Мехмед IV

Мехмед IV محمد رابع‎ - Mehmed-i râbi‘<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Османский султан
1648—1687
Предшественник:	Ибрагим I
Преемник:	Сулейман II
Рождение:	2 января 1642(1642-01-02) Константинополь, Османская империя
Смерть:	6 января 1693(1693-01-06) (51 год) Эдирне, Османская империя
Отец:	Османский султан Ибрагим I
Мать:	Турхан Хатидже Султан
Тугра:

Мехме́д IV Охотник (Авджи́) (осм. محمد رابع‎ — Mehmed-i râbi‘, тур. Dördüncü Mehmet, Avcı Sultan Mehmet) (2 января 1642—6 января 1693) — 19-й османский султан, правивший с 1648 по 1687 годы.

Царствовал 39 лет (дольше него в Османской империи правил только Сулейман I). На его правление приходится большая часть «эпохи визирей Кёпрюлю». Был последним султаном, при котором Османская империя представляла реальную угрозу Европе и продолжала расширять территории. При нем, начиная с 1683 года, переменный успех в европейских войнах сменился практически постоянными поражениями, давшими в результате повод к свержению султана.

Биография

Мехмет IV был сыном Ибрагима I от Турхан Султан. Прозвище своё «Авджи» (охотник) (тур. Avcı) он получил за постоянные занятия спортом и пребывание на воздухе.

Мехмед вступил на престол в 1648 г., когда его отец был свергнут янычарами. Время его малолетства — длинная анархия и ряд интриг его матери и бабушки. Воспользовавшись этим, в 1656 г. венецианцы появились перед Дарданеллами и 6 июля одержали над османами блистательную морскую победу. Они грозили даже Константинополю, но положение дел изменилось, когда место великого визиря было поручено (в том же 1656 г.) Мехмеду Кёпрюлю, основателю известной фамилии великих визирей, восполнявших собой изнеженность и неспособность султанов.

Мехмед Кёпрюлю принял визирство только под условием неограниченной власти и не раз ею пользовался, чтобы казнить подозрительных людей и восстанавливать спокойствие в государстве. Венецианцев он оттеснил от Дарданелл и отвоевал у них Митилену и Лемнос к 1660 г.

Его сын Фазыл Ахмед Кёпрюлю сохранил влияние на султана, занимавшегося преимущественно охотой (отсюда его прозвище «Авджи» — охотник), и полновластно, но очень спокойно управлял государством. Война с Австрией закончилась неудачно, но у венецианцев был отнят остров Крит в 1669 году.

В том же 1669 году гетман Правобережной Украины Пётр Дорошенко стал вассалом Османской империи. Опираясь на нового союзника, весной 1672 года султан отправил на Заднепровскую Украину трёхсоттысячное войско под собственным командованием. В начавшейся войне с Польшей удача сопутствовала туркам и их вассалам. Призванная гетманом Дорошенко и запорожскими казаками, османская армия разгромила поляков и казака гетманом Ханенко под Батогом и вместе с крымскими татарами взяла Каменец-Подольский. Однако Мехмед IV не двинулся дальше; король Михаил Вишневецкий заключил с ним Бучачский мир (1672), но Речь Посполитая отказалась утвердить его, и война разгорелась с новой силой. В конце концов по миру, заключённому в Журавне 27 октября 1676) Польша уступила Османской империи Подолию и часть Поднепровской Украины.

После смерти Фазыла Ахмеда в 1676 году великим визирем стал Кара-Мустафа, более чем кто-либо способствовавший упадку Османской империи. Уже война с Россией после Чигиринских походов закончилась невыгодным для османов Бахчисарайским миром 1681 года.

