Массовый террор в Крыму (1917—1918)

См. также: Красный террор

Эта статья о крымском терроре в 1917—1918 годах. О красном терроре в Крыму в 1920—1921 годах смотрите статью Красный террор в Крыму Ма́ссовый терро́р в Крыму́ — акты революционного и уголовного насилия, имевшие место на территории Крымского полуострова зимой 1917—1918 годов в период установления советской власти. События происходили в период послереволюционного хаоса и стали первым случаем массового красного террора в ходе Гражданской войны в России. Для них характерны самосуды, обусловленные наступившим в конце 1917 года фактическим безвластием в Крыму и ростом левого экстремизма, вызванного активной деятельностью и агитацией радикальных партий, прежде всего левых.

Всего за период установления и господства в Крыму советской власти (декабрь 1917 — апрель 1918 годов) в результате террора было убито не менее тысячи человек. В советских исследованиях эти события в основном не находили освещения.

Теоретическое обоснование допустимости массового террора

Террор всегда входил в теоретически обоснованные и приемлемые средства борьбы российских революционных партий, таких как эсеры, анархисты, большевики. Последние, отвергая (но всё равно применяя его на практике) индивидуальный террор, оправдывали применение массового террора в период «наивысшего обострения классовой борьбы» — пролетарской революции. При этом идея применения массового террора родилась в среде высшего руководства этой партии. Для большевиков террор был лишь тактическим способом достижения целей — уничтожения врагов и запугивания неопределившихся.

Выдвинув с началом Первой мировой войны лозунг «Превратим империалистическую войну в войну гражданскую!», психологически большевики были готовы развязать гражданскую войну, сопровождавшуюся массовым террором, ради превращения мировой войны в мировую революцию.

Ситуация на Крымском полуострове после Октябрьской революции

См. также: Революционный терроризм в Российской империи, Распад Российской империи и образование СССР, Политическая ситуация в России в 1917—1918 годах и Революция и Гражданская война на Украине

К концу 1917 года политический фон в Крыму, как и во всей России, сильно качнулся влево. Если на выборах в городские думы, проведённых летом 1917 года, во всём Крыму в думы прошёл единственный большевик — в Севастополе, то выборы во Всероссийское учредительное собрание, проходившие в Крыму 12 (25) ноября—14 (27) ноября 1917 года, дали большевикам заметный процент избирателей в крупных городах: Симферополе, Севастополе, Ялте, Феодосии, Судаке, Коктебеле и ряде других населённых пунктов.

Популярность самых многочисленных партий — социал-революционеров и меньшевиков — к ноябрю 1917 года резко упала. Партийные активисты покидали ряды партий, зачастую вступая в ряды большевиков. Видную роль в Крымских событиях второй половины 1917 года играли анархисты. Группы анархистов действовали во всех крупных городах Крыма и на Черноморском флоте — о степени влияния анархистов на последний свидетельствует тот факт, что председателем созданного 30 августа (12 сентября) 1917 года Центрального исполнительного комитета Черноморского флота (Центрофлот) был избран анархист. Неискушённые в политике матросы не отделяли большевиков от анархистов — большевичка Н. И. Островская, присланная в Крым ЦК РСДРП(б), писала: «…их (анархистов) принимают за нас…».

За исключением значительной (но совершенно не бо́льшей) части Черноморского флота, рабочих Симферопольского завода А. А. Анатра и Севастопольского морского завода, население Крыма, в том числе крымский пролетариат, встретило октябрьский переворот резко отрицательно.

К концу 1917 года на территории Крымского полуострова сформировалось три фактических центра власти:

• традиционные земства, городские думы, профсоюзы, фабзавкомы и советы, не признавшие октябрьский переворот, представлялись Таврическим губернским советом народных представителей (СНП) — органом управления Таврической губернией, избранным 20 ноября (3 декабря) 1917 года съездом представителей упомянутых организаций. СНП стоял на традиционных общероссийских позициях (созыв Учредительного собрания и пр.), осуждая захват власти большевиками;
• Курултай крымскотатарского народа, осуждавший передачу власти советам, взявший курс на достижение государственной самостоятельности Крыма;
• Севастопольский Совет и образованный Военно-революционный комитет, контролируемые большевиками и их союзниками левыми эсерами, не признавшие ни СНП (они переиграли его аббревиатуру в «Союз народных предателей»), ни претензии на власть Курултая, хотя с последним могли вступать во временные союзы по отдельным вопросам.

К этому нужно прибавить всё ещё пытавшуюся претендовать на законную власть администрацию Временного правительства. Всё это вместе взятое породило хаос и анархию в управлении Крымом. В политическом плане Крым представлял собой арену борьбы двух основных идей — большевизма и крымско-татарского национализма. Русское офицерство и русские социалистические партии прочих оттенков, являвшиеся противниками и первого, и второго течений, по сути устранились от участия в этом конфликте.

Главной и определяющей силой на Крымском полуострове был Черноморский флот. Не участвуя в боевых действиях с лета 1917 года, моряки Черноморского флота, призванные в него со всех регионов бывшей Российской империи, всё больше и больше вовлекались в решение текущих крымских проблем, хоть сам Крым был для них чужой землёй. Несмотря на разложение дисциплины, а возможно и благодаря этому, Черноморский флот оставался грозной силой — только в Севастополе на кораблях и в крепости находилось около 40 тысяч моряков. На иных кораблях сложились отношения, мало чем отличающиеся от отношений в преступных сообществах. Сухопутные части, дислоцированные в Крыму, находились в ещё большей степени разложения. После Приказа № 1 нормальной армейской и флотской службы не стало. После провала Корниловского выступления были отмечены случаи избиения офицеров. К концу 1917 года флотская среда стала уже более экстремистской, чем сами большевики. В этих условиях уже даже перед большевиками Крыма стояла задача не возбуждения военнослужащих, а их сдерживания. Сами же моряки, имея собственные новые революционные органы власти (прежде всего — Центрофлот, стоявший на самых леворадикальных позициях, а также Севастопольский совет и Военно-революционный комитет), были готовы начать стихийные погромы вне всякого внешнего руководства.

