» (1962). Бронза 5. «Овчарня и акведук» (1962). Коллекция страховой компании Феникс 6. «Хошен» (1969). Латунь. Коллекция банка Дисконт. </span>
	[he.wikipedia.org/wiki/%D7%A7%D7%95%D7%91%D7%A5:Danziger_Water_Contduit_62.jpg]
	[he.wikipedia.org/wiki/%D7%A7%D7%95%D7%91%D7%A5:Danziger_Sheepfold_and_Water_Contduit_62.jpg]
	[he.wikipedia.org/wiki/%D7%A7%D7%95%D7%91%D7%A5:Danziger_hosen_006.jpg]

• Danziger, Itzhak, Nimrod, 1939.jpg

  «Нимрод» (1939).
  Нубийский песчаник
  . Коллекция Музея Израиля, Иерусалим.

• Shebaziya.jpg

  «Шабазия» (1939).
  Коллекция страховой компании «Феникс».

• The Burning Bush (1959) by Ithak Danziger.jpg

  «Неопалимая Купина» (1957).
  Сталь.
  Коллекция Музей искусства в Хайфе, Хайфа.

• Danziger - givat ram05.jpg

  «Барельеф» (1958).
  Барельеф Еврейского университета, Гиват Рам, Иерусалим.

• Danziger - givat ram02.jpg

  «Барельеф» (деталь) (1958).
  Еврейский университет, Гиват Рам, Иерусалим.

• Hasor danziger.jpg

  «Десятилетие» (1958).
  Биньяней Ха-Ума, Иерусалим

• Itzhak Danziger Solel Boneh Station 1960.jpg

  «Барельеф» (конец 50-х годов ХХ века).
  Железобетон.
  Станция «Солель Боне» в Кармелит, Хайфа.

• For the fallen 3.JPG

  «Падший» (1962).
  Частный дом в Холоне.

• Opening of The Herta and paul Building 029.jpg

  «Овцы Негева» (1963).
  Бронза.
  Коллекция Тель-Авивского музея искусств.
  Тель-Авив — Яффо.

• King of the shepherd-large.JPG

  «Король пастухов» (1964-1966).
  Латунь.
  Коллекция Музея Израиля, Иерусалим.

• King of the shepherd.JPG

  «Король пастухов» (1964-1966).
  Латунь.

• Ze'ev Jabotinsky by danziger.JPG

  «Портрет Зеева Жаботинского» (1967).
  Тель-Авив — Яффо.

• KesherHadorot.jpg

  «Связь поколений» (1969).
  Окрашенное железо.
  Музей нелегальной иммиграции и ВМФ, Хайфа.

• Danziger Akalton 002.jpg

  «Серпантин» (1975).
  Бетон.
  Парк Ха-Яркон, Тель-Авив — Яффо.

• Sheep P1050086.JPG

  «Овцы».
  Музей Иланы Гур

Скульптуры

• «Нимрод» (1939). Коллекция Музея Израиля, Иерусалим.
• «Шабазия» (1939). Коллекция страховой компании «Феникс».
• «Неопалимая Купина» (1957). Коллекция Музей искусства в Хайфе, Хайфа.
• «Овцы Негева» (1963). Коллекция Тель-Авивского музея искусств, Тель-Авив — Яффо.
• «Король пастухов» (1964-1966).
• «Хошен» (серия из 8 отливок) (1969). Коллекция банка Дисконт.
• «Серпантин» (1975). Парк Ха-Яркон, Тель-Авив — Яффо.