Мечтой Кара-Мустафы было завоевание Германии и образование новой большой провинции Османского государства между Дунаем и Рейном, в которой он стал бы полновластным наместником. Отчасти с этой целью Османская империя при нём оказывала военную поддержку венграм и некатолическим религиозным меньшинствам, жившим в занятой австрийцами части Венгрии, где нараставшее недовольство Габсбургами вылилось в открытое восстание против Австрии. Мехмед IV признал предводителя восставших венгров Имре Тёкёли королём Верхней Венгрии (нынешняя восточная Словакия и северо-восточная Венгрия), ранее отвоёванной им у Габсбургов.

В 1681—1682 годах австрийские правительственные войска в борьбе с Имре Тёкёли вторглись в непосредственно контролируемую турками центральную часть Венгрии, что и послужило поводом к войне. Великий визирь Кара Мустафа-паша сумел убедить султана разрешить наступление на Австрию. Султан приказал визирю войти в северо-восточную часть Венгрии и осадить два замка — Дьёр и Комаром. В начале 1682 года началась мобилизация турецких войск, а 6 августа того же года Османская империя объявила Австрии войну.

Летом 1683 года Кара-Мустафа с громадным войском появился перед Веной. Карл Лотарингский и Ян Собеский пришли на помощь городу, и двухмесячная осада закончилась полным поражением османского войска в битве 11 сентября 1683 года; преследуемое поляками и немцами, оно ещё два раза было разбито в Венгрии. По приказу султана, Кара-Мустафа был казнён в Белграде в конце 1683 года.

Началась Великая Турецкая война: союз христианских европейских государств (Священная лига), куда входили Священная Римская империя (Габсбургская Австрия), Речь Посполитая, Русское царство, Венецианская республика и Мальта, перешёл в наступление против османов. Ян Собеский вторгся в Молдавию и Валахию, венецианцы и мальтийские рыцари завоевали Морею, напали на Далмацию и очистили от османов Ионические острова, а австрийцы под командованием герцога Лотарингского взяли в 1686 году главный город Венгрии, Буду (Офен), который 145 лет находился под османской властью.

При Мохаче, где некогда в 1526 году одержал блистательную победу Сулейман I Великолепный и утвердил своё господство над Венгрией, османы 12 августа 1687 года потерпели от герцога Лотарингского тяжёлое поражение, подорвавшее их полуторавековую власть в стране. В руки христиан перешли города Петроварадин (Петервардейн), Эгер (Эрлау), Секешфехервар (Штульвейсенбург) и даже Белград. В конечном итоге, это привело к бесповоротной потере Османской империей Венгрии с Трансильванией.

В Константинополе вторым сыном Мехмеда Кёпрюлю, Мустафой, было поднято восстание, Мехмед IV был низложен в 1687 году; через пять лет он умер в тюрьме. На престол взошёл младший брат Мехмеда IV Сулейман II.

Семья

Жены и наложницы:

• Эметуллах Рабия Гюльнуш Султан (мать Мустафы II и Ахмеда III)
• Афифе Хасеки (? — 1688, Стамбул, Османская Империя)
• Гюльнар Кадын
• Рабия Хасеки
• Канийе Хасеки
• Сийявуш Хасеки
• Гюльбеяз Хатун
• Джихан Шах Ханым
• Дурийе Гёзде
• Навруз Гёзде

Сыновья:

• Мустафа II
• Ахмед III
• Шехзаде Баязид (31 декабря 1678 — январь 1679)
• Шехзаде Ибрагим (умер в младенчестве)
• Шехзаде Сулейман (13 февраля 1681 — декабрь 1681)

Дочери:

• Уммю Гюльсум Султан
• Гевхер Султан
• Хатидже Султан (1662 — 9 мая 1743; мать — Махпаре Эметуллах Рабия Гюльнуш Султан)
• Эметуллах Султан (1670, Эдирне — 13 декабря 1720)
• Фатьма Султан (1681 — 6 декабря 1700; мать — Махпаре Эметуллах Рабия Гюльнуш Султан)
• … Султан (мать — Гюльбеяз Хатун)

См. также

• Письмо запорожцев турецкому султану — вероятный адресат.

Примечания

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Мехмед IV

– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.