Совет народных представителей и Курултай опирались на военную силу, стоявшую за бывшим штабом крымских войск бывшей Русской армии — Объединённый крымский штаб. Во главе его стояли крымскотатарский лидер Джафер Сейдамет и полковник Макухин. Кроме крымскотатарских национальных частей — «эскадронцев» — он теоретически мог опереться на 2½ тысячи русских офицеров, находившихся на территории Крыма. Общее число бойцов, стоявших за СНП, оценивалось в 6 тысяч штыков и сабель.

Ещё одним фактором, дестабилизировавшим обстановку, была активность соседней украинской Центральной рады, которая заявила о своих притязаниях на Черноморский флот бывшей Российской империи и поощряла украинизацию кораблей Черноморского флота с целью их дальнейшего подчинения Украине. С ноября 1917 года Центральная рада уже открыто заявляла о подчинении Крыма своей власти. При этом и Центральная рада, и Мусисполком крымскотатарского Курултая, не доверяя ни одной из сторон в борьбе за власть в Крыму, тем не менее старались использовать друг друга в борьбе против наиболее опасного противника — советского большевизма, вступая для этого во временные союзы.

Тяжёлой была криминогенная обстановка — ещё летом 1917 года крымские города захлестнула волна уголовной преступности и солдатского мародёрства. В сельской местности шли самовольные захваты помещичьих и монастырских земель, усадьбы и хозяйства подвергались разграблению, массово незаконно вырубались леса. Такие действия крестьян во многом обуславливались соответственной агитацией пришлых леворадикалов, прежде всего из числа солдат и матросов. К началу осени 1917 года на полуострове начались стихийные протесты против роста цен на продукты питания и общей дороговизны жизни, для усмирения которых приходилось привлекать воинские части. Ситуация усугублялась обилием местного вина, из-за чего зачастую приходилось заниматься усмирением и самих воинских частей, принявших участие в пьяном разгуле. Неспособность властей пресечь беззаконие вынудило население прибегать к самосудам.

Из всех политических сил Крыма только две были противниками насилия — народные социалисты и меньшевики. Все остальные партии, прежде всего большевики, левые эсеры и анархисты, намеревались достичь свои политические цели вооружённым насилием.

Начало террора

См. также: I Общечерноморский съезд и Гражданская война на Дону

4 (17) ноября 1917 года в Петрограде было принято решение о направлении на Черноморский флот очередной (уже третьей по счёту) делегации матросов-балтийцев для «обмена передовым опытом». Делегация в числе двадцати пяти матросов-кронштадцев в сопровождении двух крымских большевиков А. Калича и А. Рыжих, находившихся в Петрограде как раз в дни октябрьского вооружённого восстания, принимавших в событиях непосредственное участие и получивших инструкции для возвращения в Севастополь лично от Я. М. Свердлова, прибыла в Севастополь 15 (28) ноября 1917 года. Кронштадцы немедленно приступили к возбуждению черноморцев, требуя избиения офицеров.

Проходивший в Севастополе 6 (19) ноября—10 (23) ноября 1917 года съезд экипажей кораблей и береговых команд Черноморского флота принял решение о направлении на Дон вооружённых отрядов моряков Черноморского флота для помощи местным советам в захвате власти и подавлении сопротивления «контрреволюции». Командование Черноморского флота и офицерство выступало против этого. Эта позиция офицерства была расценена как «контрреволюционная». С 15 (28) ноября 1917 года в Севастополе начались самочинные аресты офицеров.

В боях с частями атамана Каледина отряды черноморцев были разбиты. Вина за это была возложена на командование отрядом — ещё под Тихорецкой матросы расстреляли лейтенанта А. М. Скаловского, одного из четырёх офицеров, которые входили в Черноморский революционный отряд. 10 (23) декабря 1917 года в Севастополь были доставлены тела 18 матросов, убитых в столкновениях с донскими казаками. Через день в Севастополь вернулись первые матросы из разбитого отряда. Похороны убитых в бою с казаками матросов вылились в громадную демонстрацию, требовавшую «немедленного избиения офицеров…». После похорон произошло первое убийство офицера — 12 (25) декабря 1917 года на борту эсминца «Фидониси», находившегося в море, кочегар Коваленко убил мичмана Николая Скородинского после замечания за нерадивую службу.

Убийства офицеров Черноморского флота в декабре 1917 года в Севастополе

Поводом для начала расправы с морскими офицерами стали воспоминания о Морском суде 1905 и 1912 годов, в котором матросов, принимавших участие в бунтах, офицеры приговаривали к каторге и расстрелам. Часть судейских офицеров была арестована ещё в начале октября 1917 года, после того, как в Севастополь прибыл матрос Купцов — один из осуждённых в 1912 году, и призывавший на митингах к мести. Было решено найти всех офицеров, принимавших участие в тех событиях и убить их. На деле репрессии обрушились на всех морских и некоторую часть сухопутных офицеров. Офицеров массово разоружали. Судовые комитеты выносили такие резолюции: «Ни одного револьвера, ни одной сабли у офицеров быть не должно. Все виды оружия должны быть у них отобраны».

15 (28) декабря 1917 года матросы эсминцев «Фидониси» и «Гаджибей» расстреляли на Малаховом кургане всех своих офицеров (32 человека). К вечеру того же дня резня офицеров шла уже по всему Севастополю. Трупы были выброшены в море в Южной бухте. Очевидцы свидетельствовали, что всего в Севастополе за время этих событий было убито 128 офицеров. Севастопольский Совет, накануне событий разогнанный большевиками, ничего не сделал для прекращения убийств. Лишь на следующий день, 16 (29) декабря 1917 года, Совет выразил убийцам «порицание». Впрочем, историки отмечают, что для самого большевистского руководства эти эксцессы не были такой уж неожиданностью. Так, когда бывший член Севастопольского совета А. Каппа после декабрьской резни спросил председателя Совета Н. А. Пожарова, конец ли это террору, то получил ответ: «Пока да, но вспышки ещё будут…».

