Пеласги

Пела́сги, уст. пелазги (др.-греч. Πελασγοί) — имя, которым древнегреческие авторы именовали народ (или всю совокупность народов), населявших Грецию до возникновения Микенской цивилизации (в так называемый Элладский период греческой истории), а также существовавшие некоторое время после прихода греков.

Античные авторы

Гомер

В «Илиаде», где пеласги упоминаются впервые, о них идёт речь в трёх контекстах. Они представлены как союзники Трои. В каталоге троянских союзников их главным городом названа Ларисса (в Греции, Мизии и соседних странах известен ряд городов такого названия), а вождями — Гиппофоой (Ἱππόθοος) и Пилей (Πύλαιος), сыновья Лефа (Λῆθος), сына Тевтама (Τεύταμος). Пеласгов в составе троянской армии упоминает также при допросе пленённый ахейцами троянский лазутчик Долон. Предводитель пеласгов Гиппофоой гибнет во время боя за тело Патрокла, причем повторно сообщается, что его родным городом является Лариса.

В эпосе также упоминается при описании владений Ахилла «пеласгический Аргос» (отличный от Аргоса на Пелопоннесе), расположенный в южной Фессалии, и эпитет «Зевса Пеласгийского», чей культ существовал в Додоне в Эпире.

В «Одиссее» пеласги упоминаются среди народов, населявших Крит наряду с этеокритянами, ахейцами, кидонами и дорийцами. При этом Гомер, как и другие греческие авторы, проводит различие между пеласгами и «воинственными критянами» (по-видимому, пеласги переселились на остров позднее, чем создатели Минойской цивилизации).

Постгомеровские поэты

Гесиод (в изложении Страбона) упоминает, что Додонский оракул находился в пеласгийской области. Он также упоминает, что мифический Пеласг (Πελασγός), эпонимный предок народа пеласгов, был рождён из Земли в Аркадии и был отцом Ликаона, царя Аркадии.

Асий Самосский (около 700 года до н. э.) упоминает Пеласга как первого человека, рождённого на земле:

Богоподобный Пеласг на горах высоколесистых
Чёрной землею рожден, да живёт здесь племя людское.

Павсаний, цитирующий этот фрагмент, считал, что этот Пеласг жил в Аркадии, хотя из приводимого им фрагмента это прямо не вытекает.

Вероятно, пеласги в Малой Азии упоминались также Алкеем. Позднеримский автор Зенобий, ссылаясь на Алкея и Гелланика Лесбосского, приводит поговорку о переменчивости судьбы города Питаны в Эолиде. Из комментариев к поговорке следует, что Питану сначала завоевали пеласги, а затем отбили эритрейцы. Пиндар упоминает «пеласгийского коня», то есть фессалийского.

Классическая трагедия

В пьесе Эсхила «Просительницы» Данаиды, бежавшие из Египта, просят убежища у аргосского царя Пеласга, владевшего территорией на запад от Стримона, включая Перребию на севере, Фессалийскую Додону и горы Пинда на западе и морское побережье на востоке; данная территория составляла чуть более, чем классическая Пеласгиотида. Южная граница не упоминалась; с другой стороны, говорилось, что Апис пришёл в Аргос из Навпакта, и по его имени страна называлась Апия. Описание означало, что Аргосское царство в изображении автора включало всю восточную Грецию от севера Фессалии до Пелопоннесского Аргоса, где, как предполагается, высадились Данаиды. Царь Пеласг правил пеласгами и был «сыном Палайхтона („древней земли“)».

Эсхил называет страну «краем пеласгов» и землей пеласгов. В продолжении «Просительниц», утраченной пьесе Эсхила «Данаиды» он также писал о том, что родиной пеласгов был Аргос близ Микен.

Данаиды называют страну «Апийскими холмами» и говорят, что здесь понимают karbana audan (слова в винительном падеже на дорийском диалекте), что обычно переводится как «варварская речь», однако слово Карба (то есть место, где живут Karbanoi, «карбаны») — негреческое слово. Утверждается, что местные жители происходят от предков из древнего Аргоса, даже несмотря на то, что они имеют «тёмное происхождение» (melanthes … genos). Пеласг сравнивает Данаид с женщинами Ливии и Египта и удивляется, как они могут быть из Аргоса.

Софокл во фрагменте утраченной пьесы «Инах» пишет об Инахе как о старейшем в земле Аргоса, на холмах Геры и среди пеласгов, которых называет тирренским племенем. Город Ларису в Фессалии он называл «матерью предков-пеласгидов».

У Еврипида «пеласги» выступают уже обычно как простой синоним аргивян, особенно в трагедии «Орест». Он упоминает «пеласгов Аргос», «землю пеласгов», «град пеласгов», «пеласгов трон». В утраченной пьесе «Архелай» он писал, что Данай, когда прибыл в город Инах в Аргосе, постановил, что пеласги отныне должны называться данайцами.

Логографы VI—V вв. до н. э.

