Выкуп пленных из Орды

Выкуп пленных из Орды — организованный государством (княжествами Северо-Восточной Руси, потом Великим княжеством Московским и Русским царством, а затем Российской империей), с участием церкви и частных лиц, процесс выкупа из плена в Золотой Орде (а после распада Золотой Орды из Ногайской Орды, из Крымского ханства, из Астраханского ханства и из Казанского Ханства) пленных, захваченных в ходе войн и набегов на средневековую Русь. Кочевниками захватывались в плен как военные, так и гражданские обитатели средневековых княжеств Руси с цель получения выкупа (за знатных и богатых пленных) и/или рабовладения (обычная судьба бедных пленных).

Подсчитать всех уведенных в полон за время ига и после него невозможно, но есть приблизительные оценки: так по подсчётам историка Алана Фишера, из русских земель на протяжении XIV—XVII веков было угнано в плен около трёх миллионов человек .

Выкуп пленных до появления Орды

Первое летописное упоминание (в российских источниках) о порядке выкупа пленных дается в известном договоре Киевской Руси с Византией, заключенном в 911 году (подписан со стороны русов князем Олегом, а со стороны греков императором Львом VI).

Соглашения о выкупе русских невольников до Орды

Вероятно явился результатом похода князя Олега на Царьград, состоявшегося в 907 году - Русско-византийская война (907).

Если русскому или греку случится быть в какой-нибудь стране, где будут невольники из русских или греков, то он должен выкупить их и доставить в их страну, где ему будет выплачена выкупная сумма; военнопленные также возвращаются на родину, а взявший их в плен получает обыкновенную цену невольника. Русские могут добровольно поступать на службу к греческому императору. Если русские невольники будут приведены на продажу к грекам или наоборот, то они продаются по 20 золотых и отпускаются на родину...

Здесь также впервые указана цена на выкупаемых рабов — 20 золотых монет. Видимо, идет о солидах, основной золотой монете Византии, что составляет около 90 граммов золота — в два раза выше принятой тогда «среднерыночной» цены раба . В 945 году ("В лето 6453") договор был обновлен императором Константином с князем Игорем:

За тех же, кого приведет Русь пленными, взятыми из нашей страны, за юношу или девицу дадут 10 золотых и выкупят пленника; если же пленный средних лет, то заплатят за него 8 золотых и выкупят его; если пленный старик или ребенок, то дадут за него 5 золотых. Если же окажется кто из Руси обращенными у греков в рабство как пленный, то будет выкуплен Русью за 10 золотых; если же гречин его купил, то следует ему дать присягу перед крестом и взять ту цену, которую он дал за него.

Здесь цена уже в два раза меньше, возможно из-за того что последний поход русов на Константинополь был не столь удачен - Русско-византийская война (941—944).

Захват пленных

Золотая Орда (1237-1483 годы)

Монгольское нашествие на Русь в 1237–1240 гг. состояло из трех походов войска Батыя. Эти походы не только опустошили страну в экономическом отношении, но и обескровили её, перебив или угнав в плен огромные массы населения. Достаточно привести слова итальянского путешественника Вильгельма де Рубрук (также известен как Гильом де Рубрук ) от 1253 года: «Руссия… вся опустошена татарами и поныне ежедневно опустошается ими… Когда русские не могут дать больше золота или серебра, татары уводят их и их малюток, как стада, в пустыню, чтобы караулить их животных» . Количество пленных, угнанных в степь установить невозможно, так как даже о численности войска Батыя есть три разные приблизительные оценки историков: от 30 до 40 тыс., от 50 до 70 тыс. и от 120 до 150 тыс. воинов . С учетом яростного сопротивления, весенней распутицы и напряженного графика боевых действий монгольского войска, двух резких изменений в планах ордынцев (двухнедельная оборона Торжка, поворот обратно в степь и потом семинедельная оборона Козельска) это может быть и 40, и 90 тысяч пленных, но вряд ли больше.

Тогда же появляются первые смутные упоминания о том, как выкупались пленные из Орды. Не появляясь в Орде лично (под предлогом того, что Новгородская земля не была побеждена Ордой) в течение четырех с лишним лет (1243—1247), Александр Невский именно в этот период спасает русских пленных «посылая к царю в Орду за люди своя, иже племени быша от безбожных татар. И много злата и сребра издава на пленник их, искоупая от безбожных татар, избавляя их от бед и напасти» . Позже выкупом пленных из Орды занимались московские князья, особенно Иван Калита и Симеон Гордый - таким способом они увеличивали население своей вотчины.

В летописных рассказах, как правило, лишь констатируется факт нападения золотоордынских войск на какой-либо район или город, иногда удается проследить их примерное движение по русской территории. Во многих походах проявляется одна особенность: ордынские военачальники сначала выполняют поставленную цель - наказывают непокорного удельного князя и громят его город, сжигают окрестности, а затем занимаются грабежом сельской округи в доступных пределах. Первая часть - официальное правительственное задание, а вторая - просто желание участников похода захватить как можно больше добычи (в том числе и пленных) для собственного обогащения.

Оценки численности пленных, угнанных в Золотую Орду

Таблица оценки численности угнанных в Золоту Орду пленных (за 1237-1483 годы) приведена ниже.

Набег №	Год (годы)	Название набега	Оценка войска Орды	Нижняя оценка пленных	Верхняя оценка пленных
0	1237-38	Поход Батыя на Северо-Восточную Русь	50—150 тысяч	40 тысяч	90 тысяч
0	1239	Походы на Оку, Переяславль-Южный, Чернигов	10-30 тысяч?	10 тысяч?	30 тысяч?
0	1240	Поход Батыя на Киев, Волынь и Галич	70-100 тысяч	30 тысяч	90 тысяч
1	1252	Неврюева рать	20-30 тысяч	20 тысяч	90 тысяч
2	1281	Набег Ковдыгая и Алчидая на Переяславль	20-30 тысяч	20 тысяч	90 тысяч
3	1282	Набег Таитамеря и Алыня на Переяславль	20-30 тысяч	20 тысяч	60 тысяч
4	1293	Дюденева рать + набег Токтемира	30-40 тысяч	20 тысяч	90 тысяч
5	1315	Таитемерь, Махрожа и Инды в Ростове и под Торжком	30-40 тысяч	20 тысяч	40 тысяч
5	1317	Поход против Твери Кавгадыя и Юрия	10-30 тысяч	10 тысяч	20 тысяч
6	1327	Посольство Чолхана - Тверское восстание	5-10 тысяч	5 тысяч	10 тысяч
7	1328	Федорчукова рать - захват Твери	40-50 тысяч	30 тысяч	90 тысяч
8	1377-78	Походы Мамая на Нижний Новгород	20-40 тысяч	20 тысяч	50 тысяч
9	1381	Нашествие Тохтамыша на Москву	30-40 тысяч	20 тысяч	50 тысяч?
10	1391	Поход Бектута на Вятку	10-20 тысяч	10 тысяч	10 тысяч?
11	1408	Поход Едигея на Москву	50-60 тысяч	50 тысяч	150 тысяч
12	1416	Поход Едигея на Киев	30-50 тысяч	30 тысяч	90 тысяч?
13	1429	Набег на Кострому	10-20 тысяч	10 тысяч	30 тысяч
14	1439	Набег на Москву и Коломну	10-20 тысяч	10 тысяч	30 тысяч

• Итого за время с 1237 года по конец существования (1483 год) Золотой Орды: от 375 до 1100 тысяч пленных.

Необходимо заметить, что оценки в этой таблицы очень приблизительные, количество уведенных в плен можно оценить из численности ордынцев в набеге (которое тоже точно не известно). Исходя из возможности контроля пленных легкой конницей на обратном пути в степь можно считать, что во время запланированного набега пленных было не более 3 человека на одного ордынца. Это дает верхний предел. В случае неудач набега (битвы, потери, задержки с осадами городов, эвакуация населения в леса, побеги и т.п.) пленных могло быть меньше.

Но больше пленных, чем проживало на начало набега на данной территории, захватить невозможно. Исходя из данных демографии, в те века плотность населения на Руси составляла около 4—5 человек на 1 квадратный километр. На основании данных М. Н. Тихомирова, крупнейшее из русских княжеств начала XIII века — Владимиро-Суздальское — имело население 0,9—1,2 млн. человек (с площадью около 225 тыс. кв. км) . Тогда же на Руси городское население составляло только 6% от общей численности населения и самый большой по численности город Южной Руси - Киев - обладал населением около 50 тысяч человек (а Киевское и Галицко-Волынское объединенное княжество имело от 1 до 1,6 млн. человек). Даже если считать, что набеги охватывали только крупные города и около ¼ сельской территории вышеприведенных княжеств, а в плен попадало не больше половины живущего на этой части населения (то есть одна восьмая доля всего населения княжества), то цифра в 90-100 тысяч пленных не выходит за рамки 1/8 населения из охваченной территории (110 тысяч человек для Северо-Восточной и 125 тысяч для Южной Руси).