Очевидно кем-то из образованных свидетелей этих событий им было дано прозвище «варфоломеевские ночи». Название сразу прижилось в матросской среде и вошло в повседневный обиход не только в Крыму, но и на всём пространстве бывшей Российской империи. Вскоре однако появился более «русифицированный» термин — «еремеевские ночи». Выражения «варфоломеевские ночи», «еремеевские ночи» в дальнейшем широко применялись при описании последующих актов красного террора в Крыму.

Установление советской власти в январе 1918 года

Проведённые в конце декабря 1917 года досрочные выборы в Севастопольский совет и в ЦК Черноморского флота дали большинство коалиции большевиков и левых эсеров. Весь Черноморский флот и крупнейший город Крыма находился в руках большевиков. «Севастополь стал Кронштадтом Юга», — писал в своих воспоминаниях Ю. П. Гавен. По примеру Севастополя большевики начали образовывать Военно-революционные комитеты (ВРК) по всему Крыму. ВРК фактически подменяли существовавшие советы. В них господство большевиков уже было безусловным. 3 (15) января 1918 года Исполнительный комитет Севастопольского совета выпустил обращение: «…ко всем Советам Крымского полуострова с предложением немедленно приступить к образованию Красной гвардии для защиты завоеваний революции от посягательств контрреволюционеров, под каким бы флагом они ни выступали». 12 (25) января 1918 года был создан претендовавший на командную роль в военных вопросах Военно-революционный штаб, в который делегировали своих представителей ЦК ЧФ, Севастопольский ВРК, Севастопольский совет и главный заводской комитет. Однако этот орган оказался недееспособным из-за разнообразия мнений и отсутствия технического аппарата управления.

Такое обилие властных органов не могло не породить хаоса и неразберихи. Единственным органом, который функционально мог управлять подчинёнными структурами, был Черноморский Центрофлот, которому командование Черноморским флотом было поручено решением I Всероссийского съезда военного флота 27 декабря 1917 года (9 января 1918 года). Построенный по образцу советов (пленарные заседания, исполком с подотчётностью Всечерноморским съездам), он являлся одновременно и политическим, и командным органом Черноморского флота, так как располагал собственным аппаратом управления, кроме того, ему подчинялось командование ЧФ со всей флотской инфраструктурой и средствами связи. Хотя большевики и пытались обуздать матросскую вольницу и поставить её хоть в какие-то рамки, но выпущенный ими же на волю поток насилия остановить было уже невозможно.

Гражданская война на территории Крыма началась ещё в конце декабря 1917 года (старого стиля) — боевые столкновения между войсками СНП (основными вооружёнными силами которого были созданные ещё при Временном правительстве национальные части из крымских татар) и большевизированными частями происходили в крымских городах. Как вспоминал участник событий большевик Ю. П. Гавен, руководство крымских большевиков намеренно использовало выступление СНП против Севастополя для захвата власти во всём Крыму:

За исключением Севастополя все города Крыма встретили октябрьский переворот враждебно… Уже в конце 1917 г. после завоевания власти (в Севастополе) стало ясно, что Крым может советизироваться только путём вооружённой борьбы… Пришлось придерживаться дипломатии… Мы шли под лозунгом обороны революции… масса была уверена, что Курултай желает захватить власть… всё время вели такую работу (представители ВРК), чтобы всё выглядело так, что на нас наступают контрреволюционные силы, офицерские отряды, эскадронцы, а мы только обороняемся, и таким образом бросали свои силы к Ялте, Евпатории, Керчи.

К середине января 1918 года военные действия, носившие яркую национальную окраску (русские (сторонники советов) против татар (сторонники краевого правительства)), шли уже на всём полуострове. Установление советской власти в городах на побережье Крыма шло по единому сценарию. Первоначально в город вводились верные Краевому правительству, преимущественно татарские по национальному составу, воинские части, советы распускались, большевизированные местные гарнизоны разоружались. В ответ к городу по приказу Центрофлота и иногда по просьбам местных большевиков подходили военные корабли Черноморского флота, высаживался десант, к которому присоединялись местные большевики и тёмные личности, желавшие заняться разбоем. Вооружённое сопротивление частей, верных Краевому правительству, легко преодолевалось. После этого начиналась расправа с захваченным противником и «буржуями», в категорию которых мог попасть любой обыватель.

Террор в Евпатории

В Евпатории установление советской власти встретило сопротивление местной офицерской дружины и крымскотатарских частей, направленных в Евпаторию из Симферополя штабом крымских войск, подчинявшимся СНП. Началось разоружение большевизированных воинских частей, размещённых в Евпатории. 13 (26) января 1918 года неизвестными был убит председатель евпаторийского совета Д. Л. Караев, что накалило обстановку.

На помощь местным большевикам из Севастополя на транспорте «Трувор» и гидрокрейсере «Румыния» был отправлен десантный отряд из революционных моряков и красногвардейцев числом до полутора тысяч. После обстрела города из орудий гидрокрейсера на побережье был высажен десант. В городе начались репрессии, принявшие широкий размах и длившиеся три дня. На глазах родственников, наблюдавших за совершением казни, были утоплены в море все схваченные члены офицерской дружины (46 человек), арестовано свыше восьмисот «контрреволюционеров» и «буржуев», степень виновности которых определяла тут же организованная из местных и севастопольских революционеров судебная комиссия.

Пленных разместили в трюме транспортного судна, комиссия заседала на нём же. Трупы сбрасывали в Чёрное море. Точное количество убитых в течение первых трех дней (15—17 января старого стиля) по решению этой комиссии неизвестно, но составляет не менее 47 человек. По данным С. П. Мельгунова, опиравшимся на материалы Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, было умерщвлено не менее трехсот лиц из числа арестованных. Последующие историки полагали, что эти данные, возможно, завышены и называли число в пятьдесят человек как наиболее близкое к реальности.

