Зихи

Историческая группа племён

Зихи самоназв. — ?
Экзоэтнонимы	зиги, зики, зикхи, чиги, чики, джихи, джики, черкесы
Этноиерархия
Раса	европеоидная
Тип расы	понтийский
Группа народов	абхазо-адыгская
Общие данные
Язык	абхазо-адыгской группы
Религия	— традиционные верования — христианство
Первые упоминания	«География» (Страбон, I в. до н. э.)
Современное расселение
×
Историческое расселение
восточное Причерноморье (кон. 1-го — нач. 2-го тыс. до н. э.)
Государственность
гос. образование Зихия/Черкесия (раннее средневек.)

Зи́хи, Зиги, Зики, Зикхи, Чиги, Чики, Джихи (др.-греч. Ζυγοί, по-груз. Джики) — древнегреческое и латинское название для адыго-абхазских племенных объединений Зихии на северо-западе Кавказа, использовавшееся с периода классической античности по период позднего средневековья.

Зихи явились одним из основных компонентов в этногенезе современных адыгов и абхазов.

Название

В I в. до н. э. первое упоминание зихов сделал Страбон в своём труде «География», книга XI,.

В IV в. н. э. они упоминаются в перипле «Описание земного круга», которое сделал Руф Фест Авиен, в частности, он писал так:

«Вблизи живёт суровое племя гениохов, затем зиги, которые некогда, покинув царства пеласгов, заняли ближайшие местности Понта».

Одно из последних упоминаний этого этнонима относится к XV веку. Живший на Кавказе в XV в. генуэзец Джорджио Интериано в своей книге «Жизнь зиков, именуемых черкасами» писал, что «зихами» зовутся они на греческом и латинском языках, татары и турки зовут их «черкасами», а сами они называют себя — «адыги». В XVI веке в «Записках о Московии» габсбургский посол, историк и писатель Сигизмунд фон Герберштейн, отдавая дань прежней традиции, называет эту народность «чики» (ciki), однако параллельно уже использует новое название — «черкасы пятигорские».

Область расселения

В известный исследователям исторический период (античность и средневековье) зихи населяли примерно одни и те же приморские нагорные территории Восточного Причерноморья — от районов расположения современного города Новороссийска (на севере), до города Гагры (на юге). Около I в. до н. э. их соседями называются ахейцы, гениохи, керкеты и макропогоны, а в VI в. Прокопий Кесарийский называет в их окружении аланов, абазгов и гуннов-савиров (также в этот период рядом проживали сагины и гунны-утригуры). Область расселения зихов называлась Зихия (Черкесия), в ней располагались небольшие города — Зихополь, Никопсия и другие. По мнению этнографа-кавказоведа А. В. Гадло, одно из зихских племён — сугды (потомки древних синдов) — в VIII в. под давлением хазар переселилось в Крым, где ими был основан город Сугдея.

Местность и природные условия страны зихов были достаточно сложными и труднопреодолимыми, так, в I в. до н. э., Митридату Евпатору, изгнанному из Понта в Боспор, пришлось отказаться проходить через Зихию из-за её суровости и дикости, только с большим трудом ему удалось пробраться вдоль побережья.

Миграции зихских племен

Древнейшие миграционные потоки с территории исторической Зихии отмечаются для киммерийской эпохи такими авторитетными исследователями этого вопроса, как Л. А. Ельницкий, Н. А. Членова, И. А. Джавахишвили, а также Г. А. Меликишвили, который сделал вывод, что имели место миграции части зихов вплоть до Трапезунта (то есть зихи дисперсно расселялись и жили на территориях современной Абхазии и Грузии).

История

Страбон описывает зихов (наряду с ахейцами и гениохами) как народ, господствовавший на море и снаряжавший флотилии для нападения не только на купеческие корабли, но и на прибрежные города. Также он упоминает о сотрудничестве этих приморских племён Кавказа с жителями Боспора, которые предоставляли им свои корабельные стоянки и рынки для сбыта добычи. Обычно тактика зихов сводилась к высадке на чужой, хорошо известной им лесистой территории, где они прятали свои малые суда, перенося их на плечах, а сами пешком совершали набеги на селения, с целью похищения людей для продажи в рабство или получения за них выкупа (зихи извещали родных пленников о выкупе уже после выхода в море, и соглашались на него охотно).

Управляли зихами так называемые «скептухи» («жезло-» или «скиптроносцы»), подчинявшиеся в свою очередь царям, которых могло быть несколько (например у соседних гениохов Страбон упоминает одновременно четырёх царей).

О нравах, царивших тогда, Страбон сообщает в рассказе о Митридате Великом:

«Эта страна оказалась легко проходимой; от намерения пройти через страну зигов ему пришлось отказаться из-за её суровости и дикости; только с трудом удалось Митридату пробраться вдоль побережья, большую часть пути продвигаясь у моря, пока он не прибыл в страну ахейцев. При их поддержке царю удалось завершить своё путешествие из Фасиса — без малого 4000 стадий».

В Х веке еврейско-хазарская переписка упоминает зихов и косогов в числе стран и народов, воюющих с Хазарским каганатом.

На рубеже VIII-IX вв. Зихия, возглавляемая вождями, была довольно значительной страной.

Сигизмунд фон Герберштейн, посол германского императора, посетивший Великое княжество Московское в 1517 и в 1526 гг., рассказывал, что там, где Кавказский хребет упирается в южный рукав Кубани, в горах жили черкасы пятигорские или чики (Chiki):

«… Этот народ, надеясь на защиту своих гор, не оказывает послушания ни туркам, ни татарам. Русские утверждают, что это христиане, что они живут по своим обычаям, ни от кого не зависят, исповедуют греческую веру, а службу церковную отправляют на славянском языке, которым главным образом и пользуются. Они по большей части смелые пираты. Спускаясь в море по рекам, которые текут с их гор, они грабят, кого попало, а особенно купцов, плывущих из Кафы в Константинополь…»

— Сигизмунд фон Герберштейн («Записки о Московии». XVI в.)

Религия

По церковному преданию, св. апостол Андрей в 40-м году нашей эры проповедовал христианское вероучение среди горских народов: алан, абазгов и зикхов.

В раннем средневековье зихи постепенно начинают отказываться от традиционных верований (собственный пантеон богов и культ духов предков) в пользу активно распространяющегося из Византии православия.

В VI—IX вв. на их землях существовали епархии в составе Константинопольского патриархата (Зихийская, Никопская и другие епархии).

В начале XVI в. сообщается о том, что зихи были христианами, исповедовали «греческую веру», а церковную службу отправляли на славянском языке, которым главным образом и пользовались.

Согласно «Житию», Симон Кананит был убит зихами в Никопсисе в 55 году.

Хозяйственная деятельность

Племена зихов занимались земледелием и разводили скот, насколько это возможно в нагорных районах (Страбон упоминает о скудности их земли).

Среди приморских племён Кавказа существовало малое кораблестроение — они строили небольшие, узкие и легкие суда, вместимостью приблизительно до 25 человек (редко 30), называемые греками «камары», то есть «крытые лодки». Тацит описывает камары, как низкобортные, широкие в вязании барки, для изготовления которых не используются ни медные, ни железные скрепы. Во время шторма на них поверх бортов накладывают доски, образующие что-то вроде крыши, и защищенные таким образом суда легко маневрируют. Ещё одним преимуществом при маневрировании, было то, что носы камары имели с обоих концов, а весла можно было перекладывать по желанию в разных направлениях, поэтому судно могло менять курс без разворота.

Благодаря своим набегам и морскому разбою, у зихов в с середины I тыс.до н. э. процветала торговля людьми. Продолжительный период своей истории они были основными поставщиками рабов для городов Боспора (Пантикапеи, Феодосии, Фанагории, Горгиппии и др.).

Литература

• Лавров Л. И. О происхождении народов Северо-Западного Кавказа, в кн.: Сборник статей по истории Кабарды, в. Зихи. Нальчик, 1954, с. 193—207.

Отрывок, характеризующий Зихи

Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.