Рассмотрим для примера три характерных нашествия - 1252 года, 1281 года и 1293 года.

Примеры характерных крупных набегов Золотой Орды на Северо-Восточную Русь

1252 год. Первый набег на Русь после Батыя. Крупное воинское соединение, так называемая Неврюева рать, во главе с «царевичем» (т. е. Чингизидом) Неврюем и двумя темниками появилось под Владимиром (их заметили при переходе через Клязьму). Действия этого войска не ограничились разгромом Переяславля, где пребывал суздальский князь Андрей Ярославович (задачей войска было наказать за неповиновение именно его), а охватили обширную округу, откуда было уведено в Орду множество пленных и скота. [ПСРЛ. СПб., 1851, т. 5, с. 186–187.] Численность Неврюевой рати оценивается в 25-30 тысяч человек. Это косвенно следует из титула Неврюя (царевич) и наличия в его войске двух крыльев, возглавляемых темниками (т.е. командирами двух туменов по 10 тысяч войнов)— Елабугой (Олабугой) и Котием.

1281 год. Основной целью похода кочевников снова был удар по Переяславлю, где находился Дмитрий Александрович, конкурент князя Андрея Александровича, который успел покинуть город «в мале дружине». К присланным золотоордынским полкам присоединились и русские сторонники князя Андрея, которые «пришед к Переяславлю, князя великого не обретоша в городе, град и церкви пожгоша, и села переяславския и ростовская пограбиша». Как и прошлый раз, кочевники:

«рассыпашася по земли, Муром пуст створиша, около Володимеря, около Юрьева, около Суздаля, около Переяславля все пусто створиша и пограбиша люди, мужи и жены, и дети, и младенци, имение то все пограбиша и поведоша в полон… опустошиша и городы, и волости, и села, и погосты, и манастыри, и церкви пограбиша, иконы и кресты честныя… Около Ростова и около Тфери пусто сътвориша и до Торжьку».[ПСРЛ, т. 18, с. 78.]

Территория, на которой действовали монгольские отряды, составляла около 450 км с востока на запад (от Мурома до Торжка) площадь пострадавших русских княжеств исчислялась десятками тысяч квадратных километров.

1293 год. По просьбе Андрея Александровича на Руси вновь появляются ордынские отряды так называемой Дюденёвой рати, которые возглавлял брат хана Токты - Дюдень (Тудан) - чингизид по крови, что указывает на особые задачи. Поход начался в восточных районах взятием Суздаля и Владимира, движение Дюденевой рати наиболее подробно описано в Симеоновской летописи: поход начинается со взятия Суздаля (возможно, что первой жертвой был Муром). Затем настала очередь Владимира, Юрьева и Переяславля, под которым золотоордынцы провели «много дней, понеже людей несть». Можно предположить, что во время этого вынужденного стояния часть сил направилась к Угличу, разгромив и его, и, возможно, Ростов и Ярославль, так как в источниках говорится о разгроме 14 городов, а перечислены лишь 11 (тремя не названными городами могли быть Серпухов, Клин и Звенигород). Потом основные силы золотоордынцев направились к Москве. Далее рать разделилась на два отряда: один направился к Коломне, а другой — на Звенигород, Можайск и Волок. По сообщению Симеоновской летописи, в дальнейших планах Дюденя было продвижение к Твери, однако золотоордынцы ограничились взятием Волока. Получив здесь дары от новгородцев, Дюденева рать ушла в Переяславль. Анализ похода позволяет предположить, что с Переяславлем была не просто задержка, а здесь была устроена центральная база войск, откуда не только совершались рейды в окружающие города, но куда свозилась и складывалась вся награбленная добыча, включая и пленных. Это подтверждается и возвращением всей рати Дюденя именно в Переяславль, откуда она уже «поидоша въ свояси». [ПСРЛ, т. 18, с. 82–83.] Количество пленных явно больше, чем в 1252 году, т.е. больше 30-90 тысяч человек.

Поход Дюденя не был кратковременным набегом, а представлял собой длительную военную акцию, с охватом значительной территории, с организацией опорной базы, откуда совершались рейды и куда свозилось награбленное и сгонялся полон и скот. Такая же тактическая основа, но в несколько меньшем масштабе прослеживается в действиях Неврюевой рати 1252 года. Зимой того же 1293 г. под Тверью появился новый золотоордынский отряд, возглавляемый Токтемиром, который «велику тягость учини людей, овех посече, а овех в полон поведе». [ПСРЛ, т. 1, стб. 483; т. 18, с. 83.]

Казанское ханство (1438-1552 годы)

Набеги на Русь со стороны Казани происходили и до становления независимого от Золотой Орды Казанского ханства. Так в 1429 году казанский хан-царевич Махмут Хази с войском разорил и сжег города Лух, Кинешму, Солдогу, Плёс, Кострому и другие .

В 1439 г. Новый хан нового Казанского ханства Улу-Мухаммед занял Нижний Новгород, дошёл до Москвы, сжёг её посады - летописи сообщают о значительных захватах пленных у Москвы и в Коломне . По Мазуринскому летописцу казанскими татарами (самоназвание: булгары) было уведено в плен 47 тыс. человек (цифра может быть завышена) .

В 1445 г. Улу-Мухаммед снова напал на Русь, состоялась мелкая по численности (1000 русских против 3500 татар), но катастрофическая для Московского княжества Битва под Суздалем (1445) - это был полный разгром московского войска и пленение великого князя Василия II Тёмного. Захватив Суздаль, татары через 3 дня двинулись вглубь страны, подступив к Владимиру (город штурмовать не решились). 23 августа казанские царевичи Мамутяка и Якуба вместе с полоном вернулись в Нижний Новгород. 1 октября Василий II вместе с другими пленными был отпущен на родину в обмен на огромный выкуп (по новгородским данным, его размер составлял 200 000 рублей, по псковским — 25 000 рублей) в сопровождении татарского отряда в 500 человек. Кроме того, татарским феодалам были розданы «кормления» — право на поборы с населения Руси. В пределах Московии, в Мещере, в 1452 году было выделено Касимовское ханство (существовало до 1681 года и являлось центром привлечения татар из степи на государеву службу ), первым правителем которого стал сын Улу-Мухаммеда царевич Касим.

Было много пленных и при занятии казанскими татарами городов Нижнего Новгорода, Луха и Суздаля, возле Мурома в 1444-1445 годах . Летописи фиксируют военные действия казанских татар против русских до начала 1448 г.

Затем военный конфликт произошёл в 1461-1462 гг.

Потом последовала война 1467-1469 гг. - так называя Первая Казань - Москва пыталась посадить на казанский престол царевича Касима. Следующие 10 лет не было никаких набегов казанских татар.

Затем состоялась Русско-казанская война (1487) - Казань стала вассалом Москвы, но полностью сохранила свою территорию.

Под влиянием ногайской партии Казань перешла к войне в 1505 году - были захвачены русские купцы, затем был поход на Нижний Новгород, который с трудом выдержал осаду. Русско-Казанская война (1505-1507) началась и пошла плохо для Москвы с 1506 года: крупный поход на Казань обернулся полным поражением. Как описано в летописи: "Дмитрея [Ивановича, брати Василия III] же взяша жива на бою, и замучи его царь казанский злогоркими муками. И от тое 100000 осташася 7000 русских вои”.

В августе 1521 года силы казанского хана совершили военный поход на нижегородские, муромские, клинские,мещерские и владимирские земли и соединились с войском крымского хана у Коломны. После чего осадили Москву и вынудили Василия III к подписанию унизительного договора - согласно русским летописям, в плен было уведено около восьмисот тысяч человек (в основном в Крым). В 1521 году из одной только волости Толшмы было уведено в плен 6500 человек .

Казань вновь оказалась на вассальном положении после Русско-казанской войны (1530-1531).

Но после 1531 года были отдельные набеги на русские земли и в течение 15 лет не предпринималось ответных русских походов на Казань.

В начале 1537 года казанский хан Сафа-Гирей предпринял большой поход на восточные русские земли , включая Муром и Нижний Новгород.

Далее походы на русские земли продолжались каждый год до 1545 года. Казанские отряды не встречали должного отпора и позже достигли даже таких отдаленных мест как Пермь, Устюг, Галич, Вологда, Кострома, Владимир . В походах 1540 года с ханом Сафа-Гиреем «было 30000 человек».

«И были тогда беды за многие годы от казанцев и черемисов больше, чем при Батые. Батый единожды Русскую землю прошёл, как молнии стрела. Казанцы же не так губили Русь, никогда из земли русской не выходили: когда с царём своим, когда с воеводами воевали Русь, и посекали, как сады, русских людей. И всем тогда беда и тоска великая в укране живущим от тех варваров, у всех русских людей из очей слёзы текут, как реки…, покидая род и племя отечества своего, бегут во глубину Руси. Многие грады русские разрушены, и травой и быльем заросли села и деревни, многие области опустели от варваров. И продавали русский плен в дальние страны, где вера наша неизвестна и выйти откуда невозможно…».

В 1545-1552 гг. состоялись 5 Казанских походов, увенчавшиеся взятием Казани в 1552 году . В ходе этих походов освобождались тысячи рабов - точно известно об освобождении около 71 тысячи человек, в том числе 8000 человек в ходе взятия Казани.

После 1552 года и до 1556 шла так называемая Казанская война - повстанческое движение с центром в городе Чалым. Но восставшим было уже не до пленных и не до работорговли.

• Итого за время с 1438 года и до взятия Казани в 1552 году: от 120 тысяч пленных, захваченных и уведенных в Казанское ханство.

Ногайская Орда (1440-1634 годы)

Подробно не рассматривается, так как самостоятельных походов на Русь и Украину эта орда не совершала в виду удаленности. Более того, в период с 1489 года (после посещения ногайскими мурзами Мусой и Ямгурчеем в качестве послов Москвы) и до конца правления Ивана Грозного между двумя державами шел интенсивный дипломатический диалог, в котором Москва: либо заключала мир с Ногайской ордой и натравливала её на другие ханства (Крым и Казань), либо требовала заключения мира, угрожая набегами на улусы ногайцев вассальных кассимовских и мещерских татар (именуемых в исторических документах казаками) и иногда даже компенсируя нанесенный ими урон .

Набеги на Русь, в которых участвовали ногайцы, были совместными с Казанским или Крымским ханством (или с обеими ханствами).

Крымское ханство (1441-1783 годы)

За вторую половину XVI века на Московское государство было совершено сорок восемь набегов крымских татар. Набеги совершались не только ханом, но и крымскими беками и мурзами по собственной инициативе.

Самые опасные и страшные набеги на московские земли происходили в 1516, 1537, 1555, 1570, 1572, 1589, 1593, 1640, 1666, 1667, 1671, 1688 годах. За один набег татары уводили от пяти до пятидесяти тысяч человек. Подробнее смотри здесь Крымско-ногайские набеги на Русь.

Нашествие Мухаммед-Гирея (он же Мехмед I Герай), также именуемое как Татаро-русская война (1521) принесла катастрофический ущерб Русскому государству. Подверглись разорению нижегородские, владимирские, коломенские, каширские, боровские и рязанские земли, сильно пострадали даже окрестности Москвы. По сообщению Острожского летописца, Мехмед I Герай «в Москве больше 300 000 вязнев (пленников) набрал». С. Герберштейн писал о том, что крымский хан «увел с собой из Московии такое огромное количество множество пленников, что оно покажется вряд ли вероятным. Ибо говорят, что число их превосходило 800000; отчасти он продал их туркам в Кафе, отчасти перебил, так как старики и немощные, которых нельзя было продать за дорогую цену и которые непригодны к перенесению труда, отдаются татарами их молодежи, как зайцы щенкам, чтобы они учились на них первым опытам военной службы. Те же, которых продают, вынуждены служить рабами шесть лет, по истечении которых они делаются свободными, но не могут удаляться из страны». Большой «полон» захватили и казанские татары. «Царь казанский Саип-Гирей продал всех уведенных им из Московии пленников татарам на рынке в Астрахани, расположенной недалеко от устья Волги».

C введением в строй засечной черты количество угнанных пленных стало сокращаться. Татары легко делали в засеках проломы и прорывались на защищаемые территории, но засеки работали ловушкой для татар на обратном пути. Засечная черта сковывала движения конницы, мешала растечься, вынуждая возвращаться одними и теми же дорогами, где их и перехватывали собравшиеся русские рати, освобождая пленников .

На территорию Юго-Западной Руси (Речи Посполитой) набеги были ещё более частыми и ужасными по последствиям. Подробнее о них можно прочесть в статье Отношения Великого княжества Литовского с Золотой Ордой и Крымским ханством.

В качестве примера глубоких походов:

1. В марте 1512 года крымский калга-султан Мехмед I Герай устроил поход на Северскую «украину». Вместе с татарами действовали отряды киевского воеводы Андрея Якубовича Немировича и старосты каневского Евстафия Ивановича Дашкевича. Татарско-литовская армия безуспешно осаждала города Чернигов, Новгород-Северский и Стародуб, но затем отступила, захватив большой полон. По польским источникам, татары захватили в плен 60 и даже 100 тысяч человек.
2. Весной 1512 года 60-тысячное крымско-татарское войско под предводительством царевича Али-Аслана напало на южные части Великого княжества Литовского. Вначале татарские «загоны», не встречая сопротивления, опустошили Галицию и Подолию, доходя до Люблина, они захватывали в полон местное население, а стариков и младенцев убивали на месте. Польское шляхетское ополчение смогло разгромить несколько татарских «загонов», а главные силы орды спокойно вернулись в Крым, захватив большое количество пленных (от 50 до 100 тысяч человек).
3. Осенью 1516 года крымский хан Мехмед I Герай организовал новый разорительный поход на южные польско-литовские владения. Крымские татары напали на Подолье, разорили окрестности Каменца, Летичева, Зинькова и Межибожа.

• Итого: от 1.5 до 2 или даже 3 миллионов пленных захвачено в русских и украинских землях за всё время существования Крымского ханства.

Для сравнения — всё податное население, которое учитывалось переписью в пределах Русского государства, насчитывало в 1646 году около 5,9 миллионов человек . По "Смете всяких служилых людей" близкого 1650\51 года общая численность русской армии (не считая боевых холопов и засечной стражи на южных засеках) составляла всего 129 314 человек .

Организация работорговли - рынки рабов и покупатели

Золотая Орда

Об организации работорговли в Золотой Орде известно мало. Крупные рынки невольников должны были быть в крупнейших городах Орды: Сарай-Бату и затем Сарай-Берке - продажа рабов вниз по реке Волге на побережье Каспия и на Кавказ, по суше в Среднюю Азию, а также возможно на запад, в порты Черного и Азовского морей.

Астраханское ханство

Аналогично Золотой Орде, и перепродажа рабов на невольничем рынке в Хаджи-Тархан (в районе, где ныне Астрахань), отправка их далее в Среднюю Азию и на побережье Каспия.

Ногайское ханство

Подробно не рассматривается, так как самостоятельных походов эта орда не совершала в виду удаленности. Все набеги, в которых участвовали ногайцы, совместно с Казанским или Крымским ханством приводили к захвату пленных, но пленные скорее всего продавались на рынках этих ханств или по пути к Ногайской Орде.

Крым - Черное море - Турция

Ещё до прихода монголов в причерноморские степи работорговлю в Крыму контролировали генуэзцы из своих портов Каффа (Феодосия) в Крыму, Тана и Пера (Азов) в устье Дона .

Генуэзский и венецианский период

Генуэзцы оставили многочисленные письменные источники о работорговле - нотариальные акты и массарии (счетные книги). Серия регистров массарий Кафы за 1374—1472 гг. (с перерывами) хранится в Генуэзском государственном архиве . С 1350-ых годов и до 1449 г. контроль за экспортом рабов из Кафы (вывоз рабов был разрешен лишь через порт Кафы) и за всей работорговлей на Черном море осуществляла специальная организация (для удержания работорговли в рамках "христианской морали" по требованию папы римского) - кафинская Оффиция св. Антония (introytus capitum S. Antonii), имевшая свои филиалы или представителей в круп­ных центрах работорговли. Из документов очевидно , что при помощи Оффиции генуэзцы стремились утвердить монополию на работорговлю в районе Черного моря, поставив под контроль венецианских и турецких купцов. Для этого Оффиции было поручено проверять все суда, взимать налоги при погрузке рабов на судно, контролировать работорговлю, заботясь о том, чтобы рабы-христиане не экспортировались мусульманскими купцами и не попадали в их руки, не продавались в Египет . Эти запреты были религиозными и исходили от папы римского. В 1434 году ге­нуэзское правительство, отвечая на папские обвинения, утверждало, что предписало перевозить рабов только из Кафы, на генуэзских судах, с до­смотром кораблей епископом и клиром Каффы.

• В 1410/11 г. среди 48 патронов, перевозивших рабов, 17 (35,4%) генуэзцев, 16 греков Южного Причерноморья, 7 греков без обозначения города, 8 му­сульман (16,7 %, в том числе 6 — из Синопа).
• В 1441/42 г. среди 34 пат­ронов судов — 8 генуэзцев (23,5%), 2 венецианца (5,9%), 11 греков (32,4%, из них 7 — из городов Южного Причерноморья), 13 мусуль­ман (38,2 %, в том числе 6 из Южного Причерноморья).
• В 1446—1460 гг. из 20 патронов - 13 мусульман, что составляет 65 % перевозок, генуэз­цев лишь 2, а греков 5.

Количественные ограничения на экс­порт рабов были введены статутом Оффиции Газартги 1441 г - к западу от острова Хиос нельзя было увозить более 1 раба на 1 купца. Патроны «круглых» судов (нав, когг) могли перевозить от 30 до 60 рабов в зависимости от категории судна. Организация часто взымала штрафы за раскрытые попытки скрыть вывоз рабов. Поступления от Оффиции св. Антония в те годы были весьма внушительны. В 1381/82 г. это треть доходов бюджета и так не бедного порта Кафы — более 1125 соммов. В 1424 г. приход от взимания этого на­лога составил 133460 аспров (средняя цена раба около 600 аспров), уступив лишь совокупной сумме торговых габелл (800148 аспров) и оставив далеко позади следующую статью прихода — судебные штрафы (17 585 аспров). По сообще­ниям генуэзского правительства, в 50-х годах XIV века сумма налога «pro capitibus sarracenorum» составляла не менее 2500 соммов.

Постепенно мусульманские города Южного Причерноморья (особенно Синоп), а также остров Самбе становятся главными центрами реэкспорта рабов. На Самос и в Брусу рабы посту­пали через Синоп, Симиссо, Карпи, Понтираклию, реже — через Перу. В массариях 1446—1460 гг., где наряду с патроном указан и хозяин раба, можно заметить рост мусульманских купцов - на долю патронов-мусульман приходится 65 % перевозок, а из 100 учтенных владельцев 89 — мусульманские купцы (в том числе 23 — из Симиссо/Самсуна, 6 — из Синопа и Кастамона, 2 — из Брусы), 8 работорговцев-генуэзцев, 2 — еврея, этнос одного неизвестен.

Турецкий период

Но в конце XV века мусульмане выгнали основных торговцев рабами - генуезцев и венецианцев. 31 мая 1475 года к Кафе подошла турецкая эскадра и после короткой осады 6 июня 1475 года Кафа пала - жители сдались и их вывезли в Константинополь .

В уже турецком нало­говом регистре порта Кефе (Кафы) в 1490 г. за 4 месяца зафик­сирован заход в порт 75 судов. Из них лишь 8 греческих, 7 — итальян­ских, 1 — русское, остальные — турецкие. Из 157 купцов, прибывших на этих судах, было 16 греков, 4 итальянца, 3 еврея, 2 армянина, 1 мол­даванин, 1 русский и 130 мусульман .

Торговлю взяли в свои руки оттоманские торговцы, которые часто жаловались на плохое обращение к рабам и большую смертность рабов ещё до покупки и погрузки на их корабли на северных берегах Черного моря. Покупка совершалась на рынках рабов в Кафе (Феодосия), Карасубазаре (Белогорск), Бахчисарае и Гезлеве, Мангупе, где рабов сортировали по возрасту, полу, ремеслу. В Чуфут-Кале около Бахчисарая было место содержания богатых и знатных (дорогих) пленных и дипломатов (в случае войны они тоже попадали в плен).

После покупки их отправляли в Истамбул или в другие порты турецкого берега Черного моря. В начале XVII века каждую неделю по несколько кораблей с рабами прибывали в Истамбул, где работорговцы, числом около 2000, были организованы в специальную гильдию .

Статистика из таможенной отчетности Стамбула за 1450 - 1700 годы позволяет оценить общее количество импорта рабов: около 2.5 миллионов человек . За более короткий период, за 1607-17 годы, было захвачено около 100 тысяч человек .

Кроме частных покупателей рабов часто покупало и захватывало само государство - султан Ибрагим в 1646 году приказал крымскому хану совершить срочный набег за невольниками, чтобы укомплектовать каторжниками-гребцами вновь построенные военные суда-галеры — так называемые каторги . Крымский хан после каждого рейда оставлял часть пленников себе, как правило, это составляло от 5 до 10 % захваченных. В 1640‑х гг. хан Ислам‑Герай получал свою долю не живым товаром, а деньгами – 10 золотых монет (8 московских рублей) за человека.

Казанское ханство

Работорговля (со Средней Азией, Астраханским ханством) играла большую роль в Казанском ханстве. Рабы - в основном пленные, захваченные во время набегов, продавались на невольничьих рынках: Ташаяк Базар в Казани и ярмарка на крупном острове на Волге напротив казанского кремля, впоследствии получившем название Маркиз (в настоящее время, в связи с созданием водохранилища, затоплен), в Болгарах и даже вне ханства в Хаджи-Тархане - на месте современной Астрахани (во второй половине XIV в. разбойничьи ватаги ушкуйников легко могли сбыть живой товар). Целый ряд ремесел в Казанском ханстве также сильно зависел от наличия рабов. 21 мая 1469 г., в ходе кампании под названием Первая Казань, русские ворвались на казанский посад и освободили там много пленников - «что полон был туто на посаде христианской, московской, рязанской, литовской, вяцкой и устюжской и пермьской, и иных городов...».

Судьба пленного в Казанском ханстве могла быть куда более разнообразной, чем в Золотой Орде или Крымском ханстве. О своего рода "карьере предателя" повествует возникшая на рубеже ХV-ХVI вв. «Повесть о Тимофее Владимирском»:

 Рассказ идет о пресвитере Тимофее из Владимира, который, совершив изнасилование пришедшей к нему на исповедь шестнадцатилетней девушки из знатного рода, «из града своего бежа на чуждую страну в поганую землю татарскую, в Казань». Там беглец сменил веру на ислам и поступил на службу к хану. Прослужив 30 лет беглец сумел сделать военную карьеру - часто посылал «его царь с татары своими руския земли воевати» и из этих походов он приводил много пленных. Но со временем он стал часто грустить о Родине и через русского раба, которому он помог бежать, выпросил амнистию у великого князя и митрополита, но не смог перенести радости и скоропостижно умер.

Обращение в ислам и перевод рабов в местных крепостных

Захваченных в плен русских пытались обратить в ислам. По Казанскому летописцу владельцы рабов «прелщаху им мужеск пол и женеск в срацынскую веру, принуждаху приятии. Неразумнии же мнози приимаху срацынскую веру их, нужи, страха ради мук, и запродания боящееся». На продажу шли те пленные, которые не «восхотеша веры приятии, и тех, аки скоть, овых толпами, перевязанных, держаща на торгу, продаваху иноземцам поганым». С не желающими сменить веру нередко расправлялись. В одном из писем казанского митрополита Гермогена от 1592 г. имеется рассказ о попытке в 1529 г. насильственного обращения в ислам пленного нижегородца Ивана. После отказа поменять веру он был зарублен татарами. Казанцы опасались держать у себя в плену много русских мужчин, не поменявших веру, из-за угрозы восстаний и побегов.

В Казанском ханстве не проданные иноземцам рабы обычно продавались помещикам (основным видом земельного владения в ханстве был «сююргал» — участок земли, выдававшийся владельцу при условии несения службы и не передавашийся по наследству) для обработки земли Местные помещики использовали рабов-военнопленных просто сажая их на землю. По истечении 6 лет раб становился свободным, но не имел права покидать территорию государства . Такого бывшего раба могли наделить участком земли, и со временем он превращался в лично зависимого крестьянина типа крепостного. Они могли иметь свой дом и хозяйство, им разрешалось создавать семьи, устранялась надобность в их охране, отпадали расходы на их содержание. Но такие бывшие пленные ни при каких условиях не привлекались к службе в войсках хана и не имели права носить оружие.

Часть бывших полоняников предпочла остаться в Казанском ханстве, что вполне понятно, потому как, проживая долгое время в плену, они забывали свою родину и, привыкнув к местному краю, не имели желания возвратиться «домой», где они, скорее всего, уже все и всех потеряли: «В Свияжском же уезде в татарских и чувашских селех и деревнях живут полоненики с новокрещены и с татары и с чувашею вместе. А пашни свои полоненики пашут не в разделе с татарскими и чувашскими пашнями смесь по полосам...» - все это нередко завершалось их этнической ассимиляцией. Так, уже после присоединения Поволжья митрополит Гермоген (который предпринимал немалые усилия к крещению таких бывших соотечественников обратно в православие) в 1593 г. сетовал на то, что «...многие де русские полоняники и неполоняники живут у татар и у черемисы и у чуваши, и пьют с ними и едят с одного и женятся у них, да многие же де русские люди, сверстные да недоросли живут у немец по слободам и по деревням, добровольно и в деньгах. И те де все люди также хрестьянские веры отпали и превратились у татар в татарскую веру, а у немец в римскую и лютерскую веру...». В писцовых книгах опять же по свидетельствам составителей «писаны земли полонянничные в татарских и в чувашских селах и деревнях, которые полонянники живут с татары и с чувашею вместе» .