В дальнейшем, после убытия севастопольского десанта, казни продолжили местные активисты. Они совершались уже не в море, а в городе — на территории городской свалки или на улицах, прямо возле домов, где производились аресты. Евпатория стала единственным крымским городом, в котором открытое и активное участие в уничтожении реальных и мнимых противников советской власти принимали не только безымянные матросы и люмпен-пролетарии, но и часть городского советского руководства (особую известность приобрела семья Немич). Сохранились документальные свидетельства того, что лица, принимавшие активное участие в кровавых убийствах, одновременно занимались банальным грабежом, прикрываясь при этом военными и революционными нуждами.

Террор в Феодосии

Для установления советской власти в Феодосии в первых числах января 1918 года на рейд прибыл эсминец «Фидониси» с отрядом революционных матросов на борту под командованием анархиста А. В. Мокроусова. Был высажен десант. Матросы перебили всех найденных офицеров (число жертв оценивалось от нескольких десятков до шестидесяти трёх человек), но дальнейшего «истребления контрреволюции» в городе не произошло, благодаря позиции Феодосийского совета, возглавляемого умеренным большевиком врачом С. В. Констансовым, а также первого советского коменданта Феодосии М. Ф. Барсова, который заявил севастопольским революционерам: «Буржуи здесь мои и никому чужим их резать не позволю».

Террор в Ялте

Курортная Ялта, в которой традиционно проживало много выздоравливавших после ранений офицеров, стала ареной кровопролитных боёв между отрядами революционных матросов и крымско-татарских эскадронцев с 9 (22) января по 17 (30) января 1918 года с применением корабельной артиллерии и гидроавиации. Заняв город, матросы и красногвардейцы устроили охоту на офицеров и случайных прохожих, которых убивали прямо на улицах; иногда, вероятно, только для того, чтобы ограбить трупы. Всего было убито, по разным оценкам, от восьмидесяти до ста человек, а с учётом погибших в последующие дни в других населённых пунктах Южного берега Крыма — до двухсот.

Террор в Симферополе

В Симферополе располагался Объединённый штаб крымских войск и головные структуры противоборствовавших большевикам и советам организаций — СНП и крымско-татарского курултая. После того как стоявшие за советскую власть отряды матросов и красногвардейцев начали наступление из Севастополя в сторону Симферополя, в Симферополе было поднято советское восстание. К 14 (27) января власть курултая и СНП была ликвидирована. В Симферополь вошли севастопольские отряды. Как и в других городах Крыма, начались аресты и убийства офицеров и видных граждан города. Общее число жертв террора в первые дни после установления в городе советской власти по данным Комиссии ВСЮР по расследованию злодеяний большевиков доходило до 200 человек, в то время как советские исследователи называли куда большее число — по их данным в Симферополе всего было убито до 700 офицеров.

Вспышка насилия 21—24 февраля 1918 года

К концу января 1918 года (по старому стилю) в бывшем Черноморском флоте в результате шедшей с конца 1917 года демобилизации численность личного состава сократилась вдвое — на Флоте числилось 2294 офицера и 25 028 матросов и солдат. Бо́льшую часть составляли призывники 1917 года, которые вообще не встречали на службе иных условий, кроме революционного разлада. Правящая коалиция большевиков и левых эсеров, фактически управлявшая Черноморским флотом, к этому моменту начала распадаться из-за различного отношения этих партий к возможности заключения мира с Германией. Это ещё более ухудшило дисциплину — солдатская масса, получавшая разнонаправленные сигналы от ещё недавно единых краевых органов, стала совершенно неуправляемой. На этом фоне активизировались анархисты, отряды которых представляли опасность даже для большевистского руководства.

Тогда же финансовая жизнь Крыма пришла в полный упадок. Крымская казна была пуста. Рабочим, морякам и служащим было нечем платить заработную плату, не на что закупать продовольствие и прочее. Большевистские ревкомы, которым де-факто принадлежала власть, решили произвести «контрибуции» — определённые и громадные суммы, которые в весьма ограниченный срок должны были вносить в пользу советов поименованные ими лица, отдельные социальные группы («буржуи»), целые административные единицы. Так, например, севастопольская буржуазия была обложена 10 миллионами рублей, Ялта — 20 миллионами. Евпатория и Феодосия должны были выложить по 5 миллионов, Коктебель — 500 тысяч рублей и так далее, вплоть до каждого уезда и каждой волости. Внести настолько крупные суммы было фактически невозможно. Тогда же стали брать заложников как гарантов взимания контрибуций из числа родственников тех, кто должен был внести контрибуцию. Невыполнение контрибуций послужило поводом к событиям, разыгравшимся в Крыму в конце февраля 1918 года. Большевистские руководители Крыма впоследствии объясняли вспышку насилия последней декады февраля 1918 тем, что «…капиталисты и спекулянты ловко уклонялись от уплаты налога… такое поведение буржуазии… довело возмущение экспансивной массы моряков до такого состояния, что оно вылилось в стихийное массовое уничтожение злостных неплательщиков».

Большевистская власть настроила против себя и крестьян — им было приказано рассчитаться за все недоимки предыдущих лет (начиная с 1914 года), что было заведомо неисполнимо. Срыв сбора недоимок вызвал применение репрессий, что в свою очередь породило волну недовольства, прокатившуюся по сельской местности.

14 февраля 1918 года в Севастополь были доставлены тела 27 матросов, погибших в боях на Дону. В городе был объявлен всеобщий траур и отменены все увеселительные мероприятия. Непосредственным толчком к новому витку террора послужил декрет Совета народных комиссаров «Социалистическое отечество в опасности!» от 21 февраля 1918 года в связи с началом германского наступления на разрушенном демобилизацией Русской армии Восточном фронте. Декрет возвращал смертную казнь, отменённую II съездом Советов. Правом бессудного расстрела наделялись красногвардейцы: «6) В эти батальоны должны быть включены все трудоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся — расстреливать.… 8) Неприятельские агенты, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». В дополнение к общему декрету, широко растиражированному советской печатью Крыма, Черноморскому Центрофлоту пришла отдельная телеграмма от члена коллегии народного комиссариата по морским делам Ф. Ф. Раскольникова, усиливавшая тревожные ноты Декрета и предписывавшая «искать заговорщиков среди морских офицеров и немедленно задавить эту гидру». Декрет и телеграмма упали на подготовленную почву.

Историки Зарубины обратили внимание на то, что хотя, на первый взгляд, террор тех дней имел совершенно хаотичные и неуправляемые формы, однако был подготовлен революционной агитацией предшествующего периода — при всём внешнем хаосе жертвами террора становились почти исключительно имущие группы населения и офицеры, пусть даже уже давно находившиеся в отставке (в большевистской пропаганде — «классовые враги» и носители «контрреволюционных настроений»). На этом основании историки сделали вывод, что большевистская власть несёт прямую ответственность за произошедшую резню. Как и в предыдущие вспышки насилия (декабрь 1917 — январь 1918) бессудные убийства сопровождались грабежами.

21 февраля 1918 года на кораблях Черноморского флота прошли матросские митинги, принимавшие самые крайние резолюции, «вплоть до поголовного истребления буржуазии». На общематросском митинге, проведённом на линкоре «Воля», была избрана комиссия из 25 членов во главе с анархистами С. И. Романовским, С. Г. Шмаковым и Басовым. Всё это уже шло без ведома исполкома Севастопольского совета. Центрофлот ЧФ пытался протестовать, выпуская бессильные призывы остановить неконтролируемый террор, а после даже его осудил.

В крымском Государственном архиве хранятся данные, свидетельствующие о том, что за три ночи 21—24 февраля 1918 года вышедшими из-под контроля матросами и красногвардейцами в Севастополе было уничтожено 600 человек. Эти цифры приводятся и современными историками. Историк Т. Н. Быкова писала, что эта число вероятно занижено. Свидетель событий Н. Н. Кришевский писал о 800 убитых в Севастополе в эти дни офицерах. Одной из жертв стал политический лидер крымских татар, муфтий Номан Челебиджихан. Вслед за Севастополем волна убийств прокатилась по другим крымским городам — Симферополю (в ночь на 24 февраля убито до 170 видных горожан и офицеров), Ялте, Феодосии. По всему Крыму в эти дни было убито, вероятно, до тысячи человек. Постфактум советская власть Крыма осудила февральскую вспышку террора, но историки Зарубины назвали решения советских органов запоздалыми, циничными и инфантильными. Террор был прекращён вооружённым вмешательством севастопольских рабочих, остановивших озверевшие банды матросов, осудивших беспомощную позицию Севастопольского совета и потребовавших провести его перевыборы.

Крымские города, в которых удалось избежать массового террора

В Крыму в ряде городов установление советской власти зимой 1917—1918 годов обошлось без жертв. Самым крупным из таких городов была Керчь, в которой большевистская власть со всеми атрибутами (совет и ревком) была установлена 6 (19) января 1918 года. Очевидец событий вспоминал:

…с благодарностью я вспоминаю г. Кристи, идейного большевика, которого судьба поставила во главе большевистской власти в Керчи. Интеллигентный человек, мягкий и кроткий, хотя — горячий и искренний последователь большевистских идей, но враг всякого насилия, крови и казней, обладая большой волей и характером, один только Кристи спас Керчь от резни, которую много раз порывались произвести пришлые матросы с негласного благословения Совдепа…

Ещё одним городом, где не происходили бессудные убийства, была Алупка. В ней также благодаря местным большевикам — Тоненбойму, Батюку и Футерману — удалось не допустить «варфоломеевских ночей». Алупкинскому совету пришлось выдержать сильное давление и вступить в открытый конфликт с Ялтинским советом, требовавшим «избиения буржуазии». 2 апреля 1918 года в Алупке прошёл «народный митинг», участники которого выразили поддержку и полное доверие своему местному совету, спасшему город от возможной резни, а от деятелей Ялты, которые «прикрываясь светлым ликом революции и своим высоким авторитетом… имеют преступные замыслы», потребовали немедленного сложения полномочий.

На основании примеров этих городов историки Зарубины сделали вывод, что вспышки террора не были неизбежными, что если бы в руководстве большевистских организаций и советов и в иных городах стояли лица, твёрдо отвергавшие насилие, а не тайно или даже явно подстрекавшие к нему, то массового террора в Крыму можно было бы избежать.

Террор в сельской местности

Если о происходившем в городах сохранились как многочисленные свидетельства современников, так и отчёты советских органов власти, то о происходившем в крымской деревне в этот период известно куда меньше. Но как и советские власти, так и уголовная вольница, использовали насилие и террор против сельского населения для решения продовольственной проблемы, остро вставшей зимой 1917—1918 годов. Крестьяне, особенно зажиточные, вошли в число слоёв, наиболее пострадавших в описываемый период.

Большевистское правительство спустило в Крым высокую разнарядку по вывозу продовольствия в Центральную Россию. В последние дни марта — начале апреля почти ежедневно отправлялись составы из 150—200 вагонов пшеницы, а всего с февраля по апрель 1918 года советские власти вывезли из Крыма 3½ млн пудов хлеба. Как написал в своей телеграмме от 28 февраля 1918 года комиссар по продовольствию Симферопольского военно-революционного комитета в адрес Московского городского продовольственного комитета: «Таврида кормит 21 голодающую губернию, десять железных дорог, Москву, Петроград, Финляндию, целый ряд фабрично-заводских районов, население своих городов…»

Наряду со сбором объявленных новыми властями революционных контрибуций, крестьянам было также приказано сдать все дореволюционные недоимки, что было практически невозможно сделать. Это раскрывало широкие возможности для репрессий против крестьян, не имевших достаточных запасов для исполнения объявленных властями объёмов, предназначенных к обязательной сдаче. Вооружённые отряды, направляемые властями в сельскую местность для изъятия продовольствия, пресекали всякие попытки сопротивления показательными порками, конфискациями имущества и расстрелами. Как писали газеты: «Крестьянство ко всем этим репрессивным мерам относится крайне отрицательно. Жители находятся под непрекращающимся страхом беспричинного и ничем не оправданного убийства». Подобные действия советской власти оттолкнули от неё крестьянство, а так как оно в Крыму было в основном крымскотатарским по своему составу, то восстание, начавшееся в крымской деревне в конце апреля 1918 года, сразу же приобрело черты этно-конфессионального конфликта, обрушив свою ярость на христианское (греческое, армянское, русское) население, которое в глазах татар отождествилось с советской властью.

В Феодосийском уезде бесчинства реквизиционных отрядов приобрели такой масштаб, что сами советские власти были вынуждены признать размах конфискация «частично необоснованным» и применить вооружённую силу против наиболее ретивых экспроприаторов.

Судьба членов императорской фамилии

Историки Зарубины полагают, что только германское вторжение в Крым в апреле 1918 года спасло находившихся на территории Крыма представителей Дома Романовых от расправы. В своих имениях на Южном берегу Крыма с конца весны 1917 года по соответствующим разрешениям Временного правительства проживали: Великий князь Николай Николаевич (в имении «Чаир»), вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, Великий князь Александр Михайлович, Великая княгиня Ольга Александровна и их родственники проживали в имении «Ай-Тодор»; великий князь Пётр Николаевич с семьёй проживал в имении «Дюльбер», в имении «Кореиз» — Юсуповы. Всего в Крыму находилось семнадцать представителей бывшего царствующего дома.

Ялтинский совет неоднократно требовал расправиться с ними, начиная уже с первых вспышек террора декабря 1917 года. Только твёрдая позиция комиссара Севастопольского совета матроса Ф. Л. Задорожного, прибывшего в Крым из Петрограда со специальным заданием охранять Романовых и выполнять исключительно приказания центральных властей, предотвратили расправу. Так и не получив от центра никаких указаний касательно судьбы Романовых, отряд матросов под командованием Задорожного охранял Романовых до прихода германцев, после чего был отпущен в Советскую Россию. Хотя германские офицеры и намеревались казнить большевиков, державших членов царствующего дома под арестом, за них вступились сами Романовы, выхлопотав для своих охранников право по желанию покинуть территорию Крыма.

Причины, размах, последствия террора и его оценки

Терминология

«Брали на мушку», «ставили к стенке»,
«Списывали в расход» —
Так изменялись из года в год
Речи и быта оттенки.
«Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку»,
«К Духонину в штаб», «разменять» —
Проще и хлеще нельзя передать
Нашу кровавую трёпку.
Правду выпытывали из-под ногтей,
В шею вставляли фугасы,
«Шили погоны», «кроили лампасы»,
«Делали однорогих чертей».
Сколько понадобилось лжи
В эти проклятые годы,
Чтоб разъярить и поднять на ножи
Армии, классы, народы.
Всем нам стоять на последней черте,
Всем нам валяться на вшивой подстилке,
Всем быть распластанным с пулей в затылке
И со штыком в животе.

Максимилиан Волошин
29 апреля 1921 года
Симферополь

Массовый террор в Крыму в период первого установления советской власти сравним по размаху с «крестьянскими войнами». Участниками террора была прежде всего та часть флотских экипажей, которая более походила на сообщество уголовников на кораблях флота, чем на военнослужащих, и крымские люмпены. И хотя и те, и другие зачастую именовали себя «большевиками», ни к идеям большевизма, ни к крымскому руководству большевистской партии они не имели отношения. Ни крымский пролетариат, ни здоровая часть корабельных команд в терроре участия не принимали, а иногда даже препятствовали его осуществлению.

Любой уголовник или люмпен, надев на себя матросскую форму, мог заняться грабежом и убийствами. Преступниками двигали прежде всего низменные инстинкты — «вырезать проклятых буржуев и поделить их имущество». На эти страсти наложились ксенофобия, социальная кастовость российского общества, обнищание населения, усталость от войны, с одной стороны, а с другой — уже вошедшая в привычку жестокость военного времени. И наконец — страх самих террористов перед своими противниками, так как ещё Энгельс дал террору такое определение: «террор — это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх».

Советские историки объясняли произошедшие события стихийным выступлением народных масс, вызванным вызывающим поведением буржуазии, которая пряталась «до сих пор за спинами соглашательских организаций» и сама «перед лицом изнемогающей в трудностях революции привела массы в состояние ожесточения, кровавой ненависти по отношению к себе», отказывая этим событиям в «революционности» и списывая их на провокации со стороны буржуазии. Однако, как заметил историк М. А. Елизаров, «буржуазия… не может сама на себя натравливать массы».

Со временем террор всё больше сближался с политикой официальных властей. Воззвания, издававшиеся в Севастополе от имени властных структур, подогревали страсти. И если в декабре 1917 — январе 1918 года события шли зачастую не только не под руководством ревкомов и советов, а даже вопреки их воли, то вспышка террора 22—23 февраля 1918 года была спровоцирована прежде всего декретом СНК от 21 февраля 1918 года. По мнению историков Зарубиных, крымская история массового террора может быть иллюстрацией того, какие формы принимал красный террор в годы Гражданской войны: террор эволюционировал от условно-стихийной стадии в декабре 1917 года до организованной, большевистско-государственной — в ноябре 1920-го об этих событиях более подробно смотри в статье Красный террор в Крыму).

За декабрь 1917 — январь 1918 годов от бессудных расправ в Крыму, по минимальным оценкам, погибло не менее тысячи человек, значительная доля которых были офицерами Черноморского флота, а всего за период установления и господства в Крыму советской власти (декабрь 1917 — апрель 1918 годов) в результате террора и боевых действий было убито до 8000 человек. Одной из составляющих разнузданности толпы и террора стали осквернение храмов и убийства священнослужителей.

Волна бессудных убийств, прокатившаяся по городу в период, когда у власти в Севастпольском совете находилась коалиция большевиков и левых эсеров, привела к тому, что на выборах в Совет, произошедших в начале апреля 1918 года, горожане проголосовали за их политических конкурентов из социалистического лагеря — меньшевиков и правых эсеров. Большевики организовали повторные выборы в Совет, но и они были ими проиграны.