Ландшафтный дизайн

• 1959 — сад для здания «Clear», Рамат-Ган (архитектор: Дов Карми)
• 1965 — сад в доме Бат-Шевы де Ротшильд в Афеке (разрушен; архитекторы: Дов Карми, Цви Мельцер, Рам Карми)
• 1971 — карьер «Нешер» (не завершён)
• 1977 — мемориал павшим воинам бригады «Эгоз»

Произведения в общественном пространстве

• 1957 — Памятник Шломо Бен-Йосефу, Рош-Пина
• 1958 — каменные стены, с вырезанными символами Иудейского царства у входа в Еврейский университет, кампус Гиват-Рам, Иерусалим
• 1962 — «Павшим». Сталь, 2.6 метра, памятник «Яд Левана», Холон
• 1967 — монументальный портрет Зеева Жаботинского, Тель-Авив
• 1969 — памятник «Пионерам алии», вход в Музей нелегальной иммиграции и ВМФ в Хайфе
• 1971 — проект «Реабилитация карьера Нешер», Хайфа
• 1975 — «Серпантин» — белый скульптурный пейзаж, создан по заказу Тель-авивского фонда литературы и искусства, парк Ха-Яркон, Тель-Авив

Образование

• 1923 — 1925 — прогрессивная частная школа, под руководством Деборы Каллен
• 1925 — «Бецалель», частные уроки под руководством Бориса Шаца
• 1926 — 1929 — Еврейская гимназия «Рехавия»
• 1930 — 1932 — Гимназия «Герцлия», изучение Танаха и истории
• 1932 — 1933 — Реальное училище, Хайфа
• 1933 — 1934 — колледж «Aotosho» в окрестностях Лондона
• 1934 — 1937 — Школа изящных искусств (англ.) (Лондон), изучение скульптуры у скульптора Жерарда
• 1951 — 1952 — школа Архитектурной Ассоциации (А. А.), Лондон, изучение садового и ландшафтного дизайна

Преподавательская деятельность

• 1955 — профессор (лекции по трёхмерному дизайну) на факультете архитектуры, Технион, Хайфа

Награды

• 1945 — Премия Дизенгофа в области живописи и скульптуры, Тель-Авив
• 1958 — Премия клуба «Мило», Тель-Авив
• 1968 — Премия Израиля в области скульптуры
• 1969 — Премия Сандберга, Музей Израиля, Иерусалим

Литература

Книги и статьи Ицхака Данцигера

• דנציגר, יצחק, ‫ מקום , הוצאת הקיבוץ המאוחד, תל אביב, 1982.‬‬
• דנציגר, יצחק; פישר, יונה, שיקום מחצבת נשר, מוזיאון ישראל, ירושלים, 1972.
• דנציגר, יצחק, "יצחק דנציגר: מבני נוף", קו, גיליון מס' 8, 1968, עמ' 4.
• דנציגר, יצחק, "זריעת שטח באמולסיה פלסטית", בתוך: פישר, יונה (אוצר), מושג + אינפורמציה, מוזיאון ישראל, ירושלים, 1971.
• דנציגר, יצחק, "קטעים מתוך ראיון, 1963", סימן קריאה, גיליון מס' 8, אפריל 1978, עמ' 364-365.
• צורית, א, (רשמה מפי יצחק דנציגר וערכה), "ציירים ופסלים על האמנות המופשטת", למרחב, 2.10.1959.
• Danziger, Izha in: Seitz, William c. (ed.), Art Israel, 26 Painters and Sculptors, Moma, New York, 1964.

Интервью в прессе

• אברהם, א', ראיון עם יצחק דנציגר, מבואות, 11.1.1956, עמ' 23
• ברזל, אמנון, "הנוף כיצירת אמנות", הארץ, 22.7.1997.
• בריטברג סמל, שרה, "על פסלים נוף, חברה, פולחן ומקומות קדושים", ידיעות אחרונות, 23.1.1976.
• שרפשטיין, בן-עמי, "לבד, ביחד במקום: ראיון עם יצחק דנציגר", ידיעות אחרונות, 22.7.1977.