Освобожденные до и при осаде Казани

При возведении на казанский престол московского ставленника Шах-Али в 1551 году с казанскими князьями был заключен договор, по которому им «полону русского ни въ которой имъ неволе не держати, всем дати воля» . Из одной только Казани в первые же дни «отдалъ царь Шигалей бояромъ 2700 человекъ, а иной опосле ялся свобожать» . Казанский летописец говорит о численности освобождённых: «в мало более 100000 мужи и жены, отроки и девицы». По Никоновской летописи «полону христианьского вышло з Горной стороны и изъ града ис Казани и ис Казанской стороны 60000» - сведения взяты из финансовой записи, фиксировавшей продуктовое содержание освобожденных пленников: «написано в Свияжьском городе, которым корм государев давали» . Если это число освобождённых верное, то оно вполне может составлять до 10% от всего населения ханства. Но и в октябре 1551 года боярин Иван Иванович Хабаров и дьяк Иван Выродков прибывшие из Москвы сообщали, что «полону казанцы мало освобождают, куют и по ямом полон хоронят». Во время осады Казани в сентябре 1552 года был совершен рейд в Арские земли, из которых «и рускаго плена множество приведе; инии же собою бегаху изо всех казанских улусов в страны руския, яко не брегоми никем же». В самой Казани после её взятия было освобождено ещё 8000 пленников. Итого около 71000 человек освобождено только за 1551-52 годы.

Остатки рабства продолжали беспокоить этот край ещё долго после завоевания Казани - кокшайскому воеводе А.П. Суровцеву в наказной грамоте от 1645 года указано следить за тем, чтобы «кокшайская черемиса русских людей нигде не побивали и не бусурманили и из городов не свозили, не продавали, и во дворех бы себе черемиса однолично русских людей не держали».

Роль церкви в выкупе пленных

Участие церкви и в выделении, и в сборе денег на выкуп ярко демонстрирует этот отрывок письма от царицы Елены Глинской и от её сына Ивана Васильевича (тогда еще младенец) к новгородскому митрополиту Макарию о выкупе пленных, датируемый 1535 годом (до введения государственного налога):

"Приходили в прежния лета татары на государеву Украйну и, грех ради наших, взяли в плен детей боярских, и мужей, и жен, и девиц. И Господь Бог умягчи сердце иноплеменников, а паки возвратили плен вспять, а за то просили государя Великого князя Ивана Васильевича серебра. И князь вел. велел своим боярам сребро дати, елико достоит, а христианския души искупити. И государь князь великий Иван Васильевич и мати его, благочестивая княгиня Елена, повелели своему богомольцу и пастырю Христова стада, владыке Макарию, в ту мзду самому вкупну быти, по обежному счету, а в своей архиепископии, со всех монастырей, собрать 700 рублев московских" (Софийская летопись). 

Иван Грозный в своих грозных вопросах (смотри статью Стоглав) к духовенству в 1551 году четко заявил: «Надобно заняться выкупом пленных из бусурманских рук» . Духовенство привлекло к разработке официального ответа царю "проверенных" временем и миром мудрых старцев. Таким был и Иоасаф Умный. К его мнению прислушивались и много лет спустя его опалы и низвержения с поста митрополита в 1542 году. В 1551 г. именно Иоасафу послали «на экспертизу» решения «Стоглавого» церковного собора.  В своих замечаниях по тексту Иоасаф предстает весьма странной и прямолинейной личностью. Вопреки мнению со­бора (!) он прямо требует переложить расходы по выкупу пленных с податных людей на церковь. «А христианам, государь царь, и так твоей много тягли в своих по-датех».

Были и более ранние примеры выкупа пленных именно церковью. Один кузнец попал в плен к татарам, но был выкуплен митрополитом Филиппом (1464-1473) и стал трудиться на митрополичьем дворе.

Моральный долг государства - выкуп пленных как государственная задача

Выкуп из ордынского плена стал для централизованного Русского царства государевым делом, финансировался «из царевой казны», им ведал Посольский приказ.

В вопросах к Стоглавому собору 1551 года Иван Грозный рассуждал на эту тему как истинный гуманист.

О сем достоит попечение сотворити велие, пленных привозят (татарские купцы) на окуп из орд бояр и боярынь и всяких людей. А иные сами выходят, должни и беспоместны, и здеся окупитися нечим, а никто не окупит. И тех полонеников, мужей и жен, опять возят назад в бесерменство, а и здеся над ними поругаются всякими скверными богомерзкими. Достоит о сем уложити соборне, как тем окуп чинити, а в неверные не отпушати. А которые собою вышли, о тех устрой учинити же по достоянию, елико вместимо, чтобы были в покои и без слез

— Стоглав. СОБОР 1551 ГОДА. О ТРИДЕСЯТИ СЕДМИ ЦАРСКИХ ВОПРОСЕХ И О ЦЕРКОВНОМ СТРОЕНИИ. ГЛАВА 5. О полоненикех. Вопрос 10

Исходя из этого Иван Грозный распорядился выкупать всех пленных, которых татары готовы продать.

В Соборном уложении 1649 года моральная сторона этого богоугодного дела подчеркивается особо и отмечается, что при сборе налога никого нельзя забывать, чтобы не лишить этого налогоплательщика милостыни и мзды от Бога:

... чтобы в том денежном зборе никто в и(ы)збылых не был, занеже таковое искупление общая милостыня нарицается, и благочестивому царю и всем православным християном за то великая мзда от Бога будет, якоже рече праведный Енох, не пощадите злата и сребра брата ради, но искупите его, да от Бога сторицею приимете. И пророком рече Бог, не пощади сребра человека ради. Христос же, не токмо сребра, но и душю свою повелевает по братии положити. Больши бо тоя, рече, любве никто же не имать аще кто душю свою положит по братии своей. И того ради Христова слова благочестивым царем и всем православным християном не токмо пленных окупати, но и душю свою за них пологати достойно, да сторичныя мзды во он день сподобятся.

— Соборное уложение 1649 года. ГЛАВА VIII. О ИСКУПЛЕНИИ ПЛЕННЫХ

Цена выкупа

Каждый пленник оценивался работорговцем индивидуально, в зависимости от его личного состояния и социального положения. В середине XVI века цены на этом рынке колебались от 40 до 600 рублей за человека.

На государственном уровне были определены суммы, которые казна тратила на выкуп пленников, исходя из их социального статуса:

«За плененного дворянина давалось по 20 руб. с каждых ста четвертей его поместной земли,

за московского стрельца — по 40 руб., за украинского стрельца — по 25 руб.,

за пленного крестьянина и боярского человека — по 15 рублей».

Финансовое обеспечение

Финансовые трудности по сбору денег для выкупа преодолевались несколькими путями.

«Полоняничные деньги» через посошный налог

В 1551 году был введен особый налог - «полоняничные деньги». Этот налог был возложен на все податное население страны, собирался с каждой "сохи" (единица обложения). Налог действовал до 1679 года .

Предписания на счет налога содержатся в 72 главе «Стоглава» (1551 г.) «Об искуплении пленных». Размер налога менялся в зависимости от того, сколько денег потратила казна на выкуп пленных - взимался "по разводу". При всех способах выкупа, он финансировался напрямую из царской казны, но затрачиваемые ею средства возвращались в виде ежегодной раскладки среди населения: т.е. на текущий год этот налог собирался с таким расчетом, чтобы покрыть расходы казны на выкуп в прошлом году - так называемые окладные доходы. Освобождение от этого налога происходило очень редко .

Впоследствии, в 1580-ых годах от системы последующей раскладки реально израсходованных на выкуп пленных сумм совершился переход к регулярным платежам (по 2 рубля с сохи) .

Соха (единица измерения) это приблизительная площадь земли, распаханной одной сохой (которой пользуется объединение крестьян эквивалентное 10-16 дворам или 10-16 крестьянскими семьям). Такая площадь обычно была равна (для черного крестьянства) 400-600 четвертей или 200-300 десятин, что составляет около 219-340 гектар (для плодородных земель меньше, для неплодородных - больше) или 12-28 гектар на семью. Посошный налог (посошное обложение) – государственный земельный налог в Русском государстве XVI – XVII веков, который налагался на посошный люд. В 1679 году система обложения по сохам (посошная) была заменена подворной (по дворам): важнейшие прямые налоги и мелкие сборы были объединены в один налог — стрелецкую подать. Но народ стал записываться многими семьями в один двор, чтобы уменьшить сумму налога на каждого. Поэтому в 1724 году Пётр I ввёл новый налог на отдельного человека, названный подушная подать. Тогда же начата поголовная перепись податного населения и определен налог с души (исключая дворян и лиц духовного сословия) который составил 80, 74 и 70 копеек с человека в первые 3 года.

По свидетельству подьячего Котошихина , «общая сумма денег, предназначенных для выкупа полоненных, доходила до 150 тысяч рублей ежегодно» .

Порядок выкупа также закреплен в Соборном уложении 1649 г. царя Алексея Михайловича принятом на Земском соборе 1649 года. В уложении были определены законы о выкупе пленных (VIII глава) и размеры сумм, предназначенных для выкупа, которые зависели от социального положения пленника . Особо подчеркивалось, что налог берется со всех владельцев земель (но разные суммы: от 8 до 2 денег), включая церковные и монастырские вотчины (облагаемые по максимальной ставке) и по новым подворовым спискам, а не по старой посошной системе:

Полоняником на окуп збирати денги ежегод з городов всего Московского государства, с посадских дворов и с ямщиков и со всяких жилецких людей, которые живут в городех на посадех, и с уездных с патриарших и с митрополичих и с архиепископлих и епископлих и с монастырских вотчин, со крестьян и з бобылей з двора по осми денег. А государевых дворцовых сел, и черных волостей и с помещиковых и с вотчинниковых крестьян з двора по четыре денги, а с служилых людей, с стрелцов и с казаков и с пушкарей и з затинщиков и с воротников и с казенных плотников и с кузнецов и со всяких служилых людей, з двора по две денги. А збирати те денги погодно в Посолской приказ, по новым переписным книгам, а не по сошному писму, чтобы в том денежном зборе никто в и(ы)збылых не был,

Из этого текста очевидно, что минимальный налог взимался со служивых людей, военных, ремесленников, оружейников.

Также к VIII главе ("о искуплении пленных", состоит из 7 статей) имеет отношение: VI глава (всего 6 статей) "о проезжих грамотах в и(ы)ные государьства" (т.е. о посольской службе) и VII глава ("о службе всяких ратных людей Московского государьства", всего 32 статьи) .

Прямые платежи из казны

Во времена Екатерины Великой затраты из казны на выкуп пленных (помимо расходов на мероприятия согласно «Учреждениям по управлению губерний» 1775 г.), поднялись с 540 000 руб. в год в 1781 г. до 1 340 000 руб. в год за 1796 г.

Частные пожертвования

Пример: Семен Гаврилович Зорич “вступил гусаром” в армию в 1754 году; В 1760 году, будучи вахмистром, он участвовал в Прусской войне и 1 марта был взят пруссаками в плен, где находился около девяти месяцев и был отпущен “на пароль”. В первую Турецкую войну Зорич командовал передовыми отрядами и за свою личную храбрость произведен в секунд-майоры. 3 июля того же 1770 года Зорич, получив две раны копьем и одну саблей, был взят турками в плен. Его отвезли в Константинополь, где он был представлен султану как русский генерал - с негодованием отверг предложение султана о переходе на его службу и был помещен в Семибашенный замок, где пробыл 4 года и 3 месяца; потом еще 8 месяцев в Константинополе.

Разбогатев, он жертвовал суммы на выкуп пленных и помогал освободившимся от плена; по всей вероятности, это особое его попечение об участи пленных объясняется его личным многолетним пребыванием в плену .

Способы выкупа / размена

Существовало 4 основных способа выкупа пленных и рабов:

Подробные указания на это можно найти в Стоглаве 1551 года, в главе 72 «Об искуплении пленных». Там говорится о трех формах выкупа из плена. Либо пленные «сами откупятся», либо их выкупают «царевы послы в ордах и во Цареграде или Крыму, или Асторохании или в Кафи» (Феодосия), либо выкуп производится из вторых рук, в самой Москве, куда «греки и турчане и армени» или иные «гости» приводят с собой «окупленных» ими из плена «православных крестьян».

Выкуп рабов купцами и перепродажа на Руси

Иногда русских пленных выкупали восточные купцы, жившие среди татар. Затем они привозили их на Русь и выставляли здесь на продажу. В случае, если никто не покупал пленника, его уводили обратно в степи.

Использование посредников

Важную посредническую роль в выкупе пленных играли крымские караимы (часто упоминаются в источниках), которые, пользуясь связью со своими соплеменниками, постоянно живущими в Литве и Польше с 1397-98 годов (смотри статью Караимы Литвы), проводили сложные и опасные операции по выкупу рабов из европейских стран, особенно знатного происхождения. Так в одном из писем визиря по имени Sefer Gazı Aga к польскому канцлеру Празмовскому (Prazmowski) были упомянуты шведские пленные, захваченные в 1661 году и отправленные в Польшу с "моим слугом Дзинали с евреем Арсланом" (‘poszyłam sługe swego Dzinalny z ˙zydem Arsłanem’) . Надо отметить, что крымские караимы также выкупали евреев (например раввин Moses ben Jakob ha-Goleh (the Exiled) из Киева (1440–1520 гг.) попал в Крым пленником в 1506 году и был выкуплен местной общиной), оказавшихся в плену в ходе набегов татар на украинские и польские земли, но не всех и не всегда.

Подробную информацию о таких операциях оставил польский автор Martinus Broniovius (Марцин Брониевский - Marcin Broniewski) в главе ‘Captivorum apud Tartaros ratio’ своего исторического труда от 1578 года: "Описание Татарии" или ‘Tartariae Descriptio’. Он упомянул, что послы из христианских стран (включая и Северо-Восточную Русь) обычно пытались подкупить евреев или татар (Judaeos vel Tartaros pecunia corruptos), чтобы выкупить христианских пленников - тогда эти подкупленные купцы обычно предлагали им цены за пленников гораздо ниже тех, которые бы им предложили за тех же пленников официальные представители власти Татарского ханства . Вывод автора об особой важности "подкупленных купцов" также подтверждается другими источниками. Так в 1470-ых годах с царём Иваном III совершал сделки (без такого посредника они вряд ли были бы возможны) по освобождению пленных знаменитый еврейский (т.е. исповедующий иудаизм, а не караимизм) торговец из Кафы по имени Hoca Bikeṣ Gökgöz или Bikeṣ сын Gökgözа (в русских источниках проходит как Хозия Кокос) - он был упомянут в регистре Кафы от 1487 года и являлся одним из наиболее упоминаемых крымских евреев Средневековья. Несмотря на то, что выкупленные им русские купцы (захваченные Сирином бей Мамаком) были очень ему благодарны и даже дали ему деньги, этот торговец пытался получить дополнительную сумму, обманывая царя .

Выкуп лично родственниками в Орде

Бывало и так, что люди, потерявшие своих близких родственников, сами отправлялись разыскивать и выкупать их. Известно, например, что осенью 1545 года в Крым приехала целая партия (55 человек) «покупателей» из пограничных городов на Оке (Одоева и Белева). Все они искали своих близких, уведенных татарами во время набега на эти земли в декабре 1544 года.

Это самоотверженное предприятие едва не закончилось трагически. Несмотря на протесты московского посла в Крыму, хан Сахыб-Гирей приказал схватить русских и обратить их в рабство. Около двух лет они провели в неволе. Наконец эта история дошла до самого Ивана Грозного. Молодой царь действовал решительно. Вернуть своих можно было лишь обменяв их на чужих. Иван приказал схватить всех находившихся тогда в Москве крымских купцов и сослать их в заволжские леса, в Бежецкий Верх. Имущество арестованных было взято на хранение царскими приставами.

Посольский приказ и Полоняничный приказ

Посольский приказ, а точнее его отдел под названием Полоняничный приказ, брал из казны деньги на выкуп, производил подсчет затраченных на выкуп сумм, занимался выкупом и обменом русских пленных внутри и с помощь послов и доверенных русских купцов вне страны, а также их доставкой на родину.

Примеры выкупа пленных через посольства:

1. В 1640 г. татары привели в резиденцию московских посланников в Крыму И. Фустова и И. Ломакина несколько недавно захваченных пленных с целью выкупа. Посланники выкупили некоторых из них, в том числе двух крестьян, за которых они заплатили 80 рублей за каждого. За сына боярского И. Жукова татары потребовали выкуп в 500 рублей. Когда посланники отказались заплатить эту сумму, татары начали пытать Жукова. Чтобы спасти его, посланники предложили 180 рублей наличными, а Жуков поклялся доплатить по возвращении домой (предположительно, сами посланники гарантировали уплату).
2. В 1644 г. новые московские посланцы в Крыму заплатили 100 рублей выкупа за пушкаря Е. Прибыткова, который поклялся добавить еще 600 рублей .

Например, в 1556 году затраты Посольского приказа на выкуп пленных составили 14 500 рублей ;

в 1644 году траты на эти цели составили 8 500 рублей;

в следующем 1645 году на выкуп потрачено 7 357 рублей.