Террор подтолкнул многих офицеров в ряды зарождавшегося Белого движения. Офицерскому корпусу Черноморского флота были нанесены колоссальные потери. Те офицеры, которые не пострадали в ходе террора, предпочли покинуть корабли и уехать из крымских городов. Это привело к почти полной утрате боеспособности Черноморского флота, что показали дальнейшие события весны — лета 1918 года на Чёрном море. С другой стороны, демобилизовавшиеся матросы Черноморского флота, обретя практический опыт террора, были весьма экстремистски настроены. В своих родных городах и сёлах, прежде всего Новороссии, откуда многие из них были родом, они проявили повышенную активность в устройстве новой местной власти, а с началом на Юге России полномасштабной Гражданской войны образовали многочисленные матросские партизанские отряды полуразбойного характера, которые способствовали накалу насилия и особой жестокости проходивших тут боевых действий.

Ряд историков указывают, что события, произошедшие в Крыму зимой 1917—1918 годов, явившиеся первым случаем применения массового террора во время Гражданской войны в России, демонстрируют несостоятельность объяснений лидеров большевизма и последующей советской историографии, что террор был «навязан» советской власти её противниками, что «белый террор предшествовал красному». «Стихийный террор» того периода на самом деле не был стихийным — его подготовила многолетняя пропаганда экстремизма, которую вели леворадикальные партии — анархисты, левые эсеры и прежде всего большевики. Именно утопическая пропаганда большевиков и их союзников обработала широкие массы таким образом, что они были готовы к проведению террора, считали допустимыми и неизбежными те формы насилия, которые случились в Крыму.

Память

С советского времени в топонимике и монументальном искусстве Крыма сохранились имена и произведения, прославляющие организаторов и участников массового террора рассматриваемого периода. Так, улицы Евпатории носят имена В. Матвеева и членов семьи Немич. Имена их выгравированы золотыми буквами на пьедестале монумента «советских коммунаров» в сквере Революции.

До начала XXI века на территории Крыма не было ни одного памятника или памятного знака, связанного с жертвами массового террора. Но в 2000-х годах ситуация начала меняться.

В Евпатории в 2009 году на территории Храма святого Илии усердием его настоятеля, протоиерея Георгия Куницына и с благословения митрополита Симферопольского и Крымского Лазаря установлен православный памятный крест в память о жертвах террора января — марта 1918 года.

В культуре

В советской литературе

Исследователь новейшей истории Крыма Д. В. Соколов среди произведений советской литературы, в которых были правдиво (что, по мнению Соколова, требовало от писателей не только знания событий и наличия таланта, но и гражданского мужества) описаны события, связанные с крымским террором, выделил повесть А. Г. Малышкина «Севастополь» (1931 год). Автор проживал в Крыму в годы гражданской войны и его повесть во многом автобиографична. Главный герой повести — мичман Сергей Шелехов. В нём автор воплотил некоторые свои личные черты и эпизоды жизненного пути. В произведении показана целостная картина жизни Севастополя и Черноморского флота в межреволюционный период и события «Варфломеевских ночей». Произведение было отмечено и А. И. Солженициным, который писал:

Одинокая душа Шелехова — в неохватимых поворотах событий: то, летом Семнадцатого, швыряет его, исходящего любовью к народу, в одного из первых бунтарских ораторов; то, уже к зиме, когда сжигают офицеров в топках кораблей, расстреливают сотнями на Малаховом кургане, — переодевается матросом, впадает в берложную залёжку, вне событий, исстраданно, до полного упадка: будь что будет, придут — так придут. И жуть его ожиданья — зримым пиком революции передаётся и читателю. Картины севастопольских месяцев Семнадцатого года — как вылеплены из пламенного потока. Они и суть — главное содержание книги.

В произведении показана царящая в городе гнетущая атмосфера страха и множащиеся жуткие слухи о творящихся зверствах. Малышкин показал убийства офицеров в Севастополе, отправку транспорта «Трувор» с карательной экспедицией в Евпаторию как самочинные матросские самосуды, которые были пресечены пришедшим к власти большевистским ревкомом. То, что эти стихийные проявления «народного гнева», в действительности были подготовлены соответствующей агитацией большевиков и других левых партий в предшествующий период, в произведении не показано.

Кровавые события в Крыму описывались советскими писателями и позднее. Так, в 1966 году был опубликован роман И. Л. Сельвинского «О, юность моя!», в котором описывалась революционная Евпатория и расправы над задержанными на транспорте «Трувор» в январе 1918 года, а в 1987 году вышел роман А. И. Домбровского «Красная Таврида» о революции и гражданской войне в Крыму. Однако в этих произведениях, ввиду установок коммунистической партии, описание террора оттеснено на задний план.

См. также

• Убийства офицеров Балтийского флота во время Февральской революции

Литература

Мемуары и документы

• [krotov.info/history/20/1910/felst_00.htm Красный террор в годы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков] / Под ред. докторов ист. наук Ю. Г. Фельштинского и Г. И. Чернявского. — М.: Терра—Книжный клуб, 2004. — 512 с.
• Раздел 2. В Крыму // Красный террор глазами очевидцев / Сост., предисл. и комм. д. и. н. С. В. Волкова. — М.: Айрис-пресс, 2009. — С. 173—236. — 448 с. — (Белая Россия). — 3000 экз. — ISBN 978-5-8112-3530-8.
• Севастополь: Хроника революций и гражданской войны 1917—1920 гг / Ред. В. В. Крестьянников. — Севастополь, 2005. — 294 с.
• Сапожников А. Л. [evpatoriya-history.info/history/06-revolusiya-i-grazdanskaya-voyna/sapoznikov-varfolomeevskie-nochi-evpatorii.php По воспоминаниям отрока из семьи последних крымских помещиков] // Крымский архив : журнал. — 2001. — № 7. — С. 200—231. [web.archive.org/20071124092152/kazy.narod.ru/r/Publ/Crimea_ALS1.htm Архивировано] из первоисточника 24 ноября 2007.