Книги и статьи о Данцигере

• אבנרי, אורי, "מות נמרוד", בתוך: קינן, עמוס (אוצר), אמנות הפיסול בישראל: חיפוש הזהות, המוזיאון הפתוח, תפן, 1988.
• אוחנה, דוד, "פרשת נח: נמרוד בין נחמה ליבוביץ ליצחק דנציגר", בתוך: רוטנברג, נפטלי, (עורך), הוגים בפרשה, ידיעות אחרונות, 2005.
• אמיר, אהרון, "דנץ", מעריב, יולי 1977.
• בלס, גילה, אופקים חדשים, פפירוס, תל אביב, 1980.
• בלס, גילה (עורכת), ד"ר חיים גמזו: ביקורות אמנות, מוזיאון תל אביב לאמנות, 2006.
• בריטברג-סמל, שרה, "אגריפס" נגד "נמרוד", קו, מס' 19, 1999. (הודפס קודם ב"ידיעות אחרונות", 13.7.88)
• בריטברג סמל, שרה, דלות החומר כאיכות באמנות ישראלית, מוזיאון תל אביב, תל אביב, 1983.
• ברמן, ראובן, "יצירה אמנותית היא חלק מיצירת עם", ידיעות אחרונות, 3.5.68.
• ברייטברג סמל, שרה, "נמרוד - תערוכה קבוצתית במוזיאון ישראל", סטודיו, גיליון מספר 70, מרץ-אפריל 1996, עמ' 8.
• גמזו, חיים (עורך), ציור ופיסול בישראל, הוצאת דביר תל אביב תשי"ז, 1957.
• גרשוני, משה; לביא, רפי; תומרקין, יגאל, "דנציגר", סטודיו, גיליון מס' 76, אוקטובר נובמבר 1996, עמ' 19-23.
• זיסמן, יוסף, "נמרוד - האידאל הכנעני", מאזנים, ירחון לספרות , ע’ (7): 60-61, 1996.‬
• חינסקי, שרה, "שתיקת הדגים, מקומי ואוניברסלי בשיח האמנות הישראלי", תיאוריה וביקורת, גיליון מס' 4, סתיו, 1993, עמ' 105-122.
• טל, מרים, "הגדול בפסלי ישראל", הבוקר, 20.8.1965.
• יבי, שירה, פרוזה, מכתמים, תל אביב, 1979. (עם יצירות של דנציגר והקדמה מאת אורי אבנרי).
• כהן, נחום, "יצחק דנציגר: נסיון לאינטגראציה באמנות", סימן קריאה, 8: 366-367, 1978.
• ליבנה, נרי, "אגדת דנציגר", הארץ, 12.2.2002.
• מנור-פרידמן, תמר, "מזבח וקרבן ביצירת יצחק דנציגר", דברי הקונגרס העולמי למדעי היהדות, האוניברסיטה העברית, תשמ"ו, כרך ב', עמ' 73-80.
• עומר, מרדכי, יצחק דנציגר, מוזיאון ישראל, ירושלים, 1981.
• עומר, מרדכי, יצחק דנציגר, הוצאת הקיבוץ המאוחד, תל אביב, 1982.
• עומר, מרדכי, דנציגר, כתר, ירושלים, 1996.
• עומר, מרדכי, יצחק דנציגר, מוזיאון תל אביב לאמנות, תל אביב, 1996.
• עומר, מרדכי, "אופקים חדשים": פיסול, מוזיאון תל אביב, תל אביב, 1996.
• עומר, מרדכי, היבטים באמנות הישראלית של שנות השבעים: תיקון, הגלריה האוניבסיטאית, תל אביב, 1998.
• עומר, מרדכי, "יצחק דנציגר: הרישום כמדיום עצמאי"; "קונסטנטין ברנקוזי ויצחק דנציגר: מפגש", מאמרים על אמנות ישראלית, בצלאל, ירושלים, 1992. עמ' 43-87.
• עפרת, גדעון, אל מיתוס ללא אל: השיבה אל התוכן המיתולוגי באמנות הישראלית העכשווית, בית העם, ירושלים, 1985.
• פורר, רוני, יצחק דנציגר ויגאל תומרקין: מפגשים, בבל, תל אביב, 2002.
• פישר, יונה, "פרויקט שיקום מחצבת נשר", הארץ, 10.9.1971.
• יגאל צלמונה, "העבר הוא ההווה: הכנענים", קו, גיליון מס' 4-5, נובמבר 1982.
• קון, מיכאל, "הפסל והמיתוס", דבר, בחודש יולי, 1982.
• שפירא, שרית, "מסלולי נדודים", מוזיאון ישראל, ירושלים, 1991, עמ' 84-88.
• תומרקין, יגאל, "על דנציגר", מעריב, 2.8.1977
• תומרקין, יגאל, "מקרה דנציגר", במוזיאון, 5: 15-16, 1993.
• תירוש, סמדר, "הגיבור הכנעני הוא יהודי נודד", משקפים, 22: 17-19, 1994.
• תמוז, בנימין, "בין עדן לאופיר", בתוך: קינן, עמוס (אוצר), אמנות הפיסול בישראל: חיפוש הזהות, המוזיאון הפתוח, תפן, 1988.