Гекатей Милетский (2-я пол. VI-нач. V в.до н. э.) во фрагменте из «Генеалогий» отмечает, что клан (род), происходящий от Девкалиона, правил Фессалией, которая ранее называлась Пеласгия от имени царя Пеласга. Во фрагменте 2-й книги «Генеалогий» говорится, что Пеласг был сыном Зевса и Ниобы, и что его сын Ликаон основал династию царей Аркадии. Во фрагменте «Землеописания» город Краннон Гекатей помещает в Фессалии Пеласгиотидской.

Фрагмент сочинения Акусилая (VI в.до н. э.) утверждает, что Ниоба, дочь пелопоннесского царя Форонея, сына Инаха, была первой смертной женщиной, с которой сошелся Зевс. Она родила от Зевса сыновей Аргоса и Пеласга, по которому пелопоннесцев называли пеласгами. У Пеласга и дочери Океана Мелибеи родился сын Ликаон, царь Аркадии. Он породил от разных женщин 50 сыновей. Их имена включают эпонимы многих аркадских городов, а также некоторых окраинных греческих и даже негреческих народов.

Ферекид Леросский (V в.до н. э.), цитируемый Дионисием Галикарнасским, писал, что от Пеласга и Деяниры родился Ликаон; он женился на наяде Киллене, от которой получила название гора Киллена. Затем, описывая их детей и местности, населяемые их потомками, Ферекид упомянул об Энотре и Певкетии, эпонимах народов Южной Италии.

Гелланик Лесбосский (V в.до.н. э.) был первым из дошедших до нас авторов, который писал о переселении пеласгов в Италию и смешивал их с тирренами. В «Форониде» он писал, что от царя Пеласга и Меннипы, дочери речного бога Пенея (в Фессалии), родился Фрастор, а от него — Аминтор, а от последнего — Тевтамид, а от него — Нанас. В его правление пеласги были изгнаны эллинами и, оставив корабли у реки Спинет (в северо-восточной Италии), захватили город Кротону во внутренней части страны и, двигаясь оттуда, дали начало области, называемой во времена Дионисия Тирренией (Этрурия). После переселения они получили имя тирренов (этрусков). В другом фрагменте сообщается, что Ларису в Фессалии основал аргосский царь Акрисий, который назвал её по дочери Пеласга. Гелланик, как и Акусилай, вводил эпонимного героя Пеласга в аргивские генеалогии, хотя и в иной форме. Цитата дошла в 2-х вариантах. У Триопа или, в другом варианте, у Форонея оказывается три сына, Пеласг, Иас и Агенор. Пеласг получил земли по реке Эрасин и основал Ларису (акрополь Аргоса), а Иас обосновался в Элиде. После смерти братьев Агенор привел конницу и завоевал всю страну. Тем самым объясняются гомеровские эпитеты Аргоса: иасийский, пеласгический и «конями богатый». Как и Алкей, Гелланик писал о борьбе пеласгов и эритррейцев за город Питану в Эолиде.

Геродот

Геродот упоминает, что пеласги с острова Лемнос нападали на Афины, и что отдельные поселения пеласгов сохранялись в его время, но в целом приурочивает эпитет «пеласгический» ко временам глубокой древности, когда они якобы населяли всю Грецию.

В целом Геродот был убеждён, что некогда Эллада называлась Пеласгией, а население Эллады происходило от пеласгов, перешедших в основной массе на греческий язык:

Что до эллинского племени, то оно, по-моему, с самого начала всегда говорило на одном и том же языке. До своего объединения с пеласгами эллины были немногочисленны. Из такого довольно скромного начала они численно возросли и включили в себя множество племен, главным образом оттого, что к ним присоединились пеласги и много других чужеземных племен. Итак, по крайней мере до соединения с эллинами, как я думаю, племя пеласгов, пока оно было варварским, так никогда и не стало значительной народностью.

Азиатские ионяне образовались из смешения различных племен, включая пеласгических аркадцев, при этом аркадцев Геродот относил к коренным жителям Пелопоннеса, которые никогда не меняли своё место обитания. Геродот отмечает, что пока ионяне жили в Пелопоннесе в современной ему Ахее (северный Пелопоннес), они назывались, по эллинскому преданию, пеласгами и эгиалеями, затем от Иона, сына Ксуфа, они получили имя ионян. Жители Кикладских островов также принадлежали к пеласгическому племени и впоследствии, по греческому преданию, были названы ионянами по той же причине, как жители ионийского двенадцатиградья в Азии. Азиатские эолийцы, по греческому преданию, также в древности назывались пеласгами.

Население Аттики тоже первоначально принадлежало к пеласгам и называлось кранаями, при царе Кекропе их переименовали в кекропидов, при царе Эрехфее они получили имя афинян, а позднее, по имени их предводителя Иона, сына Ксуфа, — ионян. Когда жители Аттики уже перешли на эллинский язык, они изгнали из Аттики других пеласгов, прибывших туда с о. Самофракии, причём из его описания следует, что пеласги находились на более высокой стадии развития, чем греки:

«Афиняне изгнали пеласгов из Аттики — справедливо ли или несправедливо они поступили — этого я не знаю, и могу лишь передать, что рассказывают другие. Именно, Гекатей, сын Гегесандра, в своей истории утверждает, что афиняне поступили несправедливо. Они ведь отдали свою собственную землю у подошвы Гиметта для поселения пеласгам в награду за то, что те некогда возвели стену вокруг акрополя. Когда же афиняне увидели, что эта, прежде плохая и ничего не стоящая земля теперь прекрасно возделана, их охватила зависть и стремление вновь овладеть этой землёй.(…) Итак, изгнанные пеласги переселились в другие земли, и в том числе на Лемнос.»

Акрополь Афин Геродот называет Пеларгической крепостью.

С Лемноса пеласги изгнали миниев, которые бежали в Лаконию. В качестве мести афинянам пеласги Лемноса похитили афинских женщин во время празднества Артемиды в Бравроне и сделали их своими наложницами, но позднее перебили их вместе с детьми, так как афинянки учили своих детей аттическим обычаям. После этого земля пеласгов перестала плодоносить, женщины и скот стали бесплодны. Дельфийская Пифия велела им удовлетворить афинян за причиненные обиды. Афиняне согласились, но в обмен потребовали землю пеласгов. Пеласги обещали сделать это, если афинский корабль при северном ветре за один день доберется из афинской земли до их страны. В те времена это было невозможно, так как афиняне владели только Аттикой. Пеласги ещё населяли Лемнос и Имброс, когда персидский военачальник Отан покорил их в кон. VI в. до н. э. Позднее афинский полководец Мильтиад отомстил пеласгам. Он захватил Лемнос, причем сделал это в соответствии с обещанием пеласгов, так как плыл не из Аттики, но из афинских колоний на Херсонесе Фракийском.

Геродот предполагал, что греки заимствовали у пеласгов имена многих богов. Со ссылкой на жриц из Додоны Геродот сообщает, что греки заимствовали от пеласгов имена богов и некоторые древние культы (почитание низших богов, Кабиров). По мнению Геродота, святилище Зевса в Додоне было основано женщиной, похищенной финикийцами из египетских Фив и проданной в Феспротию (в Эпире) в те времена, когда Эллада называлась ещё Пеласгией). Дочери Даная принесли из Египта праздник и обряды Деметры и научили им пеласгических женщин.

Во времена Геродота (V в. до н. э.) пеласги проживали компактно в немногих местах (Плакия, Скиллак) близ Геллеспонта, а также близ Крестона на полуострове Акта:

О языке пеласгов Геродот писал:

На каком языке говорили пеласги, я точно сказать не могу. Если же судить по теперешним пеласгам, что живут севернее тирсенов в городе Крестоне (они некогда были соседями племени, которое ныне называется дорийцами, и обитали тогда в стране, теперь именуемой Фессалиотида), и затем — по тем пеласгам, что основали Плакию и Скиллак на Геллеспонте и оказались соседями афинян, а также и по тем другим городам, которые некогда были пеласгическими, а позднее изменили свои названия. Итак, если, скажу я, из этого можно вывести заключение, то пеласги говорили на варварском языке. Если, стало быть, и все пеласгическое племя так говорило, тогда и аттический народ, будучи пеласгическим по происхождению, также должен был изменить свой язык, когда стал частью эллинов. Ведь ещё и поныне жители Крестона и Плакии говорят на другом языке, не похожем на язык соседей. Это доказывает, что они ещё и теперь сохраняют своеобразные черты языка, который они принесли с собой после переселения в эти.

Кроме того, существует мнение, что у Геродота назван был город Кротон в Италии, а не Крестон (ибо именно так цитирует Геродота Дионисий Галикарнасский. Если следовать рукописному чтению Крестона, то Геродот в Италии пеласгов не упоминал.

Эпитет «пеласгический» Геродот прилагает к городу Антандр на юго-западе Троады.

Впоследствии пеласгическими стали называть и древнейшие циклопические стены в Аргосе, Микенах и Афинах.

Поздние авторы

Сбор греческими авторами материалов по пеласгам завершился в V в. до н.э. Более поздние авторы при написании различных произведений исторического или литературного характера обрабатывали уже существующий материал, обогащая его своими предположениями.

Эфор

В IV в. до н. э. Эфор попытался обобщить сведения более ранних авторов о пеласгах. Опираясь на «Каталог женщин», приписываемый Гесиоду, Эфор полагал , что пеласги

будучи первоначально аркадийцами, избрали жизнь воинов и, обращая многих других к тому же образу жизни, всем передавали свое имя и весьма прославились среди греков и всех прочих народов, с которыми только им не приходилось общаться.

По его мнению, Пелопоннес первоначально назывался Пеласгией . Додонский оракул, по Эфору был учрежден пеласгами, и пеласги были древнейшим из всех племен, которые властвовали в Греции . Племя долионов в области Кизика на Пропонтиде, по Эфору, происходило от фессалийских пеласгов, изгнанных фессалийцами .

У Эфора впервые появляется рассказ о совместном вторжении пеласгов, фракийцев и флегийцев в Беотию эпохи Троянской войны. По мнению Р. Бака , эту теорию Эфор создал путем комбинации версий Гелланика, Гекатея и, возможно, Ферекида. По Гелланику, фракийцы появились в Средней Греции задолго до Троянской войны, а в эпоху этой войны изгнали миниев из беотийского Орхомена. Какой-то другой источник (предположительно, Ферекид), использованный позднее Иеронимом и Диодором, писал об изгнании фиванцев пеласгами во время Троянской войны. К Гекатею восходит версия об изгнании фиванцев и миниев флегийцами во времена Троянской войны или после нее. По Эфору , изгнанные пеласгами и фракийцами фиванцы бежали в фессалийскую область Арну (в Фессалиотиде в юго-западной Фессалии) и вместе с арнейцами установили власть над Фессалией. Позднее они вторглись в Среднюю Грецию и отвоевали Беотию. Пеласгов беотийцы прогнали в Аттику. Эфор также писал о сражениях за Беотию между беотийцами и фракийцами. Фракийцы заключили перемирие с беотийцами, но ночью его нарушили и напали на беотийцев, но проиграли . Во время этой войны беотийцы и пеласги обратились к оракулу в Додоне Эпирской. Жрица предсказала, что беотийцы победят, если совершат нечестивый поступок. Беотийцы убили жрицу, так как посчитали, что женщина дала предсказание в угоду пеласгам, которые некогда основали святилище. Суд, состоявший из мужчин и женщин, оправдал беотийцев голосами мужчин .

По Эфору, в результате войны за Беотию беотийцы вместе с орхоменцами изгнали пеласгов в Афины (где после этого часть города была названа Пеласгикон, хотя они жили под Гимметом) .

Страбон

Страбон упоминает пеласгов при описании многих областей Греции, Азии и Италии. Ему мы обязаны многочисленным цитатам и пересказам более ранних источников. Он также дал общую характеристику взглядов на происхождение пеласгов, сложившуюся к его времени:

Что касается пеласгов, то почти все согласны, что какое-то древнее племя этого имени распространилось по всей Греции, особенно между эолийцами в Фессалии.

Затем он отдельно отмечает мнение Эфора, выводившего пеласгов из Аркадии (смотри выше).

Другие историки

Рассказ о переселении в Италию пеласгов, которые изгнали сикелов из области Лация и заключили союз с аборигенами, излагался у Филиста Сиракузского и ряда других историков, чьи труды использовал Дионисий Галикарнасский. Пеласгов в Италии упоминал и Варрон, в то время как Тит Ливий принципиально их игнорирует в рассказе о ранней римской истории.

Мирсил из Мефимны на Лесбосе (историк III века до н. э.) также смешивает пеласгов и тирренов и рассказывает о голоде в Тиррении. Когда тиррены оставили свою землю, они во время блужданий были переименованы в «пеларгов», то есть аистов, откуда и название афинской стены.

По мнению Дионисия, название афинской стены было «пеларгикон», то есть «гнездо аиста», из-за замкнутого круглого периметра, но потом слово приняло форму «пеласгикон».

Павсаний

В своём Описании Эллады Павсаний пишет, что по мнению аркадян, Пеласг (и его спутники) были первыми обитателями их земли. Став царём, Пеласг придумал строительство хижин, накидки из овечьих шкур и «отучил людей от употребления в пищу зеленых листьев деревьев, травы и кореньев, не только не съедобных, но иногда даже и ядовитых; взамен этого в пищу он дал им плоды дубов, именно те, которые мы называем желудями». В честь него страна, в которой он правил, получила название «Пеласгия». Когда царём стал Аркад, внук Пеласга, Пеласгию переименовали в «Аркадию», а её обитатели, пеласги, стали именоваться «аркадянами». Павсаний также приписывает пеласгам создание деревянного изображения Орфея в святилище Деметры в Ферах в Лаконике, близ горы Тайгет. Как и Геродот Павсаний считал, что минийцев с Лемноса прогнали в Лаконию пеласги . Павсаний считал, что Нелей, захвативший Пилос в Мессении, привел с собой из Иолка (Фессалия) пеласгов . Деметру, искавшую похищенную дочь Кору, принял в Аргосе Пеласг, сын Триопа, а в городе существовало святилище Деметры Пеласгийской . Акрополь пелопоннесского Аргоса аргивяне называли Ларисой по имени дочери Пеласга, ее же именем названы два города в Фессалии, один у моря, другой – у р.Пеней . Стену вокруг афинского акрополя, кроме той части, которую в V в до н.э. выстроил Кимон, сын Мильтиада, возвели пеласги Агрол и Гипербий, жившие некогда у подножия акрополя. Об их происхождении Павсаний смог узнать только то, что вначале они были сикелами, а потом переселились в Акарнанию .

Дионисий Галикарнасский

Историк I в. до н. э. Дионисий Галикарнасский попытался разобраться в происхождении пеласгов на основе трудов других авторов. По его мнению, пеласги были греческим народом с Пелопоннеса, несчастье которого заключалось в том, что они «не имели постоянного места проживания». Пеласги первоначально жили в районе Аргоса на Пелопоннесе, затем, изгнанные ахейцами, переселились в страну Гемонию (Фессалия), откуда изгнали варваров. Фессалию пеласги разделили на 3 части и назвали их по именам своих вождей: Фтиотия (Фтий), Ахайя (Ахей) и Пеласгиотия (Пеласг). Там они жили в течение жизни 5 поколений, после чего были изгнаны куретами и лелегами, которые, по мнению Дионисия, позднее стали называться этолийцами и локрийцами (греческие племена). Пеласги в бегстве рассеялись, одни переселились на Крит, другие заняли Кикладские острова, третьи двинулись к подножью горы Олимп, в Беотию, Фокиду, на острова Эвбею и Лесбос, расселились вдоль Геллеспонта. Большая часть пеласгов поселилась возле Додоны в Эпире.

Спустя некоторое время пеласги из Додоны пересекли море и обосновались в Италии в устье реки По, основав город Спина. Позднее этот город погиб под натиском окрестных варварских племён. Другие пеласги пересекли Италию и, соединившись с местным племенем аборигенов, основали много городов (в том числе Лариссу), которые позднее перешли под власть этрусков. Затем на пеласгов обрушились многочисленные беды, их города опустели, сами они ещё больше рассеялись по Средиземноморью, уже без компактных мест проживания. Эти события произошли перед началом Троянской войны. Остатки пеласгов в Италии смешались с аборигенами и в числе других народов основали Рим.

Дионисий Галикарнасский не согласен с теми греческими авторами, для которых пеласги и тиррены (этруски в латинском) были одним и тем же народом. В его представлении, этруски захватили опустевшие после голода города пеласгов, из-за чего и произошло смешивание; сами же этруски были, по его мнению, местным племенем.

Кроме того, самоназвание этрусков — расенны, а также турски, как именовали этрусков римляне, не совпадают с греческим названием пеласги, хотя это слово прослеживается в древнеегипетских надписях и древнееврейском языке (если египтяне и евреи действительно имели в виду пеласгов, а не иное племя).

Следует отметить, что взгляды Дионисия Галикарнасского неоднократно подвергались критике современными историками за многочисленные натяжки и даже вымысел.

Латинская поэзия

Овидий неоднократно упоминает пеласгов в «Метаморфозах» — этим термином он называет жителей Ахейской Греции. В частности:

Старый не ведал Приам, что Эсак, став отныне пернатым,

Жив, — и рыдал. Над холмом, на котором лишь значилось имя,
С братьями вместе свершал поминки напрасные Гектор.
И лишь Парис не присутствовал там на печальных обрядах.
Только что долгую брань, похитив супругу, занес он
В землю родную свою, и тысяча следом союзных
Шла кораблей и на них всем скопом народы пеласгов…</blockquote>

Остолбенела толпа, но, правды провидец, гадатель,

Фестора сын говорит: «Победим! Веселитесь, пеласги!»
Троя падет, но наши труды долговременны будут,

Девять же птиц как девять годов он брани толкует.</div>

Для Вергилия пеласги обычно просто синоним греков; у Стация — аргивян либо греков вообще.

География расселения пеласгов

Античные авторы находят пеласгов в таком количестве регионов, что это ставит в тупик и древних, и современных исследователей.

По словам Страбона, «пеласги были племенем, постоянно кочевавшим и весьма подвижным; оно достигло большого могущества и затем сразу пропало, как раз во время переселения эолийцев и ионийцев в Азию».

Крит

Пеласгов как один из народов Крита упоминают Гомер (см. выше) и Дионисий. У Диодора Сицилийского приведены две разные версии колонизации: по одной из них, Тектам переправился на Крит во главе эолийцев и пеласгов. По другому рассказу, пеласги прибыли на Крит после этеокритян, но ранее дорийцев во главе с Тектамом. Впрочем, историки Стафил и Андрон, толковавшие Гомера, рассказывая о переселении на Крит дорийцев из Гестиеотиды, пеласгов не упоминают.

Пелопоннес

Герой-прародитель Пеласг упоминается в родословных мифических царей Аркадии и Арголиды начиная с Гесиода (но не у Гомера). В других регионах Пелопоннеса роль пеласгов малозаметна.

Согласно Геродоту, до прихода Даная и Ксуфа ионяне в Пелопоннесе назывались пеласгами и эгиалеями. Дионисий Галикарнасский считает Арголиду первоначальной родиной пеласгов и отмечает обычаи, близкие аргосским, в Италии, связывая их с переселением пеласгов. Страбон отмечал их происхождение из Аркадии. Название Пеласгиотида могло распространяться на весь Пелопоннес (страну, покоренную Пелопом).

По рассказу Павсания, Нелей и пеласги пришли из Иолка и изгнали Пиласа из Мессении. В Аргосе был храм Деметры Пеласгийской, а в храме Деметры в Лаконике показывали деревянную статую Орфея работы пеласгов.

Беотия и Аттика

По схеме Дионисия, пеласги пришли в Беотию, Фокиду и Евбею из Фессалии. Как указывает Страбон, фиванцы и орхоменцы изгнали пеласгов в Афины, где они жили под Гиметтом. Пребывание же в Афинах отмечают многие авторы, начиная с Гекатея, который рассказывал, как афиняне изгнали пеласгов. Общее во всех рассказах то, что упоминается строительство пеласгами стены акрополя и поселение их у подошвы Гиметта, а затем изгнание.

Павсаний уточняет, что часть стены акрополя возвели пеласги Агрол и Гипербий, которые позже переселились в Акарнанию. Позже в местечке Пеларгик у подошвы акрополя оракул запрещал селиться, а саму крепость Геродот называет Пеларгической. Этимологию, связывавшую имя пеласгов с прозванием «пеларгов», как птиц, приводит «Аттида».

По Геродоту, у пеласгов было священное сказание о Гермесе с напряжённым членом, которое открывается в Самофракийских мистериях, и они поселились среди афинян и научили их этому обычаю. Согласно Павсанию, жрица кабиров в Беотии носила имя Пеларга.

Фессалия, Эпир и Македония

Одна из четырёх главных областей Фессалии в историческое время носила название Пеласгиотида. Пеласгические равнины простирались от Фер до Магнесии.

Уже Гомер и Геродот связывают пеласгов с додонским оракулом. Эллинистический историк Свида писал, что это святилище было перенесено из Фессалии из области Пеласгии около Скотуссы, оттого Зевс назван пеласгийским.

В поэме Аполлония Родосского пеласги — как правило, синоним для фессалийцев. Так, он упоминает «пеласгийскую Геру», которой пренебрег Пелий, «Пеласгов край», Иолк Пеласгийский (I 897), «пеласгийскую землю» (IV 240), «пеласгийскую страну» (IV 262).

Античные историки приводят ряд версий изгнания либо ассимиляции фессалийских пеласгов. О схеме Дионисия Галикарнасского см. выше. Согласно Иерониму из Кардии, пеласги вытеснены из Фессалии в Италию лапифами. По рассказу Диодора, Триоп вместе с сыновьями Девкалиона изгнал из Фессалии пеласгов и получил часть Дотийской равнины. По ещё одному сказанию, уже после Троянской войны Антиф, сын Фессала, прибыл к пеласгам, захватил страну и назвал Фессалией.

Высказывалось также мнение, что и народ Македонии вначале назывался пеласгами.

Побережье Фракии и острова в северной части Эгейского моря

Наиболее достоверны сведения, приводимые Геродотом и Фукидидом о своем собственном времени. По Геродоту, в его время пеласги населяли Крестон, Плакия и Скиллак на северном побережье Эгейского моря. Фукидид также подтверждает, что в его время на Халкидике жили пеласги, которые некогда жили на Лемносе и в Афинах (при этом он отождествляет их с тирсенами). По Антиклиду, пеласги (которых он отождествлял с тирренами) первыми заселили области около Лемноса и Имброса. Страбон указывает, что на полуострове у Афона некогда жили пеласги с острова Лемнос, которые делились на пять общин: Клеоны, Олофиксий, Акрофои, Дион, Фисс.

Изгнанные из Аттики, пеласги изгнали с Лемноса миниев (потомков аргонавтов), после чего похитили афинских женщин с Браврона. По рассказу Геродота, это изгнание миниев относится к времени спартанца Фераса, то есть началу XI века до н. э.

Согласно же Филохору, пеласги на Лемносе назывались синтиями. Тем самым их пребывание на Лемносе историк относил к временам задолго до Троянской войны (синтиев же, которых упоминал Гомер, античные авторы считали фракийцами).

Острова и Малая Азия

По Геродоту, жители островов, сражавшиеся за Ксеркса во время греко-персидских войн, принадлежали к пеласгам и позже были названы ионянами. Кроме того, «пеласгические аркадцы» были одной из групп, которая участвовала в ионийской колонизации. В одной из поэм об аргонавтах упоминалось, что долионы приняли аргонавтов за войско пеласгов. Страбон отмечает, что кавконов в Вифинии некоторые называли пеласгами.

Поселение пеласгов на Лесбосе и его название Пеласгия упоминают Страбон и Дионисий. По Страбону, лесбийцы утверждают, что они были подвластны Пилею, правителю пеласгов.

По рассказу Диодора, Ксанф (сын Триопа) правил аргосскими пеласгами, затем с пеласгами правил в Ликии, а после занял Лесбос, назвав его Пеласгией.

По упоминанию Страбона, историк Менекрат из Элеи утверждал, что некогда все ионийское побережье и острова населяли пеласги; также хиосцы называли пеласгов из Фессалии основателями поселений. Часть владений у лелегов и пеласгов отняли карийцы, переселившись с островов на материк.

Комментируя Гомера и пытаясь определить, какой из многих городов под названием Лариса имел в виду поэт, Страбон помещает пеласгов рядом с киликийцами. Упоминаемая в «Илиаде» Лариса, по его мнению, располагалась около Кимы и известна как Фриконида. Страбон рассказывает, что в этой Ларисе фриконийской почитали правителя Пиаса, которого дочь утопила в бочке с вином. Позднее эолийцы, взяв Ларису у пеласгов, основали Киму.

См. также: Троада в древнегреческой мифологии#Пеласги из Троады.

Италия

По схеме Дионисия, пеласги, переселившись из Фессалии через Эпир, заключили союз с аборигинами Лация и изгнали сикелов. Согласно Зенодоту Трезенскому, омбрики изгнаны пеласгами и стали называться сабинянами. У омбриков пеласги отняли Кротон.

Дионисий предполагает, что многие города тирренов прежде носили пеласгские названия. По его мнению, пеласгам принадлежали Цере, Пиза, Сатурния, Алсий, Фалерии, Фесценний. Страбон упоминает, что Неаполем и Помпеей некогда владели тирренцы и пеласги, а потом самниты, и приводит рассказ, что местечко Регис Вилла — бывший дворец некоего пеласга Малея. Силий Италик упоминает об Эзисе, царе пеласгов, от которого якобы получили название священные убежища «азили» в Пицене.

Плутарх среди других мнений упоминает версию, что Рим получил своё имя от пеласгов, обошедших чуть ли не весь свет. Согласно строкам Вергилия, пеласги, первыми владевшие Лацием, посвятили рощу Сильвану близ Цере. Юлий Гигин называл племя герников пеласгийской колонией.

Позднее пеласги уступили своё могущество тирренам (ряд античных авторов считал, что произошла просто смена имени). Так, город пеласгов Агилла был захвачен тирренами и переименован в Кэре (Цере). Ликофрон упоминает. что тиррены отняли у лигуров и пеласгов Пизу.

Современные историки

Пеласги как миф

Вплоть до начала XX века учёные понимали под «пеласгами» все негреческие народы Эллады либо вообще считали их «мифическим» народом. Последнюю точку зрения отражает фраза из энциклопедии Эрша и Грубера: «Пеласги — это просто тень, лишённая всякой исторической реальности».

Первым сведения о пеласгах из античных источников систематизировал известный английский политик и историк У. Гладстон.

Историки XX века неоднократно обращались к пеласгской проблеме. В СССР источниковедением по пеласгской проблеме занимались А. И. Немировский и Л. А. Гиндин.

Пеласги как первая волна индоевропейцев

По мнению Л. А. Гиндина и В. Л. Цымбурского, пеласги представляли собой первую волну индоевропейского заселения Ионии и Балкан, которая впоследствии была ассимилирована различными автохтонными племенами, не принадлежавшими к индоевропейской языковой семье. Версия Л. А. Гиндина основана на анализе палеобалканской топонимики, при этом он отождествляет пеласгов с фракийцами, несмотря на то, что древние греки чётко отличали пеласгов и фракийцев друг от друга.

Связь с культурами балканского неолита и элладской цивилизацией

В 5 — 3 тыс. до н. э. территория севера Греции была южной границей распространения высокоразвитой культуры Винча, которую можно рассматривать как одного из вероятных предков пеласгов.

Пеласги как выходцы из Северной Африки

В 1901 году Дж. Серджи была выдвинута гипотеза о происхождении пеласгов из среды протоберберского населения Северной Африки. Эта гипотеза была подвергнута осмеянию. Однако в конце ХХ в. американский лингвист Эрик Хамп привел большое количество сведений в пользу правоты Серджи.

Филистимляне и/или «народы моря»

Гипотеза о связи пеласгов с культурой Винча, возможно, хорошо согласуется с источниками, помещающими пеласгов в состав «народов моря» — в основном доиндоевропейского населения запада Малой Азии. Доктор исторических наук Л.С. Клейн считает прародиной пеласгов (которых он роднит с фракийцами) - Среднее Подунавье.

Общепринятое предположение о том, что библейские филистимляне являются одним из ответвлений пеласгов, основывается на довольно противоречивых сведениях из Библии: с одной стороны — Библия указывает на их родство с жителями Кафтора, который принято отождествлять с Критом; с другой — Библия выводит филистимлян потомками Мицраима (Быт. 10:13), соответственно, указывая на их африканское (хамитское) происхождение. Термин филистимляне — типичная в греческом переводе Библии переделка древнееврейского «пелиштим». В свою очередь, библейское «пелиштим» — возможная переделка слова пеласги с характерным переосмыслением этого этнонима, приобретшего значение «странники, переселенцы». От видоизменённого этнонима пелиштим и получила своё нынешнее название Палестина (Земля Филистимская). Интересно, что Древняя Греция прежде, чем именоваться Элладой, обозначалась словом Пеласгия (по словам Геродота). Впрочем, кроме указанных лингвистических соображений и свидетельств о заселении Крита пеласгами (в числе многих других народов) прямых фактов о родстве филистимлян с пеласгами нет.

Древнеегипетские надписи упоминают PLST (предположительно пеласги) среди «народов моря», вторгшихся в Египет на рубеже XIII—XII вв. до н. э. при Рамзесе III. Надписи на стенах храма Мединет-Абу сообщают о том, что египтяне разбили пришельцев в морской битве, однако вряд ли победа была решающей. Судя по изображениям в храме, вторжение не было простым набегом; противники египтян привезли с собой семьи и повозки с быками, что указывает на их намерение поселиться на захваченной территории. Сам Рамзес III в надписи сказал, что поселил пленников из «народов моря» в своих крепостях.

В каких именно местностях расселил «народы моря» Рамзес III — неизвестно; указания на это содержатся в так называемом «Ономастиконе Аменопа» (конец XII в. до н. э.), древнеегипетском административном списке местностей. Согласно этому документу, филистимляне населяли города Ашдод, Ашкелон и Газа в Ханаане (совр. Израиль). Отождествление филистимлян с пеласгами поддерживается вероятной идентификацией союзников народа PLST как греков-данайцев (DNWN), троянцев или тирсенов (TRS), тевкров (TKR') и сикулов (SKLS) (см. статью Народы моря).

Древнегреческие источники не упоминают египетское и палестинское направления экспансии пеласгов; однако следует заметить, что в эпоху «народов моря» ранняя греческая письменность (Линейное письмо Б) исчезла, а несколько веков спустя, когда у греков возникла новая письменность, эти события уже были для греков неактуальны.

Пеласги и этруски

А. И. Немировский склоняется к представлению, что пеласги — один из индоевропейских народов, чей язык близок иллирийскому, и они участвовали в этногенезе этрусков, ранее их поселившись в Италии (таким образом, из древних авторов его взглядам в наибольшей степени близок Дионисий Галикарнасский).

Пеласги и зихи

В IV век н. э. — упоминаются в перипле «Описание земного круга», которое сделал Руф Фест Авиен, в частности он писал так :

Вблизи живёт суровое племя гениохов, затем зиги, которые некогда, покинув царства пеласгов, заняли ближайшие местности Понта.

Аналогичная запись и у более раннего географа Дионисий Периегета.

Язык

Язык пеласгов был сильно отличен от греческого, что дает учёным повод спорить относительно того, были ли они носителями индоевропейских наречий и насколько единым был их язык. Геродот, владевший многими языками Балкан и Малой Азии, не понимал пеласгский язык и называл его «бесспорно варварским»:

На каком языке говорили пеласги, я точно сказать не могу. Если же судить по теперешним пеласгам, что живут севернее тирсенов в городе Крестоне (они некогда были соседями племени, которое ныне называется дорийцами, и обитали тогда в стране, теперь именуемой Фессалиотида), и затем — по тем пеласгам, что основали Плакию и Скиллак на Геллеспонте и оказались соседями афинян, а также и по тем другим городам, которые некогда были пеласгическими, а позднее изменили свои названия. Итак, если, скажу я, из этого можно вывести заключение, то пеласги говорили на варварском языке.

Ряд исследователей причисляет к памятникам пеласгского языка Лемносскую стелу и ряд кратких надписей VI—VII вв. до н. э., происходящих с этого же острова, поскольку Лемнос, согласно Геродоту, был последним пристанищем пеласгов, где они сохранялись ещё в VI в. до н. э. Надпись на стеле выполнена древнегреческим алфавитом, однако язык надписи пока не расшифрован с достаточной уверенностью, хотя позволяет с большой вероятностью отвергнуть индоевропейскую гипотезу. По многочисленным грамматическим показателям и даже совпадающим словам установлено родство языка стелы с этрусским и этеокипрским языками.

По Дионисию этруски долго проживали бок о бок с пеласгами, потом заняли их города и могли многое позаимствовать в языке. Однако явное грамматическое сходство этих языков служит аргументом скорее в пользу исконного родства, чем простого заимствования.

Пеласги и археология

В эпоху средне- и позднеэлладского периода в материальной культуре Греции наблюдаются несколько различных традиций; одна из них, связанная с так называемой «минийской керамикой», привнесена пришельцами с севера (предположительно предками греков), тогда как другая, связанная с «континентальной полихромной керамикой» (mainland polychrome pottery), является продолжение местных неолитических традиций. Тем не менее, оба вида керамики встречаются в одних и тех же поселениях, что говорит, видимо, о совместном проживании греков и пеласгов.

Напишите отзыв о статье "Пеласги"

Примечания

Литература

• Немировский А. И. Этруски: от мифа к истории. М., 1983. С.16-30 (обзор сведений о пеласгах)
• История Древнего Востока, т.2. М. 1988.

Отрывок, характеризующий Пеласги

– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]