Исследования

• Бобков А. А. Разворот солнца над Аквилоном вручную. Феодосия и феодосийцы в Русской смуте. Год 1918. — 1-е. — Феодосия — Симферополь: Оригинал-М, 2008. — 384 с. — 200 экз. — ISBN 978-966-8933-15-8.
• Быкова Т. Б. [www.memorial.kiev.ua/zhurnal/pdf/02_2001/437.pdf Масовий терор у період утвердження радянської влади в Криму (1918–1921 рр.)] (укр.) // З архівів ВУЧК-ГПУ-НКВД-КГБ : журнал. — Киев, 2001. — Т. 2 (17). — С. 437—464.
• Быкова Т. Б. 7. Красный террор в Крыму // [chtyvo.org.ua/authors/Smolii_Valerii/Politychnyi_teror_i_teroryzm_v_Ukraini_XIXXX_st_Istorychni_narysy/ Политический террор и терроризм на Украине XIX—XX стол.: Исторические наброски] = Політичний терор і тероризм в Україні ХІХ—ХХ ст.: Історичні нариси / Отв. ред. В. А. Смолий; НАН України; Інститут історії України. — Киев: Наукова думка, 2002. — С. 191—206. — 952 с. — ISBN 777-02-3348-9.
• Быкова Т. Б. [history.org.ua/LiberUA/978-966-02-5992-8/0.pdf Создание Крымской АССР (1917—1921 гг.)] = Створення Кримської АСРР (1917—1921 рр.) / Ред. С. В. Кульчицкий. — Киев: Ин-т истории Украины НАНУ, 2011. — 247 с. — 300 экз. — ISBN 978-966-02-5992-8.
• Елизаров М. А. Матросские массы в 1917—1921 гг.: от левого экстремизма к демократизму. — СПб.: СПб ВМИ, 2004. — 282 с.
• Елизаров М. А. [www.dissercat.com/content/levyi-ekstremizm-na-flote-v-period-revolyutsii-1917-goda-i-grazhdanskoi-voiny-fevral-1917-ma Левый экстремизм на флоте в период революции 1917 года и гражданской войны: февраль 1917 — март 1921 гг] / Дисс. докт. ист. наук. Специальность 07.00.02. — Отеч. история. — СПб., 2007. — 578 с.
• Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей. Из истории Гражданской войны в Крыму. — Симферополь: Антиква, 2008. — 728 с. — 800 экз. — ISBN 978-966-2930-47-4.
• Зарубин В. Г. Проект «Украина». Крым в годы смуты (1917–1921 гг.). — 1-е. — Харьков: Фолио, 2013. — 379 с. — (Проект Украина). — 1200 экз. — ISBN 978-966-03-6091-4.
• Мельгунов С.П. Красный террор в России. — 2-е изд. — New York: Brandy, 1979. — 204 с. — ISBN 0-935874-00-3.
• Панова А. В. [cyberleninka.ru/article/n/rasprava-matrosov-chernomorskogo-flota-nad-ofitserskim-sostavom Расправа матросов Черноморского флота над офицерским составом] // Изв. Рос. гос. пед. ун-та им. А. И. Герцена : журнал. — 2010. — Т. 126. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1992-6464&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1992-6464].
• Пученков А. С. Украина и Крым в 1918 — начале 1919 года. Очерки политической истории. — СПб.: Нестор-История, 2013. — 340 с. — 500 экз. — ISBN 978-5-4469-0092-3.
• Соколов Д. В. [beloedelo.ru/researches/article/?389 Крым большевистский. Год 1919-й]. Сайт «Белое дело» (2 июля 2014). Проверено 3 июля 2014.
• Соколов Д. В. Очерки по истории политических репрессий в Крыму (1917—1941 гг.): сб. ст. — Севастополь: Телескоп, 2009. — 59 с. — ISBN 9661539065.
• Соколов Д. В. Таврида, обагрённая кровью. Большевизация Крыма и Черноморского флота в марте 1917 — мае 1918 г. — М.: Посев, 2013. — 271 с. — ISBN 978-5-9902820-6-3.

Художественная литература

• Шмелёв И. С. Солнце мёртвых. — Даръ, 2008. — 384 с. — (Русская культура). — ISBN 978-5-485-00156-8.

Ссылки

• Ишин А. В. [www.kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=8999 К 95-летию октябрьской трагедии: опыт первой «большевизации» Крыма]. Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (10 ноября 2012). Проверено 22 ноября 2012. [www.webcitation.org/6DHaEqzup Архивировано из первоисточника 30 декабря 2012].
• [kfinkelshteyn.narod.ru/Evpatoria/Prihod_Bolshevikov.htm Установление советской власти в Крыму. Резня в Евпатории. Январь 1918]. Сайт «Страница Кирилла Филькенштейна». Проверено 2 ноября 2012. [www.webcitation.org/6DHaH6R2h Архивировано из первоисточника 30 декабря 2012].
• Крестьянников В. В. [sevdig.sevastopol.ws/stat/noch.html Варфоломеевские ночи в Севастополе в феврале 1918 г]. Сайт Севастопольского государственного архива. [www.webcitation.org/6DHaI0UpA Архивировано из первоисточника 30 декабря 2012].
• Соколов Д. В. [ruskline.ru/analitika/2009/09/05/i_yarost_vzmetennyh_tolp/ «…И ярость взметенных толп». Первые волны красного террора в Крыму (декабрь 1917 — март 1918 г.)…]. информационно-аналитическая служба «Русская народная линия» (5 сентября 2009). Проверено 20 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgehY0O Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
• Соколов Д. В. [ruskline.ru/analitika/2008/04/15/tavricheskaya_eparhiya_posle_oktyabr_skogo_perevorota/ Таврическая епархия после Октябрьского переворота]. информационно-аналитическая служба «Русская народная линия» (15 апреля 2008). Проверено 20 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgr9e0n Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].

Отрывок, характеризующий Массовый террор в Крыму (1917—1918)

Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]