• אבנרי, אורי, "מות נמרוד", בתוך: קינן, עמוס (אוצר), אמנות הפיסול בישראל: חיפוש הזהות, המוזיאון הפתוח, תפן, 1988.
• אוחנה, דוד, "פרשת נח: נמרוד בין נחמה ליבוביץ ליצחק דנציגר", בתוך: רוטנברג, נפטלי, (עורך), הוגים בפרשה, ידיעות אחרונות, 2005.
• אמיר, אהרון, "דנץ", מעריב, יולי 1977.
• בלס, גילה, אופקים חדשים, פפירוס, תל אביב, 1980.
• בלס, גילה (עורכת), ד"ר חיים גמזו: ביקורות אמנות, מוזיאון תל אביב לאמנות, 2006.
• בריטברג-סמל, שרה, "אגריפס" נגד "נמרוד", קו, מס' 19, 1999. (הודפס קודם ב"ידיעות אחרונות", 13.7.88)
• בריטברג סמל, שרה, דלות החומר כאיכות באמנות ישראלית, מוזיאון תל אביב, תל אביב, 1983.
• ברמן, ראובן, "יצירה אמנותית היא חלק מיצירת עם", ידיעות אחרונות, 3.5.68.
• ברייטברג סמל, שרה, "נמרוד - תערוכה קבוצתית במוזיאון ישראל", סטודיו, גיליון מספר 70, מרץ-אפריל 1996, עמ' 8.
• גמזו, חיים (עורך), ציור ופיסול בישראל, הוצאת דביר תל אביב תשי"ז, 1957.
• גרשוני, משה; לביא, רפי; תומרקין, יגאל, "דנציגר", סטודיו, גיליון מס' 76, אוקטובר נובמבר 1996, עמ' 19-23.
• זיסמן, יוסף, "נמרוד - האידאל הכנעני", מאזנים, ירחון לספרות , ע’ (7): 60-61, 1996.‬
• חינסקי, שרה, "שתיקת הדגים, מקומי ואוניברסלי בשיח האמנות הישראלי", תיאוריה וביקורת, גיליון מס' 4, סתיו, 1993, עמ' 105-122.
• טל, מרים, "הגדול בפסלי ישראל", הבוקר, 20.8.1965.
• יבי, שירה, פרוזה, מכתמים, תל אביב, 1979. (עם יצירות של דנציגר והקדמה מאת אורי אבנרי).
• כהן, נחום, "יצחק דנציגר: נסיון לאינטגראציה באמנות", סימן קריאה, 8: 366-367, 1978.
• ליבנה, נרי, "אגדת דנציגר", הארץ, 12.2.2002.
• מנור-פרידמן, תמר, "מזבח וקרבן ביצירת יצחק דנציגר", דברי הקונגרס העולמי למדעי היהדות, האוניברסיטה העברית, תשמ"ו, כרך ב', עמ' 73-80.
• עומר, מרדכי, יצחק דנציגר, מוזיאון ישראל, ירושלים, 1981.
• עומר, מרדכי, יצחק דנציגר, הוצאת הקיבוץ המאוחד, תל אביב, 1982.
• עומר, מרדכי, דנציגר, כתר, ירושלים, 1996.
• עומר, מרדכי, יצחק דנציגר, מוזיאון תל אביב לאמנות, תל אביב, 1996.
• עומר, מרדכי, "אופקים חדשים": פיסול, מוזיאון תל אביב, תל אביב, 1996.
• עומר, מרדכי, היבטים באמנות הישראלית של שנות השבעים: תיקון, הגלריה האוניבסיטאית, תל אביב, 1998.
• עומר, מרדכי, "יצחק דנציגר: הרישום כמדיום עצמאי"; "קונסטנטין ברנקוזי ויצחק דנציגר: מפגש", מאמרים על אמנות ישראלית, בצלאל, ירושלים, 1992. עמ' 43-87.
• עפרת, גדעון, אל מיתוס ללא אל: השיבה אל התוכן המיתולוגי באמנות הישראלית העכשווית, בית העם, ירושלים, 1985.
• פורר, רוני, יצחק דנציגר ויגאל תומרקין: מפגשים, בבל, תל אביב, 2002.
• פישר, יונה, "פרויקט שיקום מחצבת נשר", הארץ, 10.9.1971.
• יגאל צלמונה, "העבר הוא ההווה: הכנענים", קו, גיליון מס' 4-5, נובמבר 1982.
• קון, מיכאל, "הפסל והמיתוס", דבר, בחודש יולי, 1982.
• שפירא, שרית, "מסלולי נדודים", מוזיאון ישראל, ירושלים, 1991, עמ' 84-88.
• תומרקין, יגאל, "על דנציגר", מעריב, 2.8.1977
• תומרקין, יגאל, "מקרה דנציגר", במוזיאון, 5: 15-16, 1993.
• תירוש, סמדר, "הגיבור הכנעני הוא יהודי נודד", משקפים, 22: 17-19, 1994.
• תמוז, בנימין, "בין עדן לאופיר", בתוך: קינן, עמוס (אוצר), אמנות הפיסול בישראל: חיפוש הזהות, המוזיאון הפתוח, תפן, 1988.

Кинофильмы

• .(דן וולמן, יצחק דנציגר, שירות הסרטים הישראלי, 1986 (25 דקות

Ссылки

• Давид Охана. «Не ханаанейцы, не крестоносцы: истоки израильской мифологии». [yaqir-mamlal.livejournal.com/180496.html#cutid1 Часть I, Livejournal.] Серия «Израильское еврейство», 2008 г.
• Давид Охана. «Не ханаанейцы, не крестоносцы: истоки израильской мифологии». [yaqir-mamlal.livejournal.com/180908.html Часть II, Livejournal.] Серия «Израильское еврейство», 2008 г.
• יצירות של [www.imj.org.il/imagine/collections/AZSearchH.asp?let=%D7%93&artist=%D7%93%D7%A0%D7%A6%D7%99%D7%92%D7%A8,%20%D7%99%D7%A6%D7%97%D7%A7,%20%D7%99%D7%A9%D7%A8%D7%90%D7%9C%D7%99%20(%D7%99%D7%9C%D7%99%D7%93%20%D7%92%D7%A8%D7%9E יצחק דנציגר] באוספי מוזיאון ישראל (иврит)
• [www.imj.org.il/artcenter/defaultH.asp?artist=273428&list=%D7%A7 יצחק דנציגר] במרכז מידע לאמנות ישראלית, מוזיאון ישראל (иврит)
• עכבר העיר, אסתר זנדברג, «מקום למחשבה», 10 ביוני 2010 (иврит)
• [www.bet-alon.co.il/info/site_details.php?site_id=129 אתר הנצחה לסיירת אגוז], אתר בית יגאל אלון (иврит)
• [www.yairgil.com/tu-bishvat2005/text.htm על הבוסתן בוואדי-שיח] (иврит)
• [www.masa.co.il/popup/print.php?ctype_id=1&cid=2529 נחל שיח בחיפה: הבוסתן] מאתר מסע אחר. (иврит)

Отрывок, характеризующий Данцигер, Ицхак

Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.
– Ну, что ж это, господа, – сказал штаб офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. – Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс капитан, – обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
– Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? – продолжал штаб офицер, – вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, – прибавил он начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб офицера.
– Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.