Эти суммы составили лишь часть татарского дохода от выкупа пленников, поскольку во многих случаях пленники должны были платить татарам сверх правительственных взносов. Общая сумма дохода татар, получаемая со сделок по выкупу и торговли пленниками, должна была достигать в первой половине XVII столетия многих миллионов рублей.

Москва старалась предотвратить набеги дипломатическими путями, в частности, преподнося крымскому хану и вельможам значительные подарки (поминки), что почти становилось постоянной данью. Каждое посольство к хану (обычно каждые два года посылали двух человек) везло дорогие подарки. В период с 1613 г. по 1650 г. общая сумма таких подарков составляла от 7000 до 25000 рублей в зависимости от политической ситуации - всего с 1613 по 1650 год (только в 1619, 1644 и 1645 подарки не дарились) равны 363970 рублям.

Также Московский Посольский приказ должен был обеспечивать татарских посланников в Москве продовольствием и давать им подарки. В XVII веке новые московские посланники обычно ехали в Крым в то же время, когда крымские приезжали в Москву. Обмен послами происходил в Валуйках. Согласно установившемуся обычаю, татары, сопровождавшие своих посланников в Валуйки, получали от московского правительства подарки и продукты. Средние расходы каждый раз составляли около 1500 рублей. Сюда надо добавить расходы московского Посольского приказа на жалованье и экипировку собственных посланников в Крым, на обслуживающий персонал, на военный эскорт и на транспортные расходы.

Полные расходы на осуществление дипломатических отношений с Крымом в первой половине XVII столетия:

1. Подарки (поминки) – 37 400 рублей.
2. Платежи при обмене посланниками – 45 000 рублей.
3. Содержание крымских посланников в Москве – 265 000 рублей.
4. Расходы московских посольств в Крыму – 224 000 рублей.
5. Всего: 908 000 рублей

Разменные пункты

Позже когда «Выкупные операции» получили довольно широкое распространение на границе между Московским государством Крымским ханством устанавливались специальные «разменные пункты». Они находились на Дону, в Белгороде и в ряде других пограничных мест. В Крымском ханстве даже была специальная должность — «разменный бей». Выкуп пленников у татар производился в различной форме: иногда сам пленник вступал в переговоры со своим владельцем, договаривался о выкупной цене и, после получения с родины денег, при посредничестве купцов, освобождался, иногда родные совершали поездки в Крым или давали поручения купцам, которые разыскивали пленника и выкупали его.

Представители Крымского ханства отказывались выменивать русских пленников на татарских по принципу масса на массу, что регулярно предлагал московский царь. «Если иногда крымские ханы готовы были стать на государственную точку зрения относительно пленных, т.е. опустить их без выкупа или в обмен на своих пленных, то подданные их сопротивлялись им, говорили, что для них нет прибыли в размене» .

Учет обстоятельств пленения

Во-вторых, при рассмотрении вопроса о выкупе за казенный счет тех или иных пленников принимались во внимание обстоятельства их пленения. Царь запрещал платить за тех, кто оказался в плену по собственной беспечности. К ним относились, например, сельские жители, которые, будучи предупреждены о возможном набеге татар, не пожелали укрыться в стенах ближайшего города.

При выкупе попавших в плен воинов предварительно старались узнать, не был ли он трусом или перебежчиком.

Учет верности вере

Важную роль также играл вопрос веры: выкупу подлежали только православные, которые не изменили своей вере в плену/рабстве, не приняли чужую веру. Зачастую переход в ислам способствовал не только облегчению участи раба, но формальному и реальному освобождению хозяевами .

Внутренние преступления, связанные с продажей в рабство и выкупом из него

Большие деньги, гулявшие на «рынке пленных», привлекали сюда разного рода жуликов и негодяев. Первые, сговорившись со знакомыми татарами, устраивали фиктивное «пленение» людей. Получив выкуп за мнимых «пленников», мошенники делили его между собой. Вторые действовали куда более жестоко. Они похищали людей для продажи их в рабство. Конечной целью похитителя («головного татя») была продажа своей жертвы за пределы страны - главным образом крымским или казанским татарам.

В своем знаменитом Судебнике 1497 года Иван III устанавливает наказание для похитителей людей - смертную казнь .

Финские авторы утверждают , что Новгород Великий был центром работорговли в этом регионе, и жители Новгорода (возможно ушкуйники) устраивали набеги на Карелию с явной целью похищения экзотических финских детей, которые были настолько ценны, что о оценке Юкки Корпела , их число не превышало полдюжины в год и цена, запрашиваемая за них, была огромной - девочка, купленная за 5 алтынов в Карелии, могла быть продана за 6666 алтынов, не успев доехать до Крыма. Такая цена была равна 200 рублям или 250 овцам, что почти в пять раз превышало обычную стоимость крымского раба. Якобы после вступления Астраханского ханства в растущее Русское царство сыну бывшего хана было разрешено возглавить две вылазки в Карелию через русские земли (в 1555 и 1577 гг.). Тем временем Шах Аббас из Персии направил делегацию на поиски финских рабов, в результате им удалось приобрести три финских девушки в Москве и более 30 в Казани.

Несмотря на то, что жители большинства южных регионов Финляндии были обращены в христианство в средних веках, огромная часть населения оставалась языческой. Это представляло выгоду для работорговцев, поскольку пленные из этих мест никак не были защищены церковью, и их могли купить как христианские, так и мусульманские рабовладельцы. Аналогичный подход применялся и к другим аборигенам-язычникам с севера и с Урала - так захваченный в рабство остяк или вогул (хант или манси) покупался у ушкуйников по цене не более 10 новгородских копеек, что составляло чуть менее 10 граммов серебра .

Дальнейшая судьба выкупленных из плена

По Судебнику Ивана III (также именуемый Судебником 1497 года) холоп, бежавший из ордынского плена, становился свободным человеком. Такая перспектива поощряла «текучесть» русских пленников, поэтому цена их на невольничьих рынках была ниже, чем у рабов из других земель.

По возвращении на Русь бывший пленный обретал свободу лишь после того, как возвращал своему благодетелю цену выкупа. В противном случае он оставался его холопом. Это порождало злоупотребления особенно в связи с взысканием не только выкупа, но и процентов по нему.

К примеру в завещании митрополита Алексея (умершего в феврале 1378 года), написанном не позднее 1377 (датировка: Тихомиров М.Н. Средневековая Москва, с. 290-291; Смир­нов И.И. Заметки, 3, с. 153.), упоминаются холопы-должники, попавшие в кабалу Чудова монастыря (основан в 1365 году Алексием) за “серебрецо” .

А все те села даю с серебром и с полов­ники и с третники и с животиною. А что моя челядь в се­лах, а на них серебрецо, и не похотят служити, и кто ку­да похочет, и тем воля, отдав серебрецо, в кто рост дает, тем воля же

— Духовная грамота митрополита Алексея

Вероятно, что под словами "полов­ники" и "третники" Алексий подразумевает крестьян, платящих натуральную ренту в виде "трети" или "половины" урожая (Черепнин Л.В. Русь, спорные вопросы, с. 236-238.). Но есть также версия, что в данном тексте под словом "половники" упомянуты рабы, выкупленные Чудовым монастырем в Золотой Орде и работающие на монастырь за свой выкуп. Если слово "половники" означает именно это, то приходится констатировать, что монастырь брал с выкупленных рабов проценты даже по такому милосердному поводу, как выкуп из басурманского плена. Митрополит вроде и не исключает возможности дать им волю при условии возврата долга, но и про "рост" он тоже не забывает упомянуть.

В других письменных источниках подобные выкупленные в Орде рабы и выкуп за них называются:

• "окупленные люди" - жалованные грамоты 1430-1480-х гг. содержат формулу об освобождении на определенный срок от пошлин монастырских "окупленных людях" из Кирилло-Белозерского монастыря, который выкупал захваченных Ордой людей (АСЭИ. т. I. М., 1952, №№ 128, 140, 171, 245; т. II, №№ 66, 67, 74, 158, 156, 164, 218, 222, 265, 322, 391, 397 , 437; т. III, №№ 77, 96; АФЗХ, ч. 1, М., 1951, № 252.)
• "купленные полные" (полонные) - одна из жалованных грамот, данная в Галиче в 1477 г., говорит о не взимании пошлин с людей "купленных пол­ных" (АФЗХ, ч. I, № 252.).
• "головное серебро" - в двух актах конца 1420-х - начала 1430-х гг. упомянуто "головное серебро", возможно этот термин связан с речевой формулой "выдать головой до искупа" ( Деревенские служилые кабалы Спасо-При­луцкого монастыря. Панеях В.М. - Проблемы источниковедения, вып. V, М., 1956, с. 229.).

Окончание государственной программы выкупа из плена

Последний набег крымских татар состоялся в январе 1769 и был в основном направлен на уникальное национально-территориальное образование в Российской империи - на Новую Сербию, где жили выходцы из захваченной Османской империей Сербии, которым российская власть дала земли в Диком поле .

Князь Долгоруков ответным походом (в ходе первого сражения у Перекопской крепости 14 июня 1771 года российское войско вошло в Крым) вынудил крымского хана Селима бежать в Турцию в 1771 году. На его место был посажен хан Сахиб II Гирей, подписавший договор, по которому Крым объявлялся независимым ханством под покровительством России. Освободив более десяти тысяч русских пленников в ходе этого крымского похода, армия Долгорукова покинула полуостров .

С этого момента набегов со стороны Крыма больше не было и государственная программа выкупа пленных была свернута.

Аналоги государственной программы выкупа пленных в других странах

• В Делийском султанате и в Могольской Индии существовали специальные правительственные ведомства — диваны, которые вели особые книги, содержащие статистические данные. Так, финансовое ведомство контролировало учет и сбор поступлений в государственную казну: налогов, пошлин, выкупных сумм за военнопленных, податей с покоренного населения . Эти упоминания свидетельствует о том, что в тех странах выкуп военнопленных был строго государственным делом.
• У евреев выкуп пленных-единоверцев считался почетным религиозным долгом общины. Хотя этот обычай трудно назвать государственной программой, но в отсутствии самого государства это ближайший аналог государственного участия в выкупе пленных. Так еврейская община Александрии взыскивала со своих богатых членов особый налог для выкупа пленных, а также собирала на это средства в других общинах .

В средневековой Европе выкупом захваченных (мусульманами Иберии и магрибскими пиратами) европейцев из рабства занимались несколько религиозных орденов .

• Самым старым из них был орден Святой Троицы (основан в 1198 году) - его члены, известные как тринитарии, собирали милостыню в Испании и Франции для выкупа христианских пленников из мусульманского плена. Всего за 437 лет (с 1258 до 1696 года) они выкупили из мусульманского плена 30732 невольника (в том числе и испанского писателя Сервантеса).
• Тем же занимались и монахи мерседиарии из ордена Благодарения, основанного святым Пьером Ноласким в 1218 (он дал обет содействовать освобождению пленных христиан, и если потребуется, предложить самого себя для выкупа). С момента создания ордена и до смерти Петра Ноласко в 1256 году мерседарии выкупили из плена около 4300 человек . Всего же за время существования ордена они освобождили более 70 тысяч пленников .
• Их примеру последовали орден доминиканцев и орден францисканцев . Среди наиболее активных францисканцев был Франциск Визидоми (ум. 1573 г.), который на собранные пожертвования выкупил более семи тысяч узников. Этой деятельностью занимался также Франтишек Зивано, в 1605 году в Алжире он принял мученическую смерть .
• В 1650 году к другим религиозным орденам присоединилась Марсельская миссия Святого Лазаря во главе с отцом Венсаном, занимавшим должность главного священника королевских галер. Этот факт можно рассматривать как государственную поддержку Францией религиозной миссии по выкупу пленных и рабов.

Когда набиралась необходимая сумма, представители этих орденов снаряжали экспедицию и отправлялись в Северную Африку для выкупа пленных. Выкупались те рабы, которые остались католиками, не поддавшись соблазну обратиться в ислам. Протестантам эти ордена практически никогда не помогали. При выполнении этих экспедиций католические монахи рисковали своими жизнями (ничто не мешало пиратам захватить и монахов и деньги). Кроме выкупа пленников монахи занимались строительством больниц для рабов-христиан в Алжире, Тунисе, Тетуане и Сале. В качестве особой милости им разрешалось отправлять службы для рабов, сохранивших преданность своей христианской вере.

• В протестантской Англии завидовали католической системе выкупа из плена, и к 1624 году парламент Англии в первый раз собрал 3000 фунтов на это благое дело. Позже деньги собирали протестантские приходы и отдавали в Адмиралтейство, которое брало 1% за свои услуги по выкупу из плена и перевозке освобожденных домой. В 1646 году средний размер выкупа за английского моряка достигал 38-40 фунтов (внушительная сумма - гораздо выше годовой зарплаты моряка) . В ходе нескольких карательных экспедиций с 1816 года, англичане смогли полностью освободить своих пленных в Северной Африке только к 1824-1829 годам .
• В 1624 году в Гамбурге открыли так называемую «кассу рабов» - кассу страхования. Все моряки, нанимаясь на корабль, платили взнос (в зависимости от ранга морехода и района плавания). Эти взносы использовали для выкупа из плена, а контролировать траты адмиралтейство города поручило «отцу рабов» (из числа бывших пленников). С 1700 по 1760 год число выкупленных рабов удвоилось, но результат был омрачен тем, что возросла и сумма выкупа - если в XVII веке платили по 200 талеров за каждого пленника, то к XVIII веку сумма увеличивается втрое.
• В 1796 году новая морская держава получила аналогичную проблему - в США тратили на выкуп своих граждан из алжирских тюрем (и на право навигации по Средиземному морю) шестую часть государственного бюджета! С Алжиром переговоры о мире велись велись с 1792 по 1796, всего было потрачено $642 500 наличными, плюс ежегодный налог подарки и выкупы (около $3000 за человека ) - в сумме $992 463.25, при бюджете США всего в 5.7 млн долларов. Отказ платить очередную четверть миллиона долларов в 1801 году вызвал Первую берберийскую войну. США окончательно перестали платить дань только в 1815 году, после успешного завершения Второй Берберийской войны, однако ряд других государств продолжали платить дань магрибским пиратам вплоть до 1830 года, когда началось французское завоевание Алжира .

Историческое значение государственной системы выкупа пленных

Значение государственной программы выкупа пленных в истории России велико и имеет много аспектов.

Помимо чисто гуманитарного аспекта - спасать своих по крови и вере - у этой миссии государства есть и другие:

• Военный аспект - возврат пленных солдат в родное государство, а во многих случаях и в армию тоже. В некотором роде такие расходы государства на выкуп (прежде всего своих попавших в плен военных людей) можно рассматривать как средневековый прообраз централизованного страхования военнослужащих , что позже имело место даже у флибустьеров Карибского моря (у них были выплаты пострадавшим в боях ).
• Присутствует и идеологический аспект - демонстрация патернализма власти и четкое противопоставление русского государства другим государствам-противникам, которые такой государственной программы выкупа пленных не имели.
• Одним из основных аспектов является демографический - подробно описан американским историком Ричардом Пайпсом в 1974-1981 годах. Северо-Восточная Русь после монгольского нашествия: „запертая“ в лесном поясе между 50^о и 60^о северной широты с бедными почвами и суровым континентальным климатом, допускавшем максимум до пяти с половиной месяцев в году (с середины апреля до конца сентября) хозяйственного периода - такая страна была обречена собирать основной продукт (зерно) с коэффициентом урожайности (отношение высеянного весной зерна к собранному осенью урожаю) около 1:3 ("сам-третей") или, в лучшем случае, 1:4 ("сам-четверт") - это минимальная урожайность, при которой имеет смысл заниматься хлебопашеством. Этого хватает, чтобы прокормить население (если не случилось неурожая). Но этого не хватает на содержание профессиональной армии, не дает возможности развиваться городам (там не сеют хлеб), не позволяет развить разделение труда и ремесла, транспорт, промышленность, торговлю и тому подобное. Кроме того в стране минимум залежей металла, иногда до 97% годовых затрат государства по импорту уходит на закупку металла, доспехов и оружия. В такой ситуации у власти страны (кроме расширения пушного промысла на севере) остается только один реальный выход из исторического тупика - любой ценой развиваться на юг, отвоевывать у кочевников плодородные степные земли и поймы рек, заселять их своим хлебопашеским населением, строить новые крепости и города, прикрывать берега рек и засечные черты своими полупрофессиональными войсками, которые должны с каждым новыми шагом в степь увеличиваться в числе и в мобильности. Все эти шаги требуют демографического прироста населения, причем населения лояльного к власти и непримиримого в борьбе с кочевниками. Одним из способов пополнения именно такого населения (или скорее компенсации его убыли) и являлась государственная программа выкупа пленных соотечественников из Орды.

Ссылки

• Рабство в Крыму krymology.info/index.php/%D0%A0%D0%B0%D0%B1%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE_%D0%B2_%D0%9A%D1%80%D1%8B%D0%BC%D1%83
• Рабство в Казанском ханстве

yoshkarola.bezformata.ru/listnews/rabstvo-v-kazanskom-hanstve/17442679/

• Выписки из записных книг Посольского приказа о русских пленных kungrad.com/history/doc/torg/11/ kungrad.com/history/doc/torg/10
• Хронология отмены рабства в мире

www.taday.ru/text/2063255.html

Отрывок, характеризующий Выкуп пленных из Орды

Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1 я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2 я под начальством Багратиона, 3 я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs [был занят делом приема государя] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.