Абдул-Хамид II

Абдул-Хамид II عبد الحميد ثانی‎ - Abd ül-Hamîd-i sânî<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Османский султан
31 августа 1876 года — 27 апреля 1909 года
Предшественник:	Мурад V
Преемник:	Мехмед V
99-й Халиф исламского халифата
31 августа 1876 года — 27 апреля 1909 года
Предшественник:	Мурад V
Преемник:	Мехмед V
Вероисповедание:	Ислам
Рождение:	22 сентября 1842(1842-09-22) Стамбул, Османская империя
Смерть:	10 февраля 1918(1918-02-10) (75 лет) Стамбул, Османская империя
Место погребения:	Мавзолей Махмуда II
Род:	Османы
Отец:	Абдул-Меджид I
Мать:	Тиримюжган Кадын Эфенди
Супруга:	13-16 жён
Дети:	8 сыновей, 13 дочерей
Тугра:
Награды:

Абду́л-Хами́д II; тж. Абдул-Гамид (осм. عبد الحميد ثانی‎ — Abd ül-Hamîd-i sânî, тур. İkinci Abdülhamit; 22 сентября 1842 — 10 февраля 1918 Константинополь) — султан Османской империи и 99-й халиф, правил в 1876—1909 годах. Последний самодержавный правитель Османской империи. Пытался установить режим единоличной власти и сохранить территориальную целостность империи, опираясь на идеологию панисламизма. Стремительно слабеющая и распадающаяся Османская империя при нём окончательно превратилась в полуколонию европейских держав.

Был вторым сыном султана Абдул-Меджида I. Достоверное происхождение его матери Тиримюжган Кадын Эфенди не установлено: по одной версии она принадлежала к субэтносу шапсугов из Черкесии ; по другой — была дочерью армянского торговца из Трабзона, принявшей ислам. Получил хорошее образование, в особенности военное, путешествовал по Европе. Местом своего пребывания выбрал дворец Йылдыз.

Вступление на престол

Вступил на престол 31 августа 1876 года после того как его брат Мурад V, процарствовавший 3 месяца, усилиями лидеров «Новых османов» и Мидхат-паши был низложен — объявлен сумасшедшим, свергнут и заточён в крепость. При восшествии на престол Абдул-Хамид II обещал провозгласить конституцию и провести выборы в парламент. В первые дни своего царствования Абдул-Хамид приобрёл себе общую любовь и большую популярность: он часто посещал казармы, участвовал в товарищеских обедах офицеров, чего никогда прежде не бывало, был всем доступен и прост в обхождении. Но царствование его началось при тяжёлых условиях. По всей стране происходили волнения и бунты, переходившие нередко в страшную резню между мусульманами и христианами; с Сербией и Черногорией велась война; финансы были в полном расстройстве; грозило иностранное вмешательство с целью побудить Турцию ввести реформы и заключить мир. Сознавая при таких условиях полную невозможность противиться настойчивым требованиям великих держав, но вместе с тем не желая подчиняться поставленным ему условиям, султан решил бороться с державами «политикой обещаний», охотно даваемых, постоянно изменяемых и никогда не исполняемых. Эта политика, сделавшаяся характерной чертой его царствования, вела к бесконечной дипломатической переписке и затягивала решение вопросов на неопределённое время.

Подобная политика начала применяться султаном и к внутренним делам: обещанная конституция все ещё не вводилась, и проект её, найденный султаном недостаточно полным, был передан в особый «совет реформ», составленный преимущественно из реакционеров. Когда, наконец, в декабре 1876 г. конференция посланников открыла свои заседания в Константинополе, и Абдул-Хамид увидел, что дальнейшее затягивание может привести к новому дворцовому перевороту, он сдался на убеждения Мидхат-паши, и 23 декабря 1876 г. конституция была подписана и обнародована. Сам султан с большим торжеством принёс публичную присягу на верность конституции. Этим актом он парализовал работу конференции, но как только миновала непосредственная опасность, грозившая Турции извне и изнутри, Абдул-Хамид начал глухую борьбу за власть абсолютного монарха. Большую роль в этой борьбе сыграла война с Россией.

В конце сентября 1876 года газета «Московские ведомости» печатала корреспонденцию из Константинополя о характере нового монарха: «<…> Хотя султан Абдул-Хамид сердечно предан исламу, но он чужд фанатизма. Он назначил к себе куафёром христианина, чему доныне примера не было. Многие из придворных не без удивления видели это назначение, не постигая как можно допустить чтобы нечистая рука гяура касалась священной бороды калифа».

Русско-турецкая война и Берлинский конгресс

Ввиду категорического отказа султана исполнить требования держав о прекращении насилий над славянами (Лондонский протокол) Россия объявила Османской империи войну (24 апреля 1877 года). Несмотря на значительную помощь Англии, снабжавшей Абдул-Хамида деньгами и припасами, то, что турецкая армия была вооружена магазинными ружьями и возможность для турок пользоваться заранее подготовленными полевыми укреплениями и крепостями — война окончилась полным поражением Турции. В конце 1877 года русская армия перешла через Балканы и, подойдя к Адрианополю, могла без особого труда занять Константинополь. Падение Плевны и Шипки, сдача армии Осман-паши, разгром армий Сулеймана и Мухтара и приближение русских к столице, произвели страшный переполох в Константинополе. Парламент потребовал смены правительства и немедленного прекращения войны с Россией; султан приготовился бежать в Азию, остатки армии были деморализованы, повсюду начались грабежи. 6 января Абдул-Хамид послал в главную квартиру русской армии уполномоченных просить о перемирии. Главнокомандующий русской армии ответил, что допустит перемирие лишь в том случае, если будут определены общие условия мира. 3 марта 1878 года был заключён предварительный договор в Сан-Стефано, по которому признаны независимыми Румыния и Сербия, болгарским провинциям дано самоуправление; России, Сербии и Черногории были переданы значительные территории; установлена контрибуция за военные издержки.

Вмешательство иностранных держав с целью изменения договора на Берлинском конгрессе 13 июля 1878 года, стоило султану уступки Боснии — австрийцам, Кипра — англичанам, части Фессалии и Эпира — грекам. К постоянным финансовым затруднениям присоединилась непокорность албанцев. Население земель, отошедших к Черногории, отказывалось признать решение держав, по требованию которых султан должен был усмирить непокорных, что он и сделал относительно крепости Дульциньо в ноябре 1880 года, хотя и после долгих колебаний, не желая помогать неприятелю.

Вскоре после заключения в Сан-Стефано договора в турецких газетах было напечатано следующее, характерное для личности Абдул-Хамида, официозное разъяснение народу происшедших событий:

«Нет Бога, кроме Бога, и Магомет пророк Его. Тени Бога благоугодно было даровать русским мир. Правоверным известно, что проклятые иконопоклонники возмутились, отказались платить дань, взялись за оружие и выступили против повелителя правоверных, вооружившись дьявольскими ухищрениями новейшего времени. Хвала Богу. Правда восторжествовала. Наш милостливый и победоносный государь на этот раз совершенно один вышел из борьбы победителем неверных собак. В своей неимоверной благости и милосердии он согласился даровать нечистым собакам мир, о котором они унижено просили его. Ныне, правоверные, вселенная опять будет управляться из Стамбула. Брат повелителя русских имеет немедленно явиться с большою свитою в Стамбул и в прах и в пепел, в лице всего мира, просить прощения и принести раскаяние. При этом имеет быть уплачена обычная числящаяся за ними дань, после чего повелитель правоверных в своей неистощимой милости и долготерпении вновь утвердит повелителя русских в его должности вассального наместника его страны. Но дабы отвратить возможность нового возмущения и сопротивления, султан, в качестве верховного повелителя земли, повелел, чтобы 50 тыс. русских остались в виде заложников в Болгарии. Остальные неверные собаки могут возвратиться в своё отечество, но лишь после того, как они пройдут в глубочайшем благоговении через Стамбул или близ него». (Газета Гатцука, 1878 г. № 12, из смирнской газ. «Ахбарь»)

В июле 1878 года последовал процесс Сулеймана-паши. Назначенный командовать всеми сухопутными силами на Болгарском театре за месяц до падения Плевны, Сулейман-паша, стеснённый вмешательством верховного военного совета (дари-хура), должен был сделаться виновником всех военных неудач. Горячо защищаясь на суде, он в своих ответах иной раз не щадил и Абдул-Хамида. В результате, несмотря на шаткость обвинений, 15 ноября 1878 года Сулейман-паша был осуждён на вечное изгнание с лишением прав, чинов и орденов. Абдул-Хамид, однако, смягчил этот приговор, заменив его ссылкой на 6 лет в Багдад. Летом того же года был опубликован, искусно подобранный сборник официальных документов о минувшей войне (Зубдетул-Хакаин), из которого должно было составиться убеждение, что все лучшие ходы турецкой стратегии (например, Плевна) зародились и получили развитие по инициативе Абдул-Хамида.

Дальнейшее правление

Пока шли заседания Берлинского конгресса, Абдул-Хамид, воспользовавшись тем, что внимание народа отвлечено от внутренней политики, распустил парламентскую сессию, и с тех пор парламент больше не созывался до революции 1908 года. Не отмененная формально, конституция в Турции фактически перестала существовать. Понемногу султан взял в свои руки все управление и страна вернулась к прежнему деспотическому строю. Опасаясь переворота, Абдул-Хамид окружил себя бесчисленною стражей и наводнил всю страну шпионами и тайной полицией. «Отец турецкой конституции» Мидхат-паша, благодаря которому султан получил престол, был обвинен в участии в заговоре и присужден к смерти. Помилованный по настоянию держав, он был сослан в Аравию, где вскоре умер.

Упадок торговли и промышленности, плохое состояние финансов, отдача налогов на откуп привело к тому, что в 1882 году Турция объявила себя банкротом и перестала выплачивать проценты по займам. Была образована комиссия иностранных кредиторов под названием «Совет директоров османского государственного долга» фр. Conseil d’administration de la dette publique Ottoman (состояла из 5 членов, назначаемых на 5-летний срок: синдикатом держателей иностранных облигаций (англ. Foreign bondholders) в Лондоне, торговой палатой в Риме и синдикатами кредиторов Османской империи в Вене, Париже и Берлине), которая получила контроль над некоторыми государственными доходами.

Хорошо зная, как смещались его предшественники в результате дворцовых переворотов, Абдул-Хамид стал проявлять сильное опасение за свой престол и свою жизнь. Ему всюду начали мерещиться заговоры и измена. Не доверяя никому, окружив себя бесчисленной стражей и наводнив всю страну шпионами и тайной полицией, Абдул-Хамид стал безвыездно жить в своем дворце, показываясь народу только раз в год на традиционном селямлике. Абдул-Хамид не жалел никаких средств на развитие политического сыска и турецкая тайная полиция эпохи Абдул-Хамида получила всемирную известность. Ни одна из обещанных султаном реформ не была осуществлена. В стране воцарилась реакция, жертвой которой пал и «отец турецкой конституции», Митхад-паша. Полицейский террор был так силен, что никто не был гарантирован от неожиданного ареста и тайной насильственной смерти, а в лучшем случае — от безвестной ссылки или заточения. Все сторонники реформ вынуждены были бездействовать или эмигрировать за границу. Печать была почти уничтожена, так как цензура дошла до невероятных размеров. Газеты были обложены особым налогом, что сильно угрожало изданию и сокращало круг читателей. Административные кары за преступления печати доходили до смертной казни. Гражданское управление страны находилось в руках невежественных чиновников, характерною чертою которых были безграничный произвол и продажность. Торговля и промышленность пришли в упадок, пути сообщения были крайне неудовлетворительными, земледелие находилось в жалком виде. Финансовая система была в хаотическом состоянии: взимание налогов отдавалось на откуп, вследствие чего в казну поступала лишь половина того, что платило население. Поступившие в казну деньги расходовались без всякого контроля, по усмотрению султана, главным образом, на содержание двора и полиции. Самые насущные потребности оставались без удовлетворения за недостатком денег в казне. Дошло до того, что офицеры и чиновники не получали жалованья по полгода. Кроме того, жалование выдавалось в половинном размере, так как расчет производился на ассигнации вместо золота. Взяточничество было так распространено между турецкими чиновниками, что за взятку можно было обойти любой закон, а без уплаты известного процента нельзя было получить никакой крупной казенной поставки; брали не только министры, но и сам Абдул-Хамид.

Если было плохо положение самих турок, то положение христиан, населявших Турецкую империю, было так тяжело, что восстания, бунты и мятежи не прекращались во все царствование Абдул-Хамида. Волнения среди христиан подавлялись султаном со страшной жестокостью. «Турецкие зверства» над армянами, болгарами и др. народами неоднократно вызывали вмешательство европейских держав. Особенною жестокостью отличались погромы армян в 1894 г., когда было сожжено и разграблено около 50 тыс. домов и свыше 100 тыс. армян — мужчин, женщин, детей — было замучено, изувечено, разорено . Из-за них султан был прозван Великим убийцей. Такой же характер носили погромы болгар и македонцев в 1902 г. Издавна существовавшая в Турции национальная и религиозная вражда между мусульманами и христианами при Абдул-Хамиде достигла высшего напряжения. Сам мусульманин с головы до ног, не только не скрывал сочувствия к этой вражде, но и явно поощрял её проявления. На все представления держав о прекращении погромов султан обычно отвечал заявлением, что то были не погромы, а усмирения мятежей, и в то же время давал обещания немедленно приступить к реорганизации внутреннего управления провинций с христианским населением. Но издававшиеся затем фирманы оставались на бумаге, а восстания и погромы продолжались по-прежнему. На эти восстания Абдул-Хамид смотрел всегда, как на средство отвлечь внимание мусульманского населения от истинных причин их тяжелого положения.

Среди всеобщего расстройства и разложения резко выделялась в лучшую сторону жизнь турецкой армии. Абдул-Хамид принимал все меры, чтобы поставить её на один уровень с западноевропейскими. В армии был произведен ряд крупных реформ по организации, комплектованию, управлению войск, улучшению подготовки солдат и офицеров. Была введена всеобщая воинская повинность для мусульман. Был приглашен германский генерал Кольмар фон дер Гольц, который много сделал для поднятия общего и специального образования командного состава. Для подготовки офицеров были образованы 4-классные военные школы, программа образования в которых соответствовала современным требованиям военного дела. Преподавателями в этих школах были иностранцы, преимущественно — немцы. Кроме широко поставленных общеобразовательных предметов, обучающиеся в военной школе были обязаны изучать иностранные языки (английский, французский, немецкий, итальянский или русский). В систему обучения было положено устройство внешкольных научных и литературных чтений и бесед на общественные темы, организация всевозможных образовательных кружков. Строевым и военным обучением в частях войск руководили иностранные инструкторы — германские офицеры.

Результатом этого стало то, что офицеры, прошедшие военную школу, были самыми просвещёнными и европейски образованными людьми в Турции. Относясь сознательно к тому, что совершается вокруг них, эти офицеры не могли не переживать тяжелого чувства оскорбленного национального самолюбия, при виде хищений и произвола администраций, совершенного разорения народа, грабежей и погромов. На их глазах совершались, хронически повторяющиеся, вмешательства европейских держав во внутреннюю жизнь Турции; при них она лишилась лучших своих провинций. Кроме потерянных по Берлинскому трактату земель, Турция потеряла ещё в 1885—1886 гг. Восточную Румелию и утратила фактически власть над Критом. Даже удачная греко-турецкая война (1897 г.), в которой турецкая армия доказала своё умение воевать, не принесла Турции ничего, кроме сознания одержанных побед. Образовалось несколько революционных партий, самой крупной и сильной из которых была младотурецкая партия «Единение и прогресс». В 1907 г. в Париже состоялся съезд представителей всех турецких революционных обществ, на котором было решено объединиться всем партиям и общими усилиями добиться низложения Абдул-Хамида, чтобы установить в Турции конституционный образ правления. К середине 1908 г., когда восстание в Македонии приняло такие размеры, что вновь встал вопрос об очередном иностранном вмешательстве, турецкая армия была уже достаточно подготовлена, чтобы выполнить тщательно разработанный младотурецким комитетом план государственного переворота. К этому времени центральный комитет, в составе которого было и несколько высших чинов армии, перенёс свою главную квартиру в Македонию.

Первое известие о начале бунта в войсках относится к июню 1908 г., когда македонские войска открыто заявили себя сторонниками младотурок и посланный султаном в Салоники Осман-паша с чрезвычайными полномочиями для усмирения военного мятежа был арестован младотурками. Когда Абдул-Хамид убедился, что единственная опора его трона, армия, открыто стала против него, что по распоряжению революционного комитета из Константинополя удалена его гвардия, он понял, что дальнейшее сопротивление невозможно. Тогда, 10 июля 1908 г., оттоманское правительство опубликовало, что «Его Величество султан припомнил, что конституция 1876 г. представляет собою одно из славнейших его созданий и приказал вновь ввести её в действие». На 4 декабря было назначено открытие нового турецкого парламента. В этот день Абдул-Хамид впервые с 1878 г. выехал из своего дворца и в открытом экипаже проследовал по всему городу в здание парламента, где ещё раз обещал свято хранить основные законы империи. Хотя Абдул-Хамид в первое время исполнял все требования младотурок, однако центральный комитет не прекратил свою деятельность, и в Турции появилось 2 правительства: министерство — в столице и комитет — в Салониках.

Время показало, что такая осторожность комитета была не лишняя. Пока в парламенте шли горячие дебаты о реформах в стране, во дворце Абдул-Хамид готовил заговор против конституции. Любимый сын Абдул-Хамида Бурханеддин при помощи фанатиков из духовенства, щедро рассыпая золото, сумел организовать среди столичных полков отряд приверженцев султана. В одну из апрельских ночей 1909 г. все младотурецкие офицеры этих полков были внезапно схвачены и частью перебиты. Под командою простого фельдфебеля заговорщики двинулись к зданию парламента и вынудили у него свержение министерства, составленного из младотурок. Парламент, застигнутый врасплох, составил новое правительство из лиц, указанных ему мятежниками. Хотя это был настоящий солдатский мятеж, при котором было убито несколько офицеров, тем не менее Абдул-Хамид поспешил обнародовать полную амнистию всем заговорщикам. Несмотря на категорические уверения, что к этому мятежу султан не причастен, тем не менее на другой день, при погребении 83 солдат и офицеров, убитых заговорщиками, на улицах Константинополя произошла враждебная Абдул-Хамиду демонстрация, окончившаяся кровавым усмирением демонстрантов.

Впечатление от этих событий было огромным. Комитет «единения и прогресса» быстро отозвался на контрреволюцию: «всем частям армии, стоявшим в Европейской Турции, было приказано безотлагательно двинуться на Константинополь». Судьба страны зависела от вопроса: исполнять ли войскам этот приказ. Под командою Шефкет-паши, назначенного генералиссимусом, войска двинулись к столице и в несколько дней заняли город. Воодушевление народа, всецело стоявшего на стороне младотурок, было огромное. Паши отдавали все своё имущество на нужды войск, поставщики армии отпускали все необходимое для солдат без денег, в кредит, македонские банды Санданского, поднявшие знамя восстания против турецкого правительства, заявили, что поступают в распоряжение младотурок, так как боролись против султана, а не против народа. По занятию Константинополя, Шефкет-паша окружил своими войсками дворец Йылдыз, где жил Абдул-Хамид, и прекратил все его сношения с внешним миром. Лишенный пищи, воды и освещения, окруженный своими телохранителями и фаворитами, осыпавшими теперь его упреками, видя себя совершенно покинутым, Абдул-Хамид через 2 дня выразил желание вступить в переговоры.

В то же время в Константинополе заседало национальное собрание, на котором решалась судьба Абдул-Хамида. После долгих споров было постановлено: «Низложить султана Абдул-Хамида II и призвать на трон султана и халифа наследного принца Мехмеда Решада Эффенди (брата Абдул-Хамида) под именем Мехмеда V». На другой же день Абдул-Хамид, в сопровождении 7 своих жен и с ребёнком, на блиндированном автомобиле, под конвоем, был отвезен в окрестности Салоник, на виллу Аллатини. Так кончилось 33-летнее царствование «кровавого султана», который, будучи убежден, что, как наместник Пророка, он является единственным и верховным повелителем правоверных мусульман во всей вселенной, упорно не хотел считаться с требованиями современной жизни. В этой неравной борьбе победа осталась не за Абдул-Хамидом, но надо было обладать большим умом, огромною силою воли и незаурядными дарованиями, чтобы выдерживать её в течение 3-х десятков лет. Непосредственно вслед за восстановлением в Турции конституционного образа правления, начались широкие преобразования в управлении страной. Намечен ряд конкретных коренных реформ в области бюджета, гражданского управления, народного просвещения, армии (распространение воинской повинности на христиан), уравнение прав всех подданных и др. Вскоре после бескровного переворота 1908 г., но ещё до низложения Абдул-Хамида, болгарское княжество, считавшееся номинально вассальным Турции, объявило себя независимым государством, и князь болгарский принял титул царя. В то же время две другие турецкие провинции, Босния и Герцеговина, находившиеся, согласно условиям Берлинского трактата, под протекторатом Австро-Венгрии, были присоединены к последней. Новое турецкое правительство, озабоченное обновлением страны и сохранением мира, примирилось с потерей этих территорий.

Уничтожение христианского населения

См. также: Эрзурумская резня

В 1894—1896 годы в Восточной Анатолии и других местах Оттоманской империи произошли массовые убийства христианского (прежде всего армянского) населения, число жертв которого исчисляется в пределах 80.000—300.000.

Убийства производились по прямому указанию Абдул-Хамида с помощью фанатично настроенных софтов (юноши в возрасте от 12 до 25 лет, посвятившие себя духовному образованию)

Покушение

Абдул-Хамид II пережил покушение в 1905 году, организованное Христофором Микаэляном, являвшимся одним из основателей АРФ «Дашнакцутюн». Покушение было совершено в мечети Йылдыз г. Константинополя 21 июля 1905 года. Подготовка к покушению проходила в Болгарии, планировалось взорвать Гамида в Софии. Но Микаэляну не суждено было осуществить свой план самолично — вместе со своим товарищем В. Кендиряном он взорвался во время пробного взрыва в горах Болгарии ([babon.sitecity.ru/stext_0807054442.phtml Киевская Мысль. N 197, 19 июля 1913 г.]: «В 1904 году погиб на Витоше от динамитных опытов один из основателей партии Дашнакцутюн, воспитанник Петровской Академии Христофор Микаэльян, примыкавший раньше к Народной Воле, — на этой горе он подготовлял покушение на Абдул-Гамида»).

Тем не менее нашлись люди, которые продолжили работу Микаэляна. Исполнителем покушения стал некий Зарех — человек, который принимал участие в захвате Оттоманского банка в сентябре 1896 года. Теперь местом взрыва стала гамидовская мечеть Йылдыз — Абдул Гамид каждую пятницу приходил в одно и то же время в мечеть и молился. Планировалось оставить бомбу на выходе из мечети, чтобы она взорвалась, когда Гамид покидал мечеть.

Бомба находилась в карете ([www.velib.com/book.php?author=a_457_1&book=aldanov_mark_azef&part=glava_xii по другим данным заминировали автомобиль]), которую Зарех подвез к мечети. Таймер был поставлен на 42 секунды, но Гамид задержался (из-за разговором с Шейх Уль-Исламом). Взрывом было убито много людей, включая и самого Зареха.

Марк Алданов, биограф известного революционера-провокатора Евно Азефа, [www.velib.com/book.php?author=a_457_1&book=aldanov_mark_azef&part=glava_xii допускал] участие Азефа в теракте: "Чрезвычайно интересное сообщение мы находим в письме Ратаева к Зуеву от 20 октября 1910 г.: «Азеф, — пишет Ратаев, — работал не только на русскую революцию, но обучал и иностранных революционеров. В начале 1905 г. мне пришлось натолкнуться на серьёзную организацию армян-дрошакистов и македонских революционеров, которые, вступив в союз с русскими террористами, водворяли через Чёрное море, преимущественно на Кавказ, оружие и взрывчатые вещества. Не довольствуясь личной поездкой в Болгарию и Константинополь, я командировал туда Азефа, который, ознакомившись детально с организацией, сообщил мне весьма важные и интересные сведения… Вскоре после отъезда Азефа с Балканского полуострова, кажется, 11 или 12 июля 1906 г., в Константинополе, в пределах Ильдиз-Киоска, во время селямлика, совершено было покушение на жизнь ныне низложенного султана Абдул-Гамида и именно тем способом, который Азеф пожелал применить против В. К. Плеве, то есть посредством автомобиля, начинённого динамитом, на котором прибыли на парад два знаменитых иностранца. Очевидно, Азеф исполнял служебное поручение в силу своего принципа „делу время, потехе час“, придумал и проделал вместе с армянами покушение на султана, а затем, по своему обыкновению, уехал благополучно домой». — Я пытался навести справки об этом деле у армянских политических деятелей. Они решительно отрицают участие Азефа в покушении на Абдул-Гамида. Но участие могло быть косвенным и незаметным, — я не сказал бы с уверенностью, что Ратаев ошибся. Во всяком случае его замечание «делу время, потехе час» свидетельствует о тонком понимании психологии Азефа".

Судьба потомков Абдула-Хамида II

Так [www.nv.am/component/search/?searchword=Бейзаде+Бюлент+Осман&ordering=&searchphrase=all переводит]^{[уточнить]} армянское издание «Новое Время» интервью правнука султана Hurriyet Daily: «Наша семья обязана своим спасением и жизнью французским армянам, которые спасли нас после того, как мы были сосланы из Турции», — заявил в интервью турецкой Hurriyet Daily News правнук султана Абдул-Хамида II — 80-летний Бейзаде Бюлент Осман. — «У нас не было в кармане ни гроша, но наши армянские друзья помогли нам. Одна армянская женщина гостеприимно приняла нас в своем доме, где мы и прожили достаточно долго. Я никак не могу отрицать все те подвиги, которые армяне совершили для нас».

Семья

Жёны

Абдул-Хамид, по разным данным, имел 13-16 жён:

Кадын:

• Назик-еда Кадын Эфенди
• Сафи-наз Нур-ефзун Кадын Эфенди
• Бедр-и Фелек Кадын Эфенди
• Бидар Кадын Эфенди
• Дильпесенд Кадын Эфенди
• Мезиде Местан Кадын Эфенди
• Эмсал-и Нур Кадын Эфенди
• Айше Дест-и Зер Мюшфика (Кайыхан) Кадын Эфенди

Икбал:

• Саз-кар Ханым Эфенди
• Пейвесте Ханым Эфенди
• Фатьма Песенд Ханым Эфенди
• Бехидже Ханым Эфенди
• Салиха Наджие Ханым Эфенди

Гёзде:

• Дюрдане Ханым
• Джалибос Ханым
• Назлыяр Ханым

Дети

Сыновья:

• Шехзаде Мехмет Селим Эфенди (1870—1937; мать Бедрифелек Кадын Эфенди)
• Шехзаде Ахмед Нури Эфенди (1878—1944; мать Бедрифелек Кадын Эфенди)
• Шехзаде Мехмед Абдулкадир Эфенди (1878—1944; Бидар Кадын Эфенди)
• Шехзаде Мехмет Бурханеттин Эфенди (1885—1949; мать Мезиде Местан Кадын Эфенди)
• Шехзаде Абдуррахим Хайри Эфенди (1894—1952; мать Пейвесте Ханым Эфенди)
• Шехзаде Мехмед Бедреддин Эфенди (1901—1903; мать Бехидже Ханым Эфенди)
• Шехзаде Ахмед Нуреддин Эфенди (1901—1944; мать Бехидже Ханым Эфенди)
• Шехзаде Мехмет Абид Эфенди (1905—1973; мать Салиха Наджие Ханым Эфенди)

Дочери:

• Улвие Султан (1868—1875; мать Назикеда Кадын Эфенди)
• Зекие Султан (1872—1950; Бедрифелек Кадын Эфенди)
• Фатьма Наиме Султан (1875—1945; мать Бидар Кадын Эфенди)
• Наиле Султан (1884—1957; Дильпесенд Кадын Эфенди)
• Сение Султан (р. и ум. 1884; мать Эмсалинур Кадын Эфенди)
• Сениха или Салиха Султан (р. и ум. 1885; мать Эмсалинур Кадын Эфенди)
• Шадие Султан (1886—1977; мать Эмсалинур Кадын Эфенди)
• Айше Султан (1887—1960; мать Мюшфика Кадын Эфенди)
• Рефия Султан (1891—1938; мать Сазкар Ханым Эфенди)
• Хатидже Султан (1897—1898; мать Фатьма Песенд Ханым Эфенди)
• Алие Султан (р. и ум. 1900; мать Эмсалинур Кадын Эфенди)
• Джемиле Султан (р. и ум. 1900; мать Эмсалинур Кадын Эфенди)
• Самие Султан (1908—1909; мать Салиха Наджие Ханым Эфенди или Эмсалинур Кадын Эфенди)

Предки

Предки Абдул-Хамида II

16. Ахмед III султан Османской империи               8. Абдул-Хамид I султан Османской империи                       17. Рабия Шерми-султан               4. Махмуд II султан Османской империи                             9. Накшидиль-султан                       2. Абдул-Меджид I султан Османской империи                                   5. Безмиалем-султан                             1. Абдул-Хамид II                                         6. Бекхан-бейК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)                             3. Тиримюжган Кадын-эфенди                                   7. Альмаш-ханымК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Оценка в современной Турции

В начале XXI века, в период правления президента Эрдогана, в Турции наблюдаются попытки исламистской правящей политической элиты создать культ Абдул-Хамида II как последнего великого османского султана.

Литература

• Абдул-Гамид II // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона.

Источники

• Абдул-Гамид II // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Абдул-Хамид II

После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.


В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…
– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.