Материализация (мистика)

Материализация — в оккультизме, парапсихологии и спиритуализме — проявление в присутствии медиума посторонней живой материи разной степени консистенции и уровня организованности, способной (если верить сторонникам реальности феномена) принимать формы лиц, конечностей, человеческих фигур, как полных, так и недооформленных. Принято считать, что фигуры и лица людей на спиритических сеансах материализуются на основе так называемой «эктоплазмы», источником которой служит организм медиума, хотя в парапсихологической и спиритуалистской литературе встречаются также сообщения об аппортах (результатах телепортации) — необъяснимых возникновениях в наблюдаемых замкнутых пространствах (иногда — на глазах у присутствующих) неодушевлённых объектов (драгоценностей, цветов и т. д.), а также животных, птиц, насекомых.

Представители науки в подавляющем большинстве отрицают как реальность, так и саму возможность феномена материализации. Скептики, чьё мнение выражали, в частности, многие представители Общества психических исследований (а впоследствии и многочисленные профессиональные иллюзионисты), полагали, что единственным объяснением описывавшимся явлениям могло служить жульничество со стороны медиумов. С тем, что такого рода скептицизм обоснован, соглашались и наблюдатели, в целом эту точку зрения не разделявшие. Так, Альфред Расселл Уоллес, считавший материализацию феноменом реальным, отмечал при этом, что почти все представители так называемого «физического медиумизма» в разное время не только подвергались обвинениям в жульничестве, но и нередко уличались в нём.

Последним известным медиумом, на сеансах которой, если верить сообщениям наблюдателей, демонстрировался феномен, считается Хелен Дункан; впрочем, и её склонность к мистификациям была неоспоримо доказана. Начиная со второй половины XX века сообщений о спиритической материализации становилось всё меньше, что позволило некоторым парапсихологам декларировать факт исчезновения явления как такового. Скептики склонны объяснять закат «физического медиумизма» тем, что способы наблюдения и контроля стали совершеннее, и это сделало медиумическое жульничество в современных условиях практически невозможным.

Трактовка феномена

Спиритуалисты полагают, что материализованные фантомы, являясь из «иного мира», тем самым доказывают факт существования «жизни после смерти». Парапсихологи (Н. Фодор, Х. Каррингтон и др.) отмечали, однако, что некоторые (в том числе, фотографировавшиеся) материализации мало соответствовали традиционным представлениям о том, как может выглядеть «дух умершего», в частности, — имели характер двухмерных «мыслеформ». В парапсихологии феномен рассматривается, в основном, как результат неизвестных процессов, происходящих в подсознании медиума.

Теософия, признавая реальность феномена материализации, считает его результатом «астрального проецирования», необъяснимым образом осуществляющегося при посредстве неких магнитных и электрических полей.

Отношение современной религии к материализации неоднозначно. Христиане-спиритуалисты прослеживают историю феномена вплоть до Священного писания, относя к числу его проявлений, например, некоторые из чудес Иисуса Христа (Иоанн 6:1-15, Марк 6:35-44), явления ангелов и т. д.. Христианские богословы, отвергающие идеи спиритуализма (а таковых подавляющее большинство), причисляют так называемых «духов-наставников» (spirit-guides), передающих «послания» и способствующих материализации фантомов на спиритических сеансах, к «бесам», любые попытки общения с миром мёртвых осуждая как некромантию.

Православные богословы утверждают, что опасность любого медиумизма (включая «физический») обусловлена тем фактом, что человек после «падения» пребывает в области «падших духов, окружён ими, порабощён ими». Истинным в православии считается лишь такой контакт с потусторонним миром, который обеспечивается средствами «духовного ви́дения» (достигаемого через «христианское подвижничество»), но никак не видением «чувственным», медиумическим.

История феномена и его изучение

Согласно «Энциклопедии парапсихологии и оккультизма», термин «материализация» был впервые использован в 1873 году в США; до этого по отношению к явлению употреблялось выражение «духовные формы» (англ. spirit forms). Если верить сообщениям очевидцев, первые неясного происхождения фигуры (чаще — конечности) начали возникать на спиритических сеансах с участием братьев Айры и Уильяма Дэвенпортов. В начале 1870-х годов аналогичный феномен в сельской глубинке штата Вермонт демонстрировали, если верить полковнику Олкотту (оставившему о своих наблюдениях серию очерков, изданных впоследствии книгой), братья Эдди.

Эпес Сарджент (в книге «The Scientific Basis of Spiritualism») утверждал, что первое сообщение о спиритической материализации относится к 1850 году, но о подобного рода явлениях было известно и ранее. Так, доктор Дж. П. Билло (англ. G. P. Billot) в книге «Recherches psychologique ou correspondence sur le magnetisme vital entre un Solitaire et M. Deleuze» (Париж, 1839) описывал случай, происшедший 5 марта 1819 года, когда в присутствии «трёх сомнамбул и одной слепой женщины» в запертой комнате появился почтовый конверт с «посланиями от святых», якобы принесённый белым голубем. Билло утверждал также, что 27 октября 1820 года в присутствии той же слепой женщиной наблюдался аппорт (появление цветов). В 1844 году были опубликованы сообщения о том, что предметы необъяснимым образом возникают и исчезают в доме доктора Ларкина из Рентхэма, штат Массачусетс; предполагалось, что некое отношение к этому имела девушка по имени Мэри Джейн, которой молва приписывала паранормальные способности.

На заре спиритуализма в середине XIX века заявили о себе так называемые «физические медиумы», способные, если верить очевидцам, к физиологическому производству и испусканию эктоплазмы, вязкой (иногда — парообразной) субстанции, из которой и формировались загадочные фигуры. Утверждалось, что одной из первых такой феномен продемонстрировала миссис Эндрюс на сеансах в городе Моравия, штат Нью-Йорк, в 1860 году. Вскоре после этого появились сообщения о том, что Кейт Фокс стала проявлять аналогичные способности на сеансах, организованных для неё Чарльзом Ф. Ливермором.

Согласно Н. Фодору («Энциклопедии психической науки», 1934), наиболее известные демонстрации материализаций проходили под контролем так называемых «семейных» духов-наставников. Известность приобрели, в частности, Кэти Кинг, которая в течение трёх лет под наблюдением Уильяма Крукса сотрудничала с медиумом Флоренс Кук, Йоланда, также три года появлявшаяся практически на каждом сеансе Мадам д’Эсперанс, и Берта, покойная племянница Э. А. Брэккета, которая в течение двух лет являлась тому при посредничестве разных медиумов. Сеансы с материализациями проводили в числе прочих — в США: миссис Харди, Мод Лорд, Дженни Лорд Уэбб, Бастиан и Тейлор; в Англии — Дэниел Данглас Хьюм, миссис Гаппи, мисс Шоуэрс. Во Франции широкую известность прибрёл феномен медиума Евы Карьер, находившейся под наблюдениям Шарля Рише.

Исследования Уильяма Крукса

Первым известным представителем науки, занявшимся изучением феномена материализации, стал в начале 1880-х годов Уильям Крукс. Оказавшись свидетелем необычных явлений, происходивших на сеансах Флоренс Кук, он предложил ей поселиться у себя в лондонском доме на Морнингтон-роуд и начал регулярно проводить здесь сеансы (сначала в полумраке, затем при естественном освещении), приглашая на них друзей из научного мира и регулярно публикуя отчёты о своих наблюдениях в «Ежеквартальном научном журнале».

В течение нескольких лет в комнате для сеансов, по утверждениям наблюдателей, события разворачивались по следующему сценарию: Флоренс Кук в соседней комнате погружалась в транс, а по истечении примерно получаса из-за штор к наблюдателям выходила женщина в белом, называвшая себя Кэти Кинг и утверждавшая, что она — дочь пирата Генри Моргана. Крукс рассказывал, что уже в ходе первого сеанса Кэти Кинг подвела его к кабинету — специально, чтобы указать на Флоренс, лежавшую там без сознания; он утверждал, что впоследствии получал и другие подтверждения тому факту, что Флоренс и Кэти — разные женщины. Тот факт, что между двумя женщинами имелись существенные различия, неоднократно подтверждала и писательница Росс-Черч, известная под псевдонимом Флоренс Марриат, присутствовавшая на многих сеансах.

По требованию коллег учёный ужесточил условия контроля над медиумом: Флоренс Кук привязывали к стулу, опутывали верёвками, пришпиливали её волосы к полу гвоздём. В качестве дополнительных средств Крукс использовал электрическую цепь с резистором и гальванометром, наблюдая за стрелкой, которая сдвинулась бы с места, если бы медиум нарушила соединение проводов. Пока Кэти Кинг расхаживала по комнате, стрелка сохраняла неподвижность. В другом случае Крукс попросил Кэти Кинг опустить кисти рук в химический раствор: если бы на ней были провода, это вызвало бы усиление электрического тока. Этого не произошло, из чего был сделан вывод, что руки, опускавшиеся в раствор, медиуму не принадлежали.

Используя пять комплектов фотоаппаратуры и располагая их за спинами гостей, Крукс сделал 55 фотографий Кэти и Флоренс. В 1874 году учёный опубликовал отчёт о работе с Кук (а также с двумя другими знаменитыми медиумами, Кейт Фокс и Д. Д. Хьюмом), в котором заявил, что стал свидетелем подлинного феномена материализации в разных его проявлениях. Публикация вызвала скандал в научном мире. Крукс едва не лишился звания почётного члена Королевского общества, но не отрёкся от своих утверждений, сохранив верность им до конца своей жизни.

Уильям Крукс исследовал и феномен Д. Д. Хьюма, на сеансах которого, как утверждалось, появлялись — правда, лишь изредка, — полупрозрачные материализованные фигуры. Некоторые из них, по сообщениям очевидцев, мелькали подобно теням, другие задерживались на некоторое время, причём приносили с собой иногда и музыкальные инструменты. «Едва только фигура приблизилась, я ощутила ледяной холод, а когда она протянула мне аккордеон, я не смогла удержаться от крика. Фигура тут же словно бы провалилась сквозь пол, видимыми остались только голова и плечи, на высоте одного фута», — так описывала один из таких эпизодов миссис Крукс, супруга учёного.

Наблюдения Шарля Рише

Научное обоснование явлению материализации одним из первых попытался дать профессор Мейпс, но его теория, имевшая отношение к газовой динамике, признания не получила. Теоретические основы для изучения феномена материализации заложил профессор Шарль Рише. Значительную часть своих наблюдений за феноменом материализации французский учёный (впоследствии — лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине) провёл в 1900-х годах на вилле Кармен при участии медиума Евы К. (Карьер, фр. Eva Carrière), известной также как Марта Беро (фр. Marthe Béraud). В своих отчётах он впервые предоставил подробные описания загадочного вещества, якобы источаемого телом медиума; он же назвал его «эктоплазмой». «Я… имел возможность наблюдать первые контуры материализованных фигур в момент их формирования. Нечто, напоминающее жидкое или пастообразное желе появляется изо рта или из груди медиума, и это нечто поэтапно реорганизуется, принимая форму лица или конечности. При очень хорошем освещении я своими глазами видел, как эта паста распространялась у меня на коленях и ощущал её давление», — писал Рише.

Рише утверждал, что регулярно возникавший на этих сеансах фантом по имени «Бьен Боа» двигался, говорил и дышал, как живой человек, демонстрируя временами огромную физическую силу. «Иногда фантом, достигая огромных размеров, вынужден был сгибаться и наклоняться… Потом внезапно его голова проваливалась, опадала к самому полу, и фантом исчезал. Он демонстрировал это три раза подряд. В попытке подыскать соответствующее сравнение, могу вспомнить только чёртика из табакерки», — писал Рише. Описывая наблюдаемые фигуры, профессор отмечал, что имел дело с реальной живой материей, которая формировались у наблюдателей на глазах. «Это было тёплое тело, очевидно, со своим кровообращением, физиологическими процессами, в частности, дыханием; тело, обладавшее индивидуальностью и волей, отличной от воли медиума, другими словами, новое человеческое существо! Это, несомненно, чудеснее всех чудес… И тем не менее, это факт!» — утверждал Рише в книге «Тридцать лет психических исследований».

На сеансах Евы К. Рише «…наблюдал прекрасно сформированные пальцы и ногти, руки с их суставами и костной системой», видел «живую голову и ощупывал череп под густыми волосами». Формирования, в некоторых случаях «произраставшие» на глазах у учёного, «демонстрировали в той или иной степени склонность к самостоятельной подвижности, не только анатомического, но и физиологического характера». Описывая руки, наощупь «функционально вполне полноценные», он утверждал, что видел также неполные формации, которым недоставало рельефности или объёмности. «Временами я наблюдал руку или лицо, сначала появлявшиеся плоскими, а затем полностью или частично обретавшие трёхмерность прямо у меня на глазах. Органы, если они недооформлены, нередко оказываются меньше своих естественных аналогов и являют собой своего рода миниатюры», — писал Рише. Французский исследователь предполагал, что материализация есть некая доселе неизвестная форма «механической проекции» живой материи, аналогичная световой. «Удивительные демонстрации Эйнштейна показывают, насколько механическая энергия и световая близки друг к другу по своим свойствам», — писал он.

Между тем, Нандору Фодору многочисленные фотоснимки «материализаций» Евы К. подсказали вывод о том, что речь тут может идти, скорее, об «эволюционировавших мыслеформах». Ссылаясь на мнение профессора Даумера, который считал, что «эктоплазмические образования не являются ни телесными, ни духовными субстанциями», он предлагал для этой особой формы материи использовать термин эйдолон. Значительное число фантомов Евы К., отмечал Фодор, являлись словно бы вынесенными в физическое пространство мысленными образами и напоминали картинки, ею, возможно, когда-то виденные: в числе последних были карикатуры на Вильсона и Пуанкаре; более того, некоторые из них «…несли на себе складки — словно сначала разгладили бумагу, а потом её сфотографировали». Профессора Рише отнюдь не смущала двухмерность наблюдаемых им «материализаций». «Природу материализованной в пластмассе женской груди понять ничуть не проще… и формирование <плоского> образа ничуть не менее поразительно, нежели явление живой человеческой головы», — писал он.

Гюстав Желе

Параллельно с Рише аналогичные исследования проводил и французский доктор Гюстав Желе (фр. Gustav Geley), который, судя по его утверждениям, чаще других исследователей наблюдал именно недооформленные фигуры и их имитации, напоминавшие слепки органов и конечностей. Желе первым провёл аналогию между процессом спиритической материализации и женскими ро́дами, а также сформулировал мысль о важности энергетического обеспечения феномена — как медиумом, так и присутствующими. «Я видел слепки пальцев, обладавших лишь формой, лишённых теплоты и гибкости, не имевших суставов. Появлялись слепки лиц, напоминавшие маски или бумажные вырезки с клоками волос, к ним приклеенными, а также формирования, смысл которых понять было вообще невозможно», — писал Желе в книге «From the Unconscious to the Conscious». Подобные недооформленные фигуры он считал «продуктом слабой <жизненной> энергии, использующей ещё более слабые средства воссоздания».

Желе сравнивал «недо-формирования» с так называемыми «дермоидными кистами» (разновидностями тератомы), в которых обнаруживаются волосы, зубы и т. д. Паранормальная физиология, полагал он, наряду с физиологией обычной, имеет свои — как законченные продукты, так и «выкидыши» с уродствами. Желе полагал, будто формы, материализованные на спиритических сеансах, являются продуктом биологического процесса того же типа, что и естественное рождение: «… То же идеопластическое чудо формирует руки, лицо, слизь, ткани и весь организм эмбриона за счёт материального тела… Аналогия между нормальной и <аномальной> физиологией распространяется и на детали; эктоплазма присоединена к телу медиума нитью, через которую осуществляется питание; это самая настоящая пуповина, напоминающая ту, что соединяет эмбрион с материнским телом». Желе утверждал, что даже видел материализации, обёрнутые в некую биологическую субстанцию, напоминающую плаценту.

Связь между медиумом и фантомом

Предположение о том, что медиум и фантом находятся в состоянии нестабильного энергетического равновесия, было впервые высказано в 1876 году. Отмечавшаяся многими наблюдателями особенность явления, состоявшая в том, что медиум, страдающий недостатком жизненной энергии, способен произвести на свет, как правило, всего лишь собственного двойника, Н. Фодором толковалась как подтверждение «психодинамической» теории профессора Морцелли. Сформулированная в книге «Психология и спиритизм» (итал. Psycologia e Spiritismo, 1907), она сводилась к тому, что эктоплазмическая субстанция есть следствие своего рода «физиологической радиоактивности», которой руководит «направляющая идея», порождаемая подсознанием медиума. Морцелли допускал, что последний может находиться в телепатическом контакте с гостями сеанса и формировать эктоплазмические образы, руководствуясь мыслями посторонних. Э. А. Брэккетт также придерживался мнения о том, что «решающее влияние на форму фантома оказывает воля присутствующих».

Уильям Крукс, полагая не подлежащим сомнению тот факт, что Кэти Кинг и Флоренс Кук — две совершенно разные женщины, признавал всё же, что иногда между ними наблюдалось поразительное сходство. При этом временами фантом оказывался физически совершеннее тела медиума (когда мисс Кук лечилась от бронхита, Кэти Кинг демонстрировала завидное здоровье). Часто Кэти меняла цвет лица (вплоть до тёмно-шоколадного) — как утверждал Крукс, единственно, чтобы подчеркнуть своё отличие от мисс Кук.

Теория раздвоения личности

Некоторые медиумы (в частности, Энни Ф. Меллон) рассказывали, что испытывали в момент материализации ощущение раздвоенности. Медиум миссис Томпсон (по воспоминаниям наблюдавшего её Ф. У. Тёрстана) на одном из сеансов, находясь в полном сознании, воскликнула: «Я стала пустой внутри!» При этом каждый раз, когда материализованная ею фигура (по имени «Клер») прикасалась к кому-либо из присутствующих, медиум в соответствующей точке тела ощущала покалывание, напоминавшее слабый удар электрического тока. Мадам д’Эсперанс, в книге «Страна теней» рассказывая о сеансе, проводившемся под наблюдением А. Аксакова и М. Фидлера в Швеции, описывала — сначала «…ощущение, будто бы из <неё> вытягивают паутину», и «…странное чувство пустоты», затем — наступившее в какой-то момент ощущение раздвоености:

Наконец условный сигнал был подан, шторы распахнулись. Предо мной предстала материализованная фигура… Меня привел в чувство голос у самого уха: «Её нет, она исчезла»… Я попросила воды, но тут же подумала — чей же это голос просит воды? Он был вроде бы моим, но исходил — то ли из пустоты, то ли от посторонней. Воду принесли, она была выпита и освежила меня, но этот акт словно бы проделал за меня другой человек, та женщина, что говорила моим голосом…

Впоследствии, по утверждению медиума, «…когда фотографическая пластина была проявлена, на снимке выявилось нечто поразительное. Материализованная фигура, попавшая в объектив, была одета в белые ниспадающие одежды. Волосы опускались на плечи — непокрытые, как и руки. Фигура, скорее всего, принадлежала другой женщине, но лицо было, несомненно, моим… А на стуле чуть позади располагалась фигура в моей одежде, с неповреждёнными чёрными повязками на запястьях и лентой на талии, но лицо её было мне незнакомо, и эта незнакомка взирала на происходящее с огромным удовлетворением и самодовольством…» Присутствовавшие «не смогли понять смысла происшедшего», а дух-посредник «Уолтер», когда его спросили об этом, заметил лишь: «Да, многое тут перемешалось». Н. Фодор отмечал, что две формы — материальная и материализованная — не просто оказываются во взаимодействии, но временами превращаются в единое целое. У Флоренс Кук однажды возникло тёмное пятно на теле после того, как на лицо Кэти Кинг была нанесена чернильная точка (при этом медиум оставалась в кабинете, занавешенном шторами).

В. Райхель (нем. W. Reichel) утверждал, что фантомы миссис Миллер пахли табаком и даже пищей и вином, если медиум перед сеансом, соответственно, курила, ела или употребляла алкоголь. Сообщалось также, что стоило как-то раз фантому покойной дочери Флоренс Мариатт взять в рот чернослив, как медиум едва не поперхнулась. Медиум Фрэнсис У. Монк утверждал, что чувствовал во рту вкус печёных яблок, когда их пробовал на вкус «Махеди», материализованный им египтянин-фантом. В какой-то момент медиум, находясь в семи футах от фигуры, выплюнул кожуру и косточки, хотя сам в рот яблок не брал. Похожая история о Монке была рассказана в журнале «Спиритуалист» от 4 декабря 1877 года. Когда материализованного фантома попросили глотнуть воды, струя её немедленно выплеснулась у медиума изо рта.

Согласно описанию Флоренс Марриат, фантом на сеансе мисс Шоуэрс произнёс следующее: «Вы видите, что Рози (медиум) вполовину меньше и вдвое легче обычной себя. Я заимствовала у неё другую половину, и это, в сумме со вкладом других присутствующих, позволило мне создать тело, которое я вам демонстрирую… Я способна отсоединять частицы от её организма для своих собственных целей, а когда дематериализуюсь, верну ей заимствованное, так что тело её вернётся к привычным размерам».

Когда мистер Лаксмур спросил Кэти Кинг: «Исчезнув, куда вы уйдёте?» — та отвечала: «В медиума: я верну ей всю жизнь, которую брала. Если же я возьму у неё слишком много, то — взяв, допустим, её за талию и попытавшись унести, — вы рискуете убить её на месте, она задохнётся. Я могу легко входить в неё и возвращаться обратно, но поймите: я — не её двойник. О двойничестве говорят много всякой чепухи. Всё это время я остаюсь собой». Флоренс Кук при этом, как утверждал Лаксмур, лежала на полу. Л. Гилбертсон в журнале «Лайт» выражал мнение, что «дух» в подобных случаях изгоняется во внешнее пространство «внутренним я» медиума, которое приобретает сверхъестественную силу, в то время как организм, напротив, ослабевает в результате потери энергии. Обретая пристанище в теле медиума, «дух» способен производить с ним то, что в парапсихологии именуется трансфигурацией (а в религии — «Преображением»), — считал Гилбертсон.

Измерения веса медиума

Исследователи феномена, проводившие измерения веса медиума в ходе сеансов с материализациями, утверждали, что показания весов в процессе происходящего менялись. Один из самых известных случаев такого рода описал Генри С. Олкотт. Наблюдая медиума мисс Комптон, он «закрепил» её в кабинете необычным способом: привязав к стулу нитями, продетыми через дырочки в мочках ушей. Когда из кабинета вышел материализованный фантом, Олкотт попросил того встать на весы. Весы показали сначала 77, потом 59 фунтов. Олкотт оставил фантома в комнате, вошёл в кабинет и медиума там не обнаружил. Вернувшись, он вновь измерил вес фантома: тот оказался равен 52 фунтам. После того, как материализованная фигура вошла в кабинет, туда же последовал Олкотт с лампой. Медиум находилась в прежнем положении, нитями привязанная к стулу, с неповреждёнными мочками уха. Выйдя из транса, она встала на весы, которые, если верить Олкотту, показали 121 фунт.

Аналогичные эксперименты с примерно теми же (хоть и менее выраженными) результатами позже проводил Хиуорд Каррингтон, о результатах своих наблюдений рассказавший, в частности, в книге «Физический феномен спиритуализма» (англ. Physical Phenomena of Spiritualism).

Физический контакт с фантомами

Как отмечал в «Энциклопедии психической науки» Нандор Фодор, чувствительность фантома напрямую зависит от степени его энергетического обеспечения, а ответ на вопрос о том, насколько вмешательство посторонних сил способно навредить медиуму, — от того, в какой пропорции между ним и материализованным фантомом распределена энергия. Доктор Х. Каррингтон писал:

Я сам наблюдал материализации в условиях, когда контроль над медиумом был идеальным, и однажды «вре́менная» рука растаяла в моей собственной после того, как я сжал её. Эта рука представляла собой идеально оформленную физиологическую структуру: теплую, жизнеподобную, со всеми свойствами человеческой. При этом медиума прочно удерживали двое проверяющих, его собственные руки при свете красной лампы были отчётливо видны. Должен повториться: рука не втянулась куда-то, но каким-то образом растаяла в моей, когда я сжал её.

Исследователи феномена в большинстве своём отмечали, что материализованные фигуры не столь чувствительны, как эктоплазма, которая болезненно реагирует на свет. Желе заметил, что при внезапной вспышке удар, получаемый медиумом, пропорционален длительности экспозиции, а не силе света. Яркая вспышка магнезии (утверждал Фодор) бьёт по медиуму слабее, нежели луч карманного фонарика. Если эктоплазма затвердела, опасность нанести медиуму травму уменьшается, но полностью не исчезает. Когда фантому причинена боль, медиум может также от неё мучиться, но его боль совсем не обязательно возникает в той же части тела. Медиум может вскрикнуть от укола, нанесённого фантому, но при этом на месте его нанесения не останется видимых ран или травм (подобные опыты проводились с медиумом доктором Ф. Л. Уиллисом).

Исследователи отмечали, что материализованные формы резко разнятся по консистенции и степени осязаемости. Некоторым представителям физического медиумизма (в частности, Хьюму) удавалось производить лишь парообразные, почти неосязаемые формы — так называемые «этериализации» (англ. etherializations). Фрэнк Л. Бэрр, главный редактор газеты «Hartford Times», в письме миссис Хьюм, которое было опубликовано в книге «Д. Д. Хьюм, его жизнь и миссия» (англ. D. D. Home: His Life and Mission»), описывает один из эпизодов сеанса 14 марта 1855 года, когда он буквально проткнул призрачную ладонь пальцем: «рана» у него на глазах «заросла тканью, оставив на ладони призрака след», после чего «…рука исчезла с быстротой молнии».

Профессор Крукс утверждал, что и сам на сеансах Хьюма проделывал нечто подобное, сжимая руку «призрака» в своих ладонях. При этом та не пыталась высвободиться, но «постепенно словно бы превращалась в пар и таким образом исчезала». Крукс отмечал, что иногда появлявшиеся в присутствии Хьюма руки и пальцы оставались безжизненными, «облачными» образованиями, лишь отдалённо напоминавшими форму кисти.

Х. Д. Дженкен в отчёте, представленном Диалектическому обществу, писал, что однажды сдавил призрачную руку: та «…казалась мягкой и бархатистой, <а потом> медленно растворилась под давлением моих рук». После того, как некто мистер Тапп из Далстона ухватил Кэти за запястье, за что получил от неё удар в грудь, он «…смял её руку как кусок бумаги или тонкий картон».

Фантом «Джон Кинг», по описанию Флоренс Мариатт, на глазах у всех держал «грифельную доску так, что обе руки его были видимы; затем одна рука стала уменьшаться до размеров ручки детской куклы». Профессор Ботацци описывал эпизод, когда он сжал в своей руке материализованную кисть, казалось, ничем не отличавшуюся от обычной человеческой, а когда сдавил её сильнее, та исчезла, но «не стала меньше — просто растаяла, растворившись».

Первым создавать парафиновые слепки материализованных рук начал Гюстав Желе в лабораториях парижского Международного метафизического института (англ. International Metapsychic Institute). Стэнли де Барт, сотрудничавший с Желе, утверждал в своей книге «Психические исследования, наука и религия» (англ. Psychical Research, Science and Religion), что подобные слепки рук и ног, выполненные в присутствии многочисленных свидетелей, могут считаться одним из наиболее надёжных доказательств реальности феномена материализации.

Сообщения о необычных материализациях

В отчётах со спиритических сеансов конца XIX — начала XX века встречались сообщения о необычных материализациях, не укладывавшихся в сложившуюся картину феномена. Первое упоминание о человеческих глазах, возникавших в затемнённых комнатах, встречается в анналах Диалектического общества. Некто мистер Линдсей утверждал, что он и присутствующие видели «яркий глаз над самым центром стола, после чего в комнате стали появляться и исчезать другие глаза». О «шутливо подмигивающих глазах» рассказывали посетители сеансов бостонского медиума Марджери Кройдон.

Ф. У. Павловски, профессор факультета инженерной аэронавтики университета штата Мичиган, рассказывая (в «Journal, A.S.P.R.») о своих экспериментах с медиумом Клуски, упоминал «…яркие голубоватые звёзды <которые> стали появляться и передвигаться над поверхностью стола, под самым потолком. Они приблизились ко мне на расстояние около 16 дюймов, и тут я, к своему изумлению, увидел, что это глядящие на меня человеческие глаза». Через несколько секунд, по его словам, пара глаз превратилась в человеческую голову и «…тут же возникла рука со светящейся ладонью, которая принялась производить пассы рядом с головой, словно бы для того, чтобы я мог видеть её яснее».

Взгляд глаз был пристальным, но сопровождался приятной улыбкой на лице. Мне приходилось лицезреть несколько подобных голов, которые — иногда попарно — передвигались по воздуху подобно игрушечным воздушным шарам от одного гостя к другому. В ряде случаев призрачные фигуры возникали прямо у меня за спиной, и тогда я узнавал об их присутствии по дыханию, которое отчётливо слышалось за некоторое время до того, как фигуры становились видимыми гостям, находившимся напротив меня...

По словам профессора Павловски, фантомы назвали себя «гостями вечера» (англ. callers at a party), причём их лица выражали, прежде всего, изумление — сродни тому, какое он «наблюдал лишь в глазах детей — в том возрасте, когда пробуждается сознание». Павловски описывал также случаи, когда фигуры в воздухе очерчивали пируэты, что напоминало «воздушный балет».

Профессор Рише о контакте с рукой «Джона Кинга»

Крепко удерживая её, я отсчитал 20 секунд: всё это время я видел обе руки Эвсапии на столе… Через 29 секунд я сказал: «Хотел бы вот ещё что: увидеть uno anello <кольцо> на этой руке». Тотчас рука заставила меня ощутить кольцо. Я сказал: «adesso uno braceletto», и тут же на моем запястье словно бы защёлкнулся женский браслет. Я попросил руку раствориться в моей, но рука немалым усилием высвободилась, и больше я её не ощущал

Encyclopedia of Occultism and Parapsychology

О появлениях на сеансах Флоренс Кук «призрачных» рук, которые «не были просто слепками, но оказывались подчас идеально жизненными и очень изящными», писал профессор Крукс. Нечто подобное происходило и на сеансах Д. Д. Хьюма, причём руки нередко играли на музыкальных инструментах. Уильям Хоуисс, С. Картер Холл и миссис Бриттен оставили сообщение, в котором говорилось, что однажды при дневном свете в гостиной мистера Холла они своими глазами видели (при том, что руки Хьюма оставались у них на виду) около двадцати пар рук, ничем не отличавшихся от обычных человеческих.

Доктор Джон Эшбернер писал о сеансах с Фостером: «Однажды вечером я стал свидетелем присутствия восьми ладоней, которые плавали в воздухе над обеденным столом». Сеньор Дамиани под присягой в Диалектическом обществе заявил, что на сеансе братьев Давенпорт в Лондоне в 1868 году наблюдал «пять розоватых прозрачных ладоней», которые прикасались к его руке. При этом в какой-то момент из окна кабинета высунулась рука такого огромного размера, что, «если бы положить её на весы, она легко перевесила бы самого Давенпорта».

Эвсапия Палладино не демонстрировала полных материализаций, но прославилась эпизодами с появлением «третьей руки», которая возникала словно бы из плеча и туда же впоследствии втягивалась. Наблюдатели утверждали, что видели эту руку отделённой от тела медиума и полностью оформленной. Нечто подобное наблюдалось и на сеансах преподобного Стейнтона Мозеса: у него возникали две «лишних» руки, которые — либо втягивались затем обратно в плечи, либо, если кто-то пытался прикоснуться к ним, исчезали. О появлении на сеансе в Моравии, штат Нью-Йорк, необычайно длинной руки, вытягивавшейся из кабинета, писал доктор Юджин Кроуэлл в книге «Сходства раннего христианства с современным спиритуализмом» (англ. The Identity of Primitive Christianity with Modern Spiritualism). Между тем, доктор Норберт Охоровиц (англ. Col. Norbert Ocholowicz) первым обратил внимание на одну странность: полностью материализованные и ясно видимые руки оказывались каждый раз механически пассивными и выполняли почти декоративную функцию; все действия в ходе наблюдавшихся им сеансов производили руки невидимые: они же производили химические, световые и звуковые эффекты.

Мини-фантомы

Мадам Биссон утверждала, что 25 мая 1921 года видела, как Ева К. у себя на ладони материализовала обнажённую женщину высотой 8 дюймов, с идеальной фигуркой, длинными светлыми волосами и ослепительно белой кожей. Фигурка исчезала и несколько раз возвращалась, каждый раз трансформированной: либо волосы меняли цвет, либо сама она становилась меньше. Фигурка производила простые гимнастические упражнения и даже согласилась ступить на вытянутую ладонь самой мадам Биссон. Материализация крошечных человеческих голов величиной с орех в стакане, наполненном водой, стала главной особенностью сеансов с участием мадам Игнат (англ. Mme. Ignath). При этом «Нона», её дух-наставник, утверждала, что эти головы являли собой «пластиковые мыслеобразы». Рассказывая о визите к медиуму (имя которого не называлось), Глэдис Леонард писала в биографии «Моя жизнь в двух мирах» (англ. My Life in Two Worlds):

Мой муж сидел, довольно-таки широко расставив колени. Внезапно он обратил внимание на своего рода свечение, возникшее у самых его ног. Вглядевшись, он увидел под собой крошечных мужчину и женщину, размерами от 12 до 18 дюймов, стоявших на полу меж его коленей. Они держались за руки и глядели мужу в лицо, словно бы мысленно вопрошая себя: «Боже, это ещё что такое?» Похоже, они заинтересовались им и его внешностью в не меньшей, а возможно и большей степени, чем он заинтересовался ими. Муж был слишком потрясён, чтобы привлечь чьё-либо внимание к этой крошечной парочке, одетой в ярко-зеленое, как на картинках изображающих эльфов и фей, с остроконечными шляпками на головах. Слабого сияния, которое — то ли окружало гостей, то ли исходило от них, в этом он не был уверен, — оказалось достаточно, чтобы можно было разглядеть отчётливо их маленькие лица и фигурки. Несколько секунд спустя они исчезли, словно бы растаяв в полу.

Гленн Т. Хэмилтон в книге «Intention and Survival» подробно описал события, которые происходили на сеансах 1928—1928 годов с участием трёх медиумов под контролем духа-наставника по имени «Уолтер». Как утверждал автор (со ссылкой на свидетельства очевидцев), в ходе эксперимента наблюдалось многократное проявление миниатюрных «телеплазмических» лиц — Ч. Сперджена, У. Гладстона, а также Рэймонда, покойного сына сэра Оливера Лоджа (последний написал книгу о посмертном общении с сыном, погибшем в 1915 году на фронтах Первой мировой войны). «Уолтер» утверждал при этом, что «Гладстон» позволил себя запечатлеть в телеплазме по предложению духа У. Стеда (при жизни — известного медиума); заметив, что к общению «двух миров» сохранил интерес и после смерти. Миниатюрное лицо Гладстона на снимке оказалось выполнено с моноклем, который, как замечал Г. Т. Хэмилтон, при ближайшем рассмотрении оказался неким непропорционально большим колечком, закрывавшим часть щеки и носа. Отчасти из-за таких несуразностей «Уолтер» многократно признавал эти свои демонстрации «неудачами», сетуя на недостаток энергии у присутствующих.

Телескопические материализации

В анналах «психической науки» сохранились сообщения о загадочных эпизодах, когда в процессе спиритической материализации, по сообщениям очевидцев, одна материализованная фигура слово бы порождала другую. Архидиакон Т. Колли (англ. Archdeacon T. Colley) оставил (по оценкам Фодора) «удивительные отчёты» о появлении на сеансах медиума Монка загадочного фантома по имени «Махеди». Однажды Колли знаками дал понять гостю, что тому следует что-нибудь написать. Махеди, который не понимал по-английски, некоторое время с изумлением рассматривал карандаш, словно видел его впервые в жизни, потом взял его, как птичье перо, и принялся быстро писать справа налево. Всё это время Махеди, как утверждал Колли, находился под контролем другого духа, «Самуила». Медиум же к происходившему словно бы не имел отношения: он пребывал в обычном состоянии, в 17 футах от места событий и беседовал с гостьей. Махеди говорил голосом Самуила, но очевидно (как предполагал Колли) оба являлись «производной» Монка: двойная материализация служила словно бы «телескопическим» продолжением личности последнего. Колли утверждал, что медиум не раз демонстрировал способность «являть духа из духа»: так 7 декабря 1877 года он в трансе произвел египтянина, который в свою очередь проявил фантома по имени «Лили»: все трое находились в комнате одновременно, имели явно общую связь, но при этом являлись тремя индивидуальными существами.

На сеансе 25 сентября 1877 года архидиакон Колли наблюдал (по его собственному утверждению), как через воздушную ткань-паутинку фантом египтянки словно бы «всосался» в тело медиума — в точку, близкую к области сердца, причем в процессе движения принял горизонтальное положение, всплыв в воздух и расположившись параллельно полу. Колли утверждал, что специально для него процесс был проведен замедленно: он не только наблюдал происходящее, но и на прощание поцеловал «изящную руку» исчезающего фантома.

Материализации животных

Чаще всего сообщения о материализациях животных поступали с сеансов трёх польских медиумов: Клуски, Гусика и Бурджика. Самым «урожайным» на феномены такого рода был 1919 год. Как сообщал журнал Psychic Science (апрель 1926 года), в 1919 году на сеансе медиума Франека Клуски была сфотографирована возникшая из ниоткуда птица, а незадолго до этого был слышен звук, «напоминавший взмахи крыльев и гул, словно бы от вентилятора».

Возникновению на тех же сеансах фигуры афганца (по имени Иркиль) сопутствовали, согласно той же статье, появления некоего зловещего вида существа «размером с пса, тонкой шеей, огромными зубами и светившимися в темноте глазами», напоминавшего «безгривого льва» и имевшего обыкновение облизывать гостей влажным и колючим языком. Утверждалось также, что на сеансе Клуски в июле 1919 года появилась человекообразная обезьяна; упоминая этот эпизод в книге «Ясновидение и материализация» («Clairvoyance and Materialization»), Гюстав Желе называет фантома «питекантропом». Полковник Норберт Охоловиц утверждал в своей книге, что это человекоподобное существо обладало фантастической силой: легко двигало по комнате книжный шкаф, проносило диван над головами гостей. Автор отмечал: при том, что поведение существа выдавало в нём низкую ступень интеллектуального развития, агрессивности в нём не было, скорее, наоборот, чувствовалось желание услужить.

Миссис Хьюитт Маккензи (англ. Hewitt McKenzie) сообщала о зверьке (она называла его «хорьком»), появлявшемся на сеансах Гусика. Существо «быстро пробегало по столу, взбираясь на плечи гостей, то и дело останавливаясь и обнюхивая их руки и лица холодным маленьким носиком». Иногда, словно испугавшись чего-то, оно спрыгивало со стола и принималось носиться по полу, опрокидывая небольшие предметы. Существо, согласно её утверждениям, появлялось на сеансах Гусика 6-7 раз, последний раз — в июне 1923 года. Профессор Рише в главе о медиуме Бу́ржике («Thirty Years of Psychical Research») упоминал появление «недооформленного существа с лапами как у собаки или обезьяны». О случаях появления фигур умерших собак, принадлежавших гостям сеансов миссис Вридт (англ. Mrs. Wriedt), сообщал полковник Э. Р. Джонсон. Утверждалось также, что звуки, напоминавшие шум птичьих крыльев, часто были слышны на сеансах Д. Д. Хьюма, а также маркиза Скотто Сентурионе (англ. Marquis Scotto Centurione). Имелись сообщения и о ручной белке-летяге, якобы материализованной «духом» индианки Хонто на сеансах братьев Эдди. Олкотт (в книге «People from the Other World») рассказал историю об индейской девушке, принесшей «снегиря, который сидел на пальце, издавал звуки и прыгал как совершенно живая птица».

Материализациям птиц и животных уделена значительная часть книги известного зоолога Гамбьера Болтона (англ. Gambier Bolton) «Призраки во плоти» (англ. Ghosts in Solid Form, Лондон, 1919). Один из описанных им эпизодов касается появления на сеансе медиума Крэддока, где в числе гостей был фельдмаршал лорд Уолсли (англ. Lord Wolseley), незадолго до этого умершего от ран тюленя; последний, как предполагал Болтон, явился исключительно, чтобы таким жестом отблагодарить за заботу. На этом же сеансе (отчёт от котором был опубликован журналом «Лайт» от 22 апреля 1990 года) появлялись, если верить гостям, попугай и какой-то дикий зверек из Индии. Болтон утверждал, что обнаруженные после сеанса остатки зеленоватой шёрстки последнего были упакованы в оберточную бумагу и помещены в коробочку, но через несколько дней стали уменьшаться в размерах и вскоре исчезли.

Гости сеанса Марджери 24 февраля 1924 года утверждали, что видели нечто, напоминавшее бабочку. Здесь же, по их словам, очень странные и не всегда приятные трюки выполняло существо, которое «Уолтер» называл «Сюзи», своей «ручной летучей мышью». Сюзи, согласно показаниям очевидцев, могла схватить со стола цветок, подлететь к кому-нибудь из гостей и отхлестать того цветком по голове. В числе других питомцев «Уолтера» были существо, напоминавшее светящегося жука, отзывавшееся на имя «Нинкомпуп» (англ. Nincompoop), и ручной медведь, который (проявляя себя всего лишь световым сгустком) забирался на шест и съезжал по нему вниз.

Неодушевлённые материализации

В январе 1933 года доктор Т. Глен Хэмилтон поместил в журнале «Psychic Science» отчёт об эксперименте в Виннипеге с участием одновременно двух духов-наставников, «Джона Кинга» и «Уолтера», в ходе которого был сформирован и затем сфотографирован миниатюрный трёхмерный эктоплазмический корабль. При посредничестве двух медиумов (Мэри М. и X.) исследователи провели диалог с «духами», утверждавшими, что находятся на борту пиратского судна, принадлежавшего Кингу, среди команды пиратов. «Мы вынуждены заключить, что сверхъестественные сущности в этом случае (какими-то средствами, нам непонятными) сумели манипулировать изначальной субстанцией, изъятой из тела медиума, таким образом, что та приняла реальную форму объекта, который у наших невидимых режиссёров находился перед глазами: а именно, представление о плывущем корабле», — писал доктор Хэмилтон.

Как отмечал Н. Фодор, один из самых спорных вопросов «современного фольклора, связанного с потусторонним миром», касается так называемых «духовных одежд». По его словам, «послания, полученные от медиумов, пролили не так уж много света на эту проблему» . В одном из «Писем Джулии» (переданных через медиума У. Стида) утверждалось, что когда душа покидает тело, она в первое мгновение обнажена, как при рождении. Но едва проблема наготы возникает в мыслях у духа, как он тут же получает ту одежду, какая ему требуется. «У нас мысль созидательна. Мы помыслим — вещь появляется. Я не помню, чтобы когда-либо надевала на себя какую бы то ни было одежду», — утверждала «Джулия» в посланиях Стиду.

«Каждый дух источает сильную ауру, псевдо-фосфоресцентное свечение. Эта аура находится под полным контролем разума. Из этой субстанции создаются и одеяния для тела», — утверждала Кэролайн Д. Ларсен в книге «My Travels in the Spirit World». Сильвэйн Дж. Малдоун, автор книги «Projection of the Astral Body» (совм. с Х. Каррингтоном), писал:

Однажды я заметил, как одежда формирует себя из эманаций, окружающих моё астральное тело… и эта одежда была точно та же, что облекала моё физическое тело… В другом случае я проснулся и увидел, что движусь с переменной скоростью. Аура окружала меня, столь густая, что я едва мог видеть своё собственное тело. Такой она оставалась, пока фантом не остановился — и тут я оказался одет в характерную призрачную одежду.

Один из самых странных фотоснимков в истории физического медиумизма относится к 27 декабря 1914 года, когда на сеансе графини Кастальвич в Лиссабоне материализовалась недооформленная фигура М. Фуртадо, покойного мужа одной из трёх женщин, присутствовавших на сеансе. Фантом попросил не фотографировать его, объяснив это… неспособностью вспомнить, как выглядит его собственное лицо, а некоторое время спустя заявил: «У меня нет лица, но я его себе сделаю». На снимке проявилась высокая фигура в ниспадающих одеяниях (выполненных контуром) с «маской смерти» вместо лица.

Наблюдатели на спиритических сеансах отмечали, что формирование «духовных одежд» каждый раз предшествует появлению материализованной формы. «Похоже, они служат цели скрыть некие несовершенства или пустоты во временном организме, предохраняют эктоплазмическую субстанцию от воздействия света и человеческих взглядов, а также служат неким требованиям этикета», — предполагал Фодор. Так, однажды, когда Йоланда (материализация мадам д’Эсперанс) беседовала с одним из гостей, верхняя часть её одежды спала вниз. «Я заметил, — писал наблюдавший это происшествие Оксли, — её телесное несовершенство. Грудь была недооформлена, талия не смыкалась: перед нами находился явно не манекен».

Было замечено, что одеяния «духов» (обычно белые, причём иногда ослепительной белизны, иногда сероватые — но при этом, по всем описаниям, непременно светящиеся) дематериализуются последними. Ломброзо первым предположил, что текстура призрачной ткани отчасти заимствуется невидимыми операторами из существующих тканей и затем этот материал заново формируется, как это происходит с эктоплазмой. Впоследствии этому, как утверждал Н. Фодор, было получено множество подтверждений. Медиум Франек Клуски отмечал, что занавески и ковры квартиры, в которой он проводил сеансы физического медиумизма, оказывались по необъяснимым причинам сильно протёртыми. Исследователи из британского Колледжа психической науки заметили, что одежда подвергавшихся наблюдениям медиумов изнашивается (особенно под мышками) необъяснимо скоро, и менять её приходится постоянно.

Странные события, если верить очевидцам, происходили на сеансе Уильяма Эглинтона (англ. William Eglinton) 9 сентября 1877 года. Доктор Николс утверждал, что материализованная фигура по имени «Джой» в присутствии троих свидетелей произвела «из ниоткуда» двадцать ярдов белого полотна, которое возникало словно бы из воздуха, а потом таяло, становясь невидимым. Кэтрин Бэйтс в книге «Видимое и невидимое» (англ. Seen and Unseen) так описывала другой характерный эпизод того же рода: «Я протягивала <фантому> собственное платье, и когда та тёрла по нему руками, своего рода кружевная белая сеточка отделялась от её рук и подобно пене опадала на накидку, которую я держала в руках. Она была материальна, но легка, как паутинка, и совсем не похожа на материю, которую я встречала в магазинах». Уильям Харрисон, главный редактор журнала The Spiritualist, описывал эпизод, когда на сеансе Флоренс Кук материализованное белое полотно около ярда длиной «…не просто прикоснулось к занавеске, но прошло сквозь неё, не встретив сопротивления».

Наблюдатели утверждали, что Кэти Кинг позволяла присутствующим прикасаться к её одеяниям, иногда сама отрезала до десятка кусочков с нижней части своей юбки и раздавала их в качестве сувениров, причём дыры в ткани на глазах у всех восстанавливались. Эти кусочки ткани впоследствии растворялись в воздухе, сколь бы тщательно их ни пытались сохранить. Если же им удавалось придать долгостойкость, то так или иначе страдала одежда медиума. Кэти Кинг, объясняя это, говорила: «Ничто материальное… не может остаться <в комнате> — так, чтобы не причинить при этом ущерб жизненной силе медиума и не ослабить её».

Утверждалось, что на сеансе мадам д’Эсперанс, после того, как один из гостей отрезал кусок материи от одежды духовной сущности, медиум обнаружила, что её собственная юбка лишилась большого куска ткани, причём последний был частично отрезан, частично оторван. О подобных случаях сообщал также Воут Петерс (журнал «Лайт», 7 апреля 1931 года): согласно его утверждениям, два или три раза дух «Мари» раздавала гостям кусочки белой материи, а наутро медиум миссис Корнер обнаруживала в своём платье прорехи.

Цветы и букеты

Появление материализованных (или, согласно другой версии, телепортированных) цветков и букетов в какой-то момент стали популярным атрибутом спиритических сеансов. Возможно, самый знаменитый случай такого рода произошел, если верить наблюдателям, в числе которых были В. Н. Аксаков и профессор Бутлеров, 28 июня 1890 года на сеансе мадам д’Эсперанс в Санкт-Петербурге.

На глазах у участников «…в графине с водой внезапно материализовалась золотая лилия в идеальном состоянии с одиннадцатью распустившимися цветками. От основания до кончика стебля было ни много, ни мало 7 футов». Как писал об этом Нандор Фодор, —

…Медиум заявила, что цветок находился в комнате уже в тот момент, когда гости туда вошли, — просто он оставался для них невидимым. Более того, объект был «готов к реинтеграции» за полчаса до проявления в пространстве. После того, как профессор Бутлеров сфотографировал золотистую лилию, «Иоланда» (дух, помогавший мадам Д’Эсперанс) попыталась забрать аппорт с собой. Сделать этого она не смогла, отчего пришла в полное отчаяние. «Иоланда» попросила присутствующих оставить цветок в темноте и подождать, пока она не вернётся, чтобы забрать его. Семь дней спустя в ходе следующего заседания цветок исчез — так же внезапно, как появился. В 9 часов 30 минут он появился в середине круга, образованного присутствующими. Также в 9-30 ровно через неделю пропал бесследно.

В дневниках Чарльза Ф. Ливермора, занимавшегося организацией сеансов Кэти Фокс, есть запись от 23 февраля 1862 года: «Появление цветов. Облачно. Влажно. Условия неблагоприятны. Через полчаса <после начала сеанса> у поверхности стола возникли светящийся цилиндр и ткань-паутинка. Прямо над нею возник букетик роз… Цветки, листья, стебли выглядели идеально. Цветы оказались у моего лица: аромат был свежим, но слабым и утончённым». Спустя минуту, если верить Ливермору, букет на свету «растворился подобно воску», но на этом демонстрация не завершилась. «Дух» стуками надиктовал: «Смотрите, как они растворятся… А вот сейчас появятся». Ливермор описал в дневнике вспышку света, которая «превратилась в стебель», и розы тут же «возникли вновь в прежнем идеальном состоянии». Впрочем, Нандор Фодор не раз отмечал, что именно в жанре «цветочного аппорта» наблюдались массовые случаи мистификаций и мошенничества, многие из которых в ходе наблюдений за лже-медиумами сам же и разоблачал.

Драгоценности и мелкие предметы

Некоторые наблюдатели утверждали, что видели фантомов, материализовывавшихся на сеансах с украшениями. «Абдулла», однорукий египтянин, на сеансы Уильяма Эглинтона являлся в бриллиантах, изумрудах и рубинах. Адмирал Мур, наблюдавший сеансы Дж. Б. Джонсона в Детройте, утверждал, что драгоценности, возникавшие на них, были мягкими наощупь. Миссис Николс в журнале «Спиритуалист» от 26 октября 1877 года так описывала процесс «духовного производства» камней:

Некоторое время он <дух, материализованный Эглинтоном> совершал пассы, словно бы собирая что-то из воздуха… Через несколько минут на стол упал массивный перстень с бриллиантом… стоимость которого должна была бы составить не менее 900 гиней. Мистер У. рассматривал кольцо вместе с нами. Затем он произвёл из воздуха, как и обещал, два бриллианта, чистых и прекрасных, каждый величиной с большую горошину. Он положил перстень с бриллиантами на стол перед собой и тут же рядом появилась прекрасная рубиновая диадема с большим камнем посередине. Их тоже мы попробовали наощупь. Последним появилось распятие, примерно 4 дюйма в длину, инкрустированное двадцатью сказочными бриллиантами.

Некоторое время спустя «дух» сгрёб драгоценности перед собой и (по утверждению миссис Николс) «растворил их в воздухе, как если бы это были градины перед пламенем».

Самоцветы и жемчуг наблюдатели нередко видели на сеансах Уильяма Стейнтона Мозеса. Причём, если сам он утверждал, что мог наблюдать процесс падения камней на стол откуда-то сверху, то присутствующие замечали их каждый раз уже лежащими на поверхности. После того, как дух «Магнус» пообещал доставить топаз, материальный аналог его «духовного самоцвета» (якобы позволявший ему «видеть сцены в сферических объёмах»), камень действительно был обнаружен в спальне медиума. Стэйнтон Мозес по этому поводу переживал: он считал, что то была не материализация, а телепортация (аппорт); другими словами, камень был изъят у владельца без согласия последнего. Как ни настаивал он на объяснениях относительно происхождения самоцвета, их не последовало.

Одним из немногих «неоспоримых доказательств» реальности феномена спиритической аппортации Н. Фодор считал сообщение итальянского парапсихолога Эрнесто Боццано о сеансе, проводившемся в доме Кавальере Перетти с участием медиума (имя которого не называлось), который, как утверждалось, умел «проводить аппортацию по заказу». Боццано утверждал следующее:

Я попросил «духа» принести к нам в комнату маленький образец пирита, который лежал на моём письменном столе в двух километрах от дома, где мы находились. Дух устами медиума отвечал, что силы его почти иссякли, но он постарается исполнить просьбу. Однако после того, как у медиума прекратились судороги, сопровождавшие появление аппорта, мы не услышали привычного звука падения предмета на стол или на пол. Дух проинформировал нас о том, что ему удалось дезинтегрировать часть образца, но для реинтеграции его в новом месте сил у него не осталось. «Включите свет!» — неожиданно скомандовал он. Мы подчинились и … замерли в изумлении. Стол, одежда, волосы присутствующих, мебель и пол — всё в комнате было покрыто тончайшим словом пиритовой пыли. Вернувшись домой после сеанса, я обнаружил, что кусок пирита на моем письменном столе… уменьшился примерно на одну треть!

На сеансах Т. Линн в Британском колледже психической науки в ходе процесса материализации были сделаны фотоснимки, демонстрировавшие, в числе прочего, обрывки и сгустки некой светящейся субстанции с корнями, напоминавшими струны. При этом оказалось, что на фотографиях медиум выглядит совершенно не так, как выглядел на сеансе: в носу у него было костяное кольцо, с губ свисало на шнуре нечто, напоминавшее детскую бутылочку, черты лица казались искажёнными, а в районе солнечного сплетения находился некий округлый объект, от которого к материализованному объекту тянулось нечто вроде струны.

Аналогичные наблюдения были сделаны профессором рижского университета Карлом Бляхером (англ. Karl Blacher), наблюдавшим медиума B.X.. Последний, находясь в трансе под контролем проверяющих, производил гвозди, болты и мелкие кусочки металла, которые словно бы отходили от его груди. В какой-то момент оттуда вышла проволока длиной около ярда. В другом случае профессор Блакер, взявшись за кончик, вынул из тела медиума длинную кожаную ленту.

Материализованные фантомы раздавали в качестве сувениров и собственные локоны; в частности, как утверждала Флоренс Марриат, часто делала это Кэти Кинг. Однажды в кабинете Кэти срезала одновременно по локону у себя и у медиума (Флоренс Кук). Марриат, получившая этот подарок, утверждает, что «один был почти чёрен, шелковисто-мягок, другой — жёстким, золотисто-рыжего цвета». В другом случае Флоренс Марриат было позволено отрезать локоны ножницами самостоятельно. Она утверждала, что на месте срезанных волос «тут же отрастали новые», а локоны фантома, опадая на пол, немедленно исчезали. Уильям Крукс, однако, утверждал, что долгие годы хранил у себя локон Кэти Кинг. Профессор Шарль Рише не только однажды сре́зал локоны у Евы К. и материализованной ею египтянки одновременно, но и исследовал их под микроскопом. «Я сохранил этот локон, он очень мягок, шелковист и ненакрашен. Под микроскопом видно, что это реальный волос, и мне сообщили, что парик из такого волоса стоил бы тысячу франков. Марта — брюнетка, и волосы у неё коротко стрижены», — писал он, имея в виду медиума (Марту Беро).

Попытки объяснения феномена

Относительно природы аппортов (и косвенно — явления материализации) было предложено две основных теории: «четвёртого измерения» (впервые её выдвинул германский профессор Золльнер в попытке объяснить феномен «взаимопроникновения материи», который, как утверждалось, наблюдался на сеансах медиума Генри Слэйда) и «дезинтеграции материи» (Ренд Судре предположил, что мозг медиума обладает способностью на молекулярном уровне дематериализовывать физические объекты и затем производить «обратную сборку»).

В 1920-годы в парапсихологии возникла третья теория, призванная дать объяснение феномену физического медиумизма и имеющая отношение к понятию «мыслеформы» (заимствованному из оккультизма). Согласно этой гипотезе, физический медиумизм предопределён неким процессом, позволяющим медиуму объективизировать (выводя в пространство) мысли и образы — как собственные, так и заимствованные у окружающих. Одним из первых такое объяснение предложил сэр Уильям Барретт.

Профессор Хайслоп, член общества PRR (Psychical Research and Resurrection), упоминал о любопытной фразе, переданной ему неким лицом, пожелавшим сохранить анонимность. Известный медиум, повествуя тому о странностях своей духовной жизни, заметил, что иногда «мог увидеть, например, человека, читавшего книгу, но приблизившись к нему, осознавал, что тот человек был — всего лишь мыслью». Сам Хайслоп в эту теорию не верил и считал, что участники сеансов медиумизма имеют дело с «субъективными галлюцинациями». Однако многие обратили внимание, что аналогичные сообщения поступали из источников, не имевших отношения к спиритуализму. «Диккенс однажды рассказал мне, что каждое слово, произносившееся его персонажами, им самим явственно слышалось, как если бы произносилось в реальности», — писал Дж. Х. Льюис в журнале Fortnightly Review.

Британец Винсент Н. Тёрви, имевший репутацию ясновидящего, общение с собственными «мыслеформами» описал в книге «The Beginnings of Seership». Однажды вечером после беседы с неким представителем христианской организации (который убеждал его в «сатанинском» происхождении дара ясновидения) Тёрви узрел у себя с спальне «трёх чертей — типичных друзей религиозного ортодокса». Это были существа с козлиными бородками и копытцами, маленькими рожками над ушами, курчавыми волосами, …хвостами и когтистыми лапами, а окрашены они были в бурый цвет, напоминая «обычную коричневую бумагу». Автор, собравшись с духовными силами, активизировал «пространственное зрение» и увидел, что в тыльной части фигурки совершенно пусты и напоминают маски из папье-маше. После чего произнёс некую фразу (подсказанную «хранителями») — и добился немедленного их исчезновения.

Эксперименты по реализации «мыслеформ» проводили доктор Линдсей Джонсон, известный британский хирург-офтальмолог, и доктор Наум Котик из Висбадена. Последний после работы с 14-летней девушкой по имени Софи сделал следующий вывод (цитируемый здесь по книге Шарля Рише): «Мысль есть лучистая энергия. Эта энергия имеет физические и психические свойства, которые можно назвать психофизическими. Зарождаясь в мозгу, мысль способна пробираться к любым уголкам тела. Сквозь воздух она проникает с трудом, легче — через металлической проводник. Её можно зафиксировать на бумаге».

Доктор Бараду (фр. Dr. Baraduc) в мае 1896 года проинформировал французскую Медицинскую академию о том, что сумел «сфотографировать мысль». Предлагая испытуемым класть ладони на фотографическую пластинку и при этом напряжённо «рисовать мыслью» тот или иной объект, он получил, как утверждал, несколько сенсационных фотографических отпечатков, напоминавших очертания человеческих фигур, лиц и предметов. В истории парапсихологии имеется сообщение о том, что 4 августа 1893 года доктор Истрати, находясь на расстоянии 300 километров от дома своего знакомого в Бухаресте, «усилием мысли» оставил у того на фотопластине «светлое пятно, на котором прослеживался мужской профиль».

Существовало и четвёртое, наиболее распространённое предположение, касавшееся природы физического медиумизма. Скептики (возглавлявшиеся в начале XX века группой магов-иллюзионистов) считали, что феномен есть результат жульничества со стороны медиумов и их тайных сообщников с одной стороны, легковерности наблюдателей — с другой.

Мистификации и разоблачения

В 1882 году в Великобритании было образовано «Общество психических исследований», поставившее своей целью объективное и беспристрастное исследование паранормальных явлений, связанных со спиритуализмом. Вопрос о «физическом медиумизме» стал первым камнем преткновения, поляризовавшим «Общество» и практически парализовавшим его деятельность. По мнению Э. Т. Беннетта, в течение 20 лет занимавшего пост секретаря ОПИ, «..это направление исследований не принесло, без всяких преувеличений, абсолютно никаких результатов. Точнее, результаты оказались обратно пропорциональны сложности рассматриваемого явления». Как писал А. Конан Дойль, «среди членов общества наблюдались постоянные колебания — от полного отрицания до безоговорочного приятия <феномена материализации>». Особенность ситуации состояла в том, что практически все лидеры ОПИ, в недавнем прошлом — закоренелые скептики, один за другим становились убеждёнными сторонниками подлинности феномена. «Оппозиционеры» же, численность которых сокращалась, всё более ожесточённо критиковали — как позицию руководства Общества, так и исследования У. Крукса, выдвигая против последнего одно обвинение за другим.

Значительная часть претензий скептиков касалась качества произведённых Круксом фотоснимков. Утверждалось, в частности, что большинство из них «не демонстрировали убедительных доказательств того, что Флоренс и Кэти — не идентичны». Крукс пытался убеждать оппонентов в обратном, но многие из них сохранили уверенность в том, что на фотографиях изображена одна и та же женщина. Другие оппоненты выдвинули предположение, что Флоренс Кук в ходе сеансов могла использовать ассистентку; некоторые основания для подобных подозрений давал тот факт, что в доме Крукса проживала в те дни другая девушка-медиум, Мэри Шоуэрс. Появились мнения о том, что «роль» Флоренс, лежавшей без сознания, на этих сеансах, могла исполнять Мэри, пока сама Флоренс расхаживала по комнате в белых одеяниях. Многим впоследствии показалось странным и манера поведения Кэти Кинг, которая открыто флиртовала с гостями, присаживалась к ним на колени, а однажды сбросила с себя одежду и предстала перед зрителями обнажённой, заявив при этом: «Теперь вы видите, что я — женщина». Это, как отмечалось впоследствии, напоминало в наименьшей степени — поведение гостьи из иного мира, в наибольшей — сознательную или бессознательную попытку девушки викторианской эпохи реализовать свои скрытые сексуальные страсти.

Серьёзный удар по репутации Флоренс Кук был нанесён 9 декабря 1873 года, когда адвокат Уильям Фолькман, чтобы доказать, что медиум и её «дух» — одно лицо, вскочил с места и схватил Кэти. Та вцепилась обидчику в лицо и оставила на нем несколько кровоточащих царапин. Скептики истолковали это как убедительное доказательство «материальности» фантома. Их оппоненты, впрочем, утверждали обратное: по утверждению адвоката Генри Данфи, пока продолжалась потасовка, Кэти «начала растворяться — от ступней ног к туловищу». А когда Фолькман распахнул дверь в кабинет, оказалось, что Флоренс лежит на полу, по-прежнему привязанная к стулу и без сознания.

Крукс горячо защищал свою подопечную, характеризуя её как девушку, которая «по натуре своей не способна на ложь» «<Можно ли> предположить, что пятнадцатилетняя школьница <была> способна задумать и в течение трёх лет успешно осуществлять надувательство такого масштаба, соглашаясь при этом на любые испытания, подвергаясь тщательному обследованию?… Здравый смысл заставляет скорее поверить в то, что Кэти Кинг на самом деле являлась тем, кем называла себя, нежели в то, что её появления, происходившие на протяжении трёх лет, были результатом надувательства», — писал британский физик. Эмоциональность, с какой учёный делал свои публичные заявления, производили эффект, обратный желаемому, косвенно подтверждая инсинуации, касавшиеся его тайной влюблённости в подопечную. Впрочем, как не раз отмечалось впоследствии, главная странность состояла в том, что — если в кого-то и был действительно влюблён Крукс, то не в медиума (о внешности которой он всегда отзывался весьма равнодушно), а в фантома. «Никакая фотография не может описать совершенную красоту лица Кэти, равно как и слова бессильны описать очарование её манер. Фотоснимок может сохранить контуры её черт, но как может она передать удивительную чистоту цвета кожи, постоянно меняющееся выражение её необычайно живого лица…», — писал он в книге «Researches into the Phenomena of Modern Spiritualism».

У. Крукс утверждал, что 21 мая 1874 года стал свидетелем сцены прощания Флоренс Кук и Кэти Кинг, после чего последняя на сеансах британки больше не появлялась. Зато уже в 1874—1875 годах появились сообщения о том, что Кэти Кинг стала постоянной гостей сеансов нью-йоркской супружеской пары медиумов, Дженни и Нельсона Холмсов. Известный политик-реформатор, спиритуалист Роберт Дэйл Оуэн, утверждавший, что был тому свидетелем, оставил подробное описание увиденного в январском выпуске журнала The Atlantic Monthly 1875 года. Последнее обстоятельство было истолковано спиритуалистами как очередное доказательство подлинности феномена. Однако вскоре после публикации некто Элайза Уайт выступила с заявлениями о том, что это она «играла роль» Кэти Кинг, причём её внешнее сходство с женщиной, представленной на рекламных фотоснимках как Кэти Кинг, было очевидным. Газета Atlantic Monthly и Оуэн публично заявили о том, что стали жертвами надувательства. Чета Холмсов признала, что «использовала» свою горничную лишь для производства рекламных фотографий, не более того. Появились сообщения о том, что Уайт занималась вымогательством и шантажировала супружескую чету медиумов, но после того, как стало ясно, что Холмсы так или иначе участвовали в мистификации, серьёзные исследователи потеряли к их заявлениям интерес.

Между тем, 9 января 1880 года Флоренс Кук (после шестилетнего перерыва вновь начавшая давать сеансы) была разоблачена — на этот раз более чем убедительно: сэр Джордж Ситуэлл, ухватив фигуру, расхаживавшую по комнате, одновременно распахнул занавеску кабинета: выяснилось, что там пусто, а «фантома» изображает сама Флоренс Кук. Последняя оправдывалась тем, что вышла из кабинета, не отдавая отчёта в собственных действиях. Некоторые симпатизировавшие ей исследователи (в частности, сэр А. Конан Дойль) указывали, что единственный факт жульничества не должен перечеркнуть доказательства истинности феномена, демонстрировавшегося ею прежде, однако репутации Кук был нанесён непоправимый урон.

Массовый характер лже-медиумизма

Исследователи «психических явлений» не раз констатировали тот факт, что значительная доля сообщений о спиритических материализациях относится к тем временам, когда сеансы проводились при недостаточном (или отсутствовавшем) контроле со стороны независимых наблюдателей. По мере того как феноменом медиумизма и, в частности, материализации заинтересовывались представители научного мира, ужесточался и контроль над медиумами на сеансах. Стало ясно, таким образом, что, несмотря на все усилия проверяющих, феномен лже-медиумизма в конце XIX — начале ХХ веков приобрёл массовый характер. Способы и методы производства трюков были разнообразны. «Искусность обманщиков в некоторых случаях поразительна, и в каком-то смысле соревнование между лже-медиумами и психическими исследователями напоминает соперничество между ворами и сыщиками», — писал Х. Каррингтон. Медиумов-мистификаторов обличал и разоблачал также Фредерик У. Майерс, который в 1894 году признавал: «Первый и самый распространенный класс (явлений) составляют трюки, механизм которых предельно ясен, как ясен способ, каким фокусник вынимает кролика из шляпы». По словам Н. Фодора, «…начиная с Гайдсвилля ни одному медиуму не удалось избежать обвинений в обмане и разоблачений, в той или иной степени их компрометировавших». А. Конан Дойль в книге «История спиритуализма» винил во всём систему «оплаты по факту», когда профессиональному медиуму, чтобы заработать себе на жизнь, необходимо было во что бы то ни стало произвести ожидавшийся зрителями эффект. Он отмечал также, что при этом и в людях, захотевших извлечь выгоду из массового интереса к «физическому» медиумизму, недостатка не было.

Крайне спорный феномен братьев Айры и Уильяма Дэвенпортов, получивших скандальную известность в середине 1860-х годов, в конечном итоге сыграл, скорее, на руку скептикам. «Необъяснимые явления», наблюдавшиеся на их сеансах (полёты предметов, высвобождение из пут, музыкальные инструменты, игравшие «сами по себе») слишком напоминали трюки иллюзионистов, чтобы заинтересовать серьёзных исследователей. Несмотря на то, что братья Дэвенпорт ни разу не уличались в жульничестве, их массовые шоу, рассчитанные на дешёвый эффект, производили неприятное впечатление на спиритуалистов, отмечавших «низменный» характер демонстрировавшихся явлений, которые при всём желании не могли быть истолкованы как проявление «высших сил». Гарри Гудини, помимо прочего, утверждал, что Айра Дэвенпорт незадолго до своей кончины признавался ему в том, что феномен его имел «естественную подоплёку», что, впрочем, не могло уже быть ни подтверждено, ни опровергнуто. Столь же сомнительным с точки зрения серьёзных исследователей выглядел феномен братьев Эдди, которых многие уже в середине 1870-х годов считали подражателями Дэвенпортов. Серьёзные основания для скептицизма предоставлял сам по себе «сенсационный» характер демонстрировавшихся ими явлений (например, появление «индейцев» в качестве основных «героев»); отмечалось также, что никто, включая гостившего на ферме у братьев в Вермонте две недели полковника Олкотта, не принимал мер по установлению контроля в целях предотвращения возможностей мистификации со стороны медиумов.

Последовательными разоблачителями лже-медиумизма были парапсихологи Хиуордд Каррингтон, Гарри Прайс и Нандор Фодор. Прайс провёл тщательно исследование феномена Хелен Дункан и выяснил однажды, что «производившаяся» ею «эктоплазма» состоит из яичного белка и марли (которые, судя по всему, предварительно ею заглