Пауэлл, Джон Энох

Джон Энох Пауэлл
John Enoch Powell
Фотография Аллана Уоррена
Дата рождения:	16 июня 1912(1912-06-16)
Место рождения:	Бирмингем, Британская империя
Дата смерти:	8 февраля 1998(1998-02-08) (85 лет)
Место смерти:	Лондон, Великобритания
Образование:	Кембриджский университет
Вероисповедание:	Англиканская церковь
Партия:	Консервативная партия, Ольстерская юнионистская партия
Основные идеи:	Ограничение иммиграции, монетаризм
Отец:	Альберт Энох Пауэлл
Мать:	Мария Елена Пауэлл
Супруга:	Памела Уилсон
Джон Энох Пауэлл на Викискладе

Джон Энох Пауэлл (/ dʒɒn я ː nɒk poʊl /; 16 июня 1912 года — 8 февраля 1998 года) — британский политик, филолог-классик, лингвист и поэт. Член парламента от Консервативной партии (1950-74) и от Ольстерской юнионистской партии (1974—1987), министр здравоохранения (1960-63). Большую известность ему принесла произнесенная в 1968 году расистская речь о иммиграции, которую чаще всего называют речью «Реки крови». Из-за неё он был отставлен с поста министра обороны в Теневом кабинете Эдварда Хита. Тридцать лет спустя Хит отметил, что замечания Пауэлла об «экономическом бремени иммиграции» были «не лишены предвидения».

Проведенный в то время опрос показал, что 74 % населения Великобритании согласны с мнением Пауэлла и сторонники Еноха утверждают, что это помогло консерваторам выиграть выборы 1970 года. До прихода в политику, он был филологом-классиком, став профессором на кафедре Древней Греции в возрасте 25 лет. Во время Второй мировой войны он служил в штабе и разведке, достигнув звания бригадира к тридцати годам. Он также писал стихи, его первые произведения были опубликованы в 1937 году; кроме того он был автором книг по классической филологии и политике.

Ранние годы и образование

Пауэлл родился в Бирмингеме (район Стечфорд) и жил там в течение первых шести лет своей жизни до переезда в Кингс Нортон (другой район Бирмингема) в 1918 году, где он жил до 1930 года. Он был единственным ребенком в семье Альберта Эноха Пауэлла (1872—1956), который был директором начальной школы, и его жены Елены Марии (1886—1953). Эллен была дочерью Генри Бриза, полицейского из Ливерпуля и его жена Элизы, которая отказалась от своей преподавательской карьеры после женитьбы. Пауэллы были валлийского происхождения, и переехали в развивающуюся часть Мидлендс — Черную Страну (Black country) в начале 19 века. Его прадед был шахтером, а дед торговал железом.

Пауэлл учился в школе грамматики для мальчиков в Кинг Нортон, прежде чем перешел в школу Короля Эдварда в Бирмингеме, где он изучал античных классиков (что позже повлияло на его речь «Реки крови»), и был одним из немногих учеников в истории школы, который набрал 100 % на финальном экзамене по английскому языку. Он учился в Тринити-колледже в Кембридже, с 1930 по 1933, и во время учебы он попал под влияние поэта Альфреда Хаусмана, университетского профессора латыни, а также был сильно впечатлен работами немецкого философа Фридриха Ницше. Во время учебы он не проявлял интереса к политике.

Во время обучения в Кембридже у Пауэлла были одни из первых его романтических отношений. По словам Джона Эванса, капеллана Тринити-колледжа Пауэлл оставил ему инструкции — рассказать после его смерти о том, что одни его отношения были гомосексуальными.

На экзамене по греческой прозе, который должен был длиться три часа, ему было предложено перевести отрывок текста на греческий язык. Пауэлл был готов уже через полтора часа, написав переводы в стиле Платона и Фукидида. За свою учебу он получил две высших оценки — за латынь и греческий (подобное оценивание происходит крайне редко). После окончания Кембриджа, Пауэлл поступил на курс урду в Школе востоковедения Лондонского университета, потому что он чувствовал, что его давнюю амбицию - стать вице-королём Индии будет невозможно осуществить без знания индийского языка.

Довоенная карьера

Окончив Кембридж, Пауэлл остался в Тринити-колледже в качестве стипендиата, проводя большую часть своего времени, изучая древние рукописи на латыни. Кроме того он писал научные работы о греческом и валлийском языках.

В 1937 году он был назначен профессором греческого языка в Сиднейском университете в 25 лет (Пауэлл хотел побить рекорд Ницше, который стал профессором в 24, но это ему не удалось). Среди его учеников был будущий премьер-министр Австралии Гоф Уитлэм.

Он редактировал перевод «Истории» Фукидида (за авторством Стюарт-Джонса) для Oxford University Press в 1938 году, а самым его важным вкладом в классическую филологию стал «Лексикон Геродота», опубликованный в том же году.

Вскоре после прибытия в Австралию, он был назначен куратором Музея Николсона в Сиднейском университете. Он поразил вице-канцлера, сообщив ему, что в Европе скоро начнется война и что, когда это случится, он направится домой, чтобы записаться в армию. К тому времени, когда Пауэлл окончил школу Короля Эдуарда в 1930 году, он был убежден, что Интербеллум — временное явление и что Британия снова будет воевать с Германией. Во время пребывания в Австралии, он со всем большим неприятием относился к политике умиротворения нацистской Германии — Пауэлл считал это предательством британских национальных интересов.

С началом войны, Пауэлл немедленно вернулся в Великобританию, но перед этим купил словарь русского языка, так как он считал, что «Россия будет иметь ключевое значение для нашего выживания и победы, как это было в 1812 и 1916 годах».

Годы войны

В октябре 1939 года, почти через месяц после возвращения домой из Австралии, Пауэлл был зачислен в Королевский Уорикширский полк. Вместо того чтобы ожидать приказа о призыве, он сообщил о том, что он австралиец, так как им было разрешено сразу записываться в действующую армию. В последующие годы Пауэлл описал свою карьеру от рядового до ефрейтора, охарактеризовав её как большее достижение, чем работа в составе правительства.

Пауэлл был зачислен в резерв в 1940 году, но почти сразу же был направлен в разведывательный корпус. Вскоре он был произведен в капитаны и был направлен в качестве офицера военной разведки в 1-ую (позже 9-ую) танковую дивизию. За это время он выучил португальский язык для чтения поэта Камоэнса в оригинале. Из-за недостатка знающих русский язык сотрудников, его знание русского языка и навыки текстового анализа были использованы для перевода русского руководства парашютной подготовки — задачи, которую он завершил после 11 вечера, закончив выполнять свои обычные обязанности, выводя значение многих технических терминов из контекста. Энох был убежден, что Советский Союз в конечном итоге вступит в войну на стороне союзников. Однажды, он был арестован по подозрению в шпионаже на немцев — из-за пения песни «Хорст-Вессель».

В октябре 1941 года, Пауэлл был отправлен в Каир, а затем направлен обратно в Королевский Уорикширский полк. В качестве секретаря Объединенного разведывательного комитета на Ближнем Востоке ему приходилось выполнять работу, которая, как правило, должны были выполнять офицеры более высокого звания. В мае 1942 года он был задним числом произведен в майоры. Следующее повышение (до подполковника) произошло в августе того же года; в письме родителям он писал, что делает работу трех человек, и ожидает повышения до бригадира в течение года или двух. В этом ему помогла Вторая битва при Эль-Аламейне, во время которой он помогал планировать нападение на части Роммеля. Пауэлл и его команда начинали работу в четыре утра каждый день, чтобы составить отчет по радиоперехватам и другим разведывательным данным, и были готовы представить его начальникам штабов в девять утра. В следующем году Пауэлл был награждён Орденом Британской Империи за военную службу.

Служба в Алжире послужила началом неприязни Пауэлла к Соединенным Штатам. После разговора с некоторыми высокопоставленными американскими чиновниками, он убедился, что одной из основных военных целей США было уничтожение Британской империи. В письме домой от 16 февраля 1943 года Пауэлл заявил: «На горизонте я вижу рост еще большей опасности, чем Германия или Японии… наш страшный враг, Америка…» Убежденность Пауэлла в анти-британских намерениях американцев во время войны укрепилась.

Пауэлл отчаянно хотел пойти на Дальний Восток, чтобы помочь в борьбе с Японией, потому что «война в Европе выиграна и я хочу видеть британский флаг в Сингапуре». Он хотел обсудить своё возможное отправление в Индию с Ордом Уингейтом, но обязанности и звание Пауэлла исключали назначение. Позже он был назначен подполковником военной разведки в Дели. Пауэлл вскоре стал секретарем Объединенного разведывательного комитета в Индии и стал членом команды Луи Маунтбеттена в Юго-Восточной Азии. Пауэлл участвует в планировании десантного наступления на Акьяб, остров у побережья Бирмы. Орд Уингейт также участвовал в планировании этой операции и проникся большой неприязнью к Эноху.

Однажды желтая кожа Пауэлла (он лечился от желтухи), его слишком консервативный стиль одежды и показавшееся странным поведение привели к тому, что его ошибочно приняли за японского шпиона. В этот период он отказался встретиться со своим кембриджским коллегой Глином Даниэлем, так как он посвящал все своё свободное время изучению поэта Джона Донна. Пауэлл продолжал изучать урду, так как по-прежнему намеревался стать вице-королём Индии, и когда Луи Маунтбеттен перевел свой штаб в город Канди на Цейлоне, Пауэлл принял решение остаться в Дели. Он был произведен в звание полковника в конце марта 1944 года и был назначен заместителем начальника военной разведки в Индии, предоставляя разведывательную поддержку в Бирманской кампании Уильяма Слима.

Начав войну самым молодым профессором в Британской империи, Пауэлл закончил её в звании бригадира. Он был привлечен в состав комитета генералов и бригадиров для планирования послевоенной обороны Индии: итогом работы комитета стал 470-страничный доклад, который был почти полностью написан Пауэллом. В течение нескольких недель он был самым молодым бригадиром в британской армии, и он был одним из двух человек за всю войну, который дослужился от рядового до бригадира. Ему предложили постоянную службу в качестве бригадира в индийской армии, и должность помощника Командующего Академией индийских офицеров, но он отказался. Пауэлл заявил, что он планирует стать главой военной разведки в «следующей войне».

Пауэлл никогда не участвовал в сражении и чувствовал себя виноватым за то, что выжил. Когда однажды его спросили, каким он хотел бы остаться в памяти, он сказал «Я хотел бы быть убитым на войне».

Начало политической карьеры

Присоединение к Консервативной партии

Несмотря на то, что в 1945 Пауэлл голосовал за лейбористов, поучаствовав в их победе, он сделал это потому что он хотел наказать Консервативную партию за Мюнхенское соглашение. После войны он присоединился к консерваторам и работал в департаменте исследований Консервативной партии.

Надежды на то чтобы стать вице-королём Индии рухнули в феврале 1947 года, когда премьер-министр Клемент Эттли объявил, что независимость Индии неизбежна. Пауэлл был так потрясен этой новостью, что провел целую ночь, блуждая по улицам.

Выборы в парламент

На дополнительных выборах 1947 года Эноху не удалось избраться в парламент. Спустя три года Энох все-таки был избран членом парламента от Вулверхэмптона.

В первые годы, в качестве заднескамеечника

16 марта 1950 года Пауэлл выступил со своей первой речью в парламенте, его выступление было посвящено Белой книге по обороне. 3 марта 1953 года, Пауэлл выступил против королевского Билля о титулах. Энох заявил, что нашел три изменения в структуре и стиле Великобритании «все, из которых кажутся злом». Первым изменением был принцип разделения полномочий британской короны. Пауэлл заявил, что королевство развивалось веками и было единым именно в силу наличия единого для всех областей монарха.

Также Энох возражал против замалчивания слова «британский», как перед словами "уделы и территории", так и перед словом «Содружество», которое, в Вестминстерском статуте, описывается как «Британское Содружество Наций». В середине ноября 1953 года Пауэлл был приглашен в Комитет 1922 (комитет заднескамеечников, членов консервативной партии). Также Пауэлл был членом Суэцкой группы членов парламента. Эти депутаты были против вывода британских сил из Египта и были несогласны с потерей контроля над Суэцким каналом. Однако Пауэлл выступил против попыток вернуть канал во время Суэцкого кризиса, потому что считал, что Британия не имеет больше ресурсов, чтобы быть мировой державой.

Работа в правительстве

Младший министр жилищного строительства

21 декабря 1955 года, Пауэлл был назначен парламентским секретарем Дункана Сэндиса, министра жилищного строительства и местного самоуправления. Энох назвал это назначение «лучшим подарком на Рождество». В начале 1956 года, он высказался в поддержку Билля о жилищных субсидиях в Палате общин и выступил за отказ от поправки, которая препятствовала расчистке трущоб.

Весной Пауэлл принял участие в работе подкомитета по иммиграционному контролю в качестве представителя министра жилищного строительства и выступил в поддержку иммиграционного контроля. В августе он выступил с речью на собрании Института управления персоналом. Ему был задан вопрос об иммиграции. Он ответил, что ограничение иммиграции потребует изменений в законодательстве: «Могут быть обстоятельства, при которых такое изменение закона может быть меньшим из двух зол». Но он добавил: «К сожалению, будет очень мало людей, которые скажут, что время пришло, когда это будет необходимо».

Финансовый секретарь Казначейства

Когда Гарольд Макмиллан сменил Энтони Идена на посту премьер-министра, Пауэллу был предложена должность финансового секретаря Казначейства. Эта должность соответствовала заместителю канцлера казначейства и была самой важной работой вне кабинета министров.

Но уже в январе 1958 года он подал в отставку, вместе с канцлером казначейства Питером Торникрофтом и его коллегой Найджелом Берчем, в знак протеста против планов правительства по увеличению расходов. Это было связано с тем, что Пауэлл был убежденным сторонником дезинфляции, или, говоря современным языком, монетаристом и верил в рыночные силы. Пауэлл был также членом общества «Мон Пелерин», которое было основано австрийским экономистом Фридрихом фон Хайеком.

В конце 1950-х годов, Пауэлл способствовал установлению большего контроля над денежной массой для предотвращения инфляции, и в течение 1960-х годов, был сторонником свободного рынка, что в то время казалось невероятной крайностью, неосуществимой и непопулярной идеей. Пауэлл выступал за приватизацию почты и телефонной сети еще в 1964 году, за 20 лет до того, как она произошла. Энох презирал «политику консенсусов». Его взгляды на экономику, послужившие причиной отставки, предвосхитили взгляды, которые в 1980-х описывались как монетаризм.

Министр здравоохранения

Пауэлл вернулся в правительство в июле 1960 года, когда он был назначен министром здравоохранения. Во время встречи с родителями детей, которые были рождены с уродствами из-за приема талидомида, он не сочувствовал родителям пострадавших, заявляя, что «любой, кто принимает что-то посложнее аспирина, подвергает себя опасности». Пауэлл также отказался начать публичное расследование, сопротивлялись призывам предупреждать об опасности оставшегося в аптечках талидомида.

Кроме того, Энох был одним из инициаторов амбициозной десятилетней программы строительства больниц общего профиля и начал дискуссию о заброшенности крупных психиатрических больниц.

1960-е

Теневой министр обороны

В своей первой речи на конференции Консервативной партии в качестве теневого министра обороны, 14 октября 1965 года, Пауэлл изложил свою программу оборонной политики, в которой он заявлял о необходимости избавиться от устаревших глобальных военных обязательств, оставшихся от имперского прошлого Великобритании и подчеркивал, что Британия является европейской силой и, следовательно, союз с Западной Европой от возможного нападения с Востока занимает центральное место в системе безопасности Великобритании. Он защищал британское ядерное оружие и ставил под сомнение необходимость в военных обязательств к востоку от Суэца.

Журналист The Daily Telegraph Дэвид Хауэлл заметил, что Пауэлл «просто призывает уйти с территорий к востоку от Суэца, и получает поддержку, потому что никто не понимает, что он имеет в виду». Тем не менее, американцы были обеспокоены из-за речи Пауэлла, так как они надеялись на британские военные силы в Юго-Восточной Азии, ведь они все еще воевали во Вьетнаме. Стенограмма выступления была направлена в Вашингтон. Американское посольство просило Хита поговорить о «доктрине Пауэлла». New York Times писала, что речь Пауэлла стала «потенциальной Декларацией о независимости от американской политики». Во время избирательной кампании 1966 года, Пауэлл заявил, что у британского правительства есть планы по отправке британских войск во Вьетнам и, что, при лейбористах Британия «очевидно, ведет себя как американский сателлит».

Линдон Джонсон действительно попросил Уилсона о военной помощи во Вьетнаме. Но из-за речи Пауэлла Уилсону стало понятно, что подобное решение не получит общественной поддержки и вынужден был отказать. Пауэлл ответил на это: «Это величайшая услуга, которую я исполнил для моей страны».

Речь «Реки крови»

Пауэлл был широко известен благодаря его ораторскому мастерству и независимому мнению. 20 апреля 1968 года он выступил со спорной речью в Бирмингеме, в которой он предупреждал своих слушателей о возможных последствиях иммиграции из стран Содружества в Великобританию. Больше всего стала известна аллюзия на римского поэта Вергилия в конце речи Пауэлла, которая дала речи её название.

Стоит мне посмотреть вперед, и я наполняюсь предчувствием. Как римлянин я вижу, как река Тибр наполняется кровью. Это трагическое и неразрешимое явление, которое мы с ужасом наблюдаем по другую сторону Атлантики, где оно тесно связано с историей развития США. Но у нас это происходит по собственной воле и из-за нашей собственной небрежности. (…). Мы достигнем американских пропорций задолго до конца XX века. Только решительные и срочные меры могут предотвратить это.

The Times заявила: «Это первый случай в нашей послевоенной истории, когда серьезный британский политик настолько прямо обратился к расовой ненависти».

Основным политическим вопросом, рассмотренным в речи, была не иммиграция как таковая, а введенный лейбористским правительством Закон о расовых отношениях 1968 года. Пауэлл считал его аморальным. Закон запрещал дискриминацию по расовому признаку во многих областях общественной жизни британцев, особенно в жилье — так как многие местные органы власти отказывались предоставлять дома иммигрантам, пока те не прожили в стране в течение определенного количества лет.

Одной из важных составляющих его речи была обширная цитата из письма, которое, по его утверждению, он получил из одного округа в Вулверхэмптоне. Автор рассказывал о судьбе пожилой женщины, которая была последним белым человеком, проживавшим на улице. Она неоднократно отказывала иммигрантам в сдаче жилья внаем, за что её прозвали «расисткой», а в её почтовый ящик стали кидать экскременты.

Хит уволил Пауэлла из своего теневого кабинета на следующий день после выступления, и Энох больше никогда не был назначен на другой высокопоставленный политический пост. Пауэлл получил почти 120 000 (преимущественно положительных) писем. Опрос, проведенный Gallup в конце апреля, показал, что 74 процента опрошенных согласились с его речью, и только 15 процентов не согласились, 11 процентов были не уверены. После того как The Sunday Times назвала его речь расистской, Пауэлл подал в суд за клевету, но, отозвал иск, так как требовалось предоставить для экспертизы письмо, бывшее частью речи, а он обещал автору сохранить анонимность.

Пауэлл заранее передал текст своего выступления в средства массовой информации и присутствие прессы было связано с тем, что журналисты понимали скандальный характер речи.

После этой речи Пауэлл стал общенационально известным общественным деятелем и завоевал огромную поддержку по всей Великобритании. Через три дня после речи, 23 апреля, в то время как Билль о расовых отношениях обсуждался в Палате Общин, 1000 докеров двинулись к Вестминстерскому аббатству, протестуя против обвинения Пауэлла. На следующий день 400 носильщиков мяса с рынка в Смитфилде передали в парламент 92 страницы подписей в поддержку Пауэлла.

Тридцать лет спустя Хит отметил, что замечания Пауэлла об «экономическом бремени иммиграции» были «не лишены предвидения». В 1991 году Маргарет Тэтчер сказала, что Пауэлл «выступил с правильной речью, даже если не всегда был разборчив в терминах»

Исключение из Консервативной партии

Сторонники Пауэлла утверждают, что именно он послужил причиной неожиданной победы консерваторов на выборах 1970 года. В своем электоральном исследовании американский социолог Дуглас Шон и профессор Оксфордского университета Джонсон, полагали бесспорным, тот факт, что Пауэлл привлек 2,5 миллиона голосов в поддержку консерваторов. В феврале 1969 опрос Gallup показал, что по мнению англичан Пауэлл стал самым уважаемым человеком. Ежедневные экспресс-опросы в 1972 году показали, что Пауэлл является наиболее популярным политиком в стране.

В ходе дебатов обороны в марте 1970 года он утверждал, что «вся теория тактического ядерного оружия, или тактическое использование ядерного оружия, является абсолютным абсурдом» и что это невероятно, что любая группа стран, втянутых в войну будет «принимать решения об общем и взаимном самоубийстве», и выступил за расширение Континентальной армии Великобритании. Но Пауэлл отметил: «Я всегда считал обладание ядерным потенциалом, хорошей защитой от ядерного шантажа».

В марте 1969 года он выступал против вступления Великобритании в Европейское экономическое сообщество. Он считал это угрозой суверенитету парламента, а также угрозой выживанию британской нации. Националистическая риторика привлекла миллионы голосов среднего класса к консерваторам, а также сделало Хита непримиримым врагом Пауэлла.

Именно позиция Пауэлла по членству в ЕЭС стала решающей для его будущего в составе Консервативной партии. Разногласия дошли до такой стадии, что перед выборами 1974 года Пауэлл призвал своих сторонников голосовать за лейбористов. Пауэлл говорил, что он «родился Тори, и умрет Тори, это часть меня, и никто не может это изменить». Енох был исключен из партии, а консерваторы потерпели поражение на выборах. Пауэлл избрался членом парламента от Ольстерской юнионистской партии и переизбирался в качестве её представителя до выборов 1987 года.

После парламента

Пауэлл приветствовал новую внешнюю политику СССР, сформировавшуюся при Михаиле Горбачеве. Он считал, что она положит конец агрессивной американской политике.

Весной 1989 года BBC сняло передачу о его визите в Россию. BBC изначально хотело, чтобы он сделал программу про Индию, но Эноху отказали в визе. Во время визита в Россию, Пауэлл посетил Пискаревское кладбище, где он заявил, что он не может поверить, что люди, которые столь много страдали во время блокады Ленинграда, могут хотеть начать новую войну. Он также принял участие в параде ветеранов, надев свои медали, и побеседовал с ветеранами с помощью переводчика. Во время воссоединения Германии Пауэлл заявил, что Великобритании необходимо срочно создать альянс с Советским Союзом с учетом эффекта от этого объединения на баланс сил в Европе. Пауэлл поддерживал политику Тэтчер по отношению к Европе.

После вторжения Ирака в Кувейт Пауэлл утверждал, что поскольку Англия не была союзником Кувейта в «формальном смысле», и после потери влияния на востоке, стратегический баланс сил не является целью Британии, следовательно страна не должна принимать участия в конфликте.

Старость и смерть

В возрасте 80 лет Пауэллу был поставлен диагноз – болезнь Паркинсона. В 1994 году он опубликовал «Эволюцию Евангелия, новый перевод первого Евангелия с комментариями».

На двадцать пятую годовщину речи «Реки Крови», Пауэлл написал статью для The Times, в которой утверждал, что концентрация общин иммигрантов в центре английских городов приведет к «коммунализму», что будет иметь серьезные последствия для избирательной системы: «коммунализм и демократия, как показывает опыт Индии, несовместимы».

В последние годы своей жизни, он немного занимался журналистикой и сотрудничал с BBC во время съемок документального фильма о его жизни в 1995 году. В апреле 1996 года он написал статью для Daily Express, где снова призывал политиков одуматься и пересмотреть решение о вступлении в ЕЭС, уточняя, что так или иначе, ошибочность того решения станет очевидной для всех, но пока есть время и сила у парламента – нужно сделать это. Когда лейбористская партия выиграла выборы 1997 года, Пауэлл сказал жене, Памеле Уилсон, «они проголосовали, чтобы разбить Соединенное Королевство». Пауэлл начал, но не завершил научную работу об Евангелии от Иоанна. Джон Енох Пауэлл умер в возрасте 85, в 4:30 8 февраля 1998 года в Офицерском госпитале короля Эдуарда VII в городе Вестминстер, Лондон.

Одетый в мундир бригадира, Пауэлл был похоронен на участке своего полка на Уорикском кладбище, Уорикшир, десять дней спустя после проведения семейной службы похорон в Вестминстерском аббатстве и государственной службы при церкви Святой Маргариты в Вестминстере. Он оставил после себя жену и двух дочерей.

Личная жизнь

2 января 1952 года, 39-летний Пауэлл женился на 26-летней Маргарет Памеле Уилсон, его бывшей коллеге из центрального офиса Консервативной партии. У них было две дочери, родившиеся в январе 1954 года и октябре 1956 года.

Несмотря на то, что в молодости он был атеистом, Пауэлл стал набожным членом Англиканской церкви в 1949 году. Впоследствии он стал старостой церкви Святой Маргариты в Вестминстере.

Пауэлл читал на древнегреческом с пяти лет, благодаря тому, что его обучала мама. В возрасте 70 он начал учить свой двенадцатый и последний язык, иврит.

В августе 2002 года занял 55 место в списке 100 величайших британцев всех времен.

Пауэлл успешно использовал свой дар ритора и вне политики. У него было издано 4 сборника стихов: First Poems, Casting Off, Dancer’s End and The Wedding Gift. Собрание стихотворений было выпущено в 1990 году. Он перевел «Историю» Геродота и опубликовал множество работ по античным авторам. Он опубликовал биографию Джозефа Чемберлена, в которой подробно рассматривал раскол с Уильямом Гладстоном из-за ирландского самоуправления в 1886 году, как поворотный момент в его карьере, (вместо обычной трактовки, в которой ключевым моментом считалась реформа тарифной политики).

Опубликованные произведения

• The Rendel Harris Papyri (1936).
• First Poems (1937).
• A Lexicon to Herodotus (1938).
• The History of Herodotus (1939).
• Casting-off, and other poems (1939).
• Herodotus, Book VIII (1939).
• Llyfr Blegywryd (1942) Stephen J. Williams, J. Enoch Powell, ed.
• Thucydidis Historia (1942).
• Powell, Enoch (1949), Herodotus .
• One Nation (1950, jointly [with?]).
• Powell, Enoch (1951), Dancer's End and The Wedding Gift .
• The Social Services, Needs and Means (1952).
• Change is our Ally (1954).
• Powell, Enoch & Maude, Angus (1970), Biography of a Nation (second ed.), London, ISBN 0-212-98373-3 .
• Great Parliamentary Occasions (1960).
• Saving in a Free Society (1960).
• A Nation not Afraid (1965).
• Powell, Enoch (1976), [www.sochealth.co.uk/healthcare-generally/history-of-healthcare/a-new-look-at-medicine-and-politics/ Medicine and Politics] (revised ed.) .
• Powell, Enoch & Wallis, Keith (1968), The House of Lords in the Middle Ages .
• Powell, Enoch (1999), Freedom and Reality, Kingswood, ISBN 0-7160-0541-7 . Includes the text of the "Rivers of Blood" speech.
• Common Market: The Case Against (1971).
• Still to Decide (1972), Kingswood, ISBN 0-7160-0566-2.
• Common Market: Renegotiate or Come Out (1973).
• No Easy Answers (1973), London, ISBN 0-85969-001-6.
• Wrestling With the Angel (1977), London, ISBN 0-85969-127-6.
• Joseph Chamberlain (1977) , London, ISBN 0-500-01185-0.
• Powell, Enoch (1978), Ritchie, Richard, ed., A Nation or No Nation, London, ISBN 0-7134-1542-8 .
• Powell, Enoch (1989), Ritchie, Richard, ed., Enoch Powell on 1992, London, ISBN 1-85470-008-1 .
• Powell, Enoch (1991), Collings, Rex, ed., Reflections of a Statesman, London, ISBN 0‐947792‐88‐0 .
• Collected Poems (1990).
• The Evolution of the Gospel (1994).

Примечания

Персоналии   Великобритания   Политика

Отрывок, характеризующий Пауэлл, Джон Энох

Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.
– Bien faite et la beaute du diable, [Хорошо сложена и красота молодости,] – говорил этот человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
– Что вам угодно? Просьба?…
– Qu'est ce que c'est? [Что это?] – спросил кто то из другой комнаты.
– Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] – отвечал человек в помочах.
– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно шутливое лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело, прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова серьезно покачал головой.
– Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же соединение величия и кротости… И чувство восторга и любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была legion d'honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая вокруг себя своим взглядом. Кое кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что то довольно долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием, чтобы все слышали его.
– Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, – сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним.


На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l'Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l'avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.
– Кому дать? – не громко, по русски спросил император Александр у Козловского.
– Кому прикажете, ваше величество? – Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
– Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» подумал Ростов.
– Лазарев! – нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
– Куда же ты? Тут стой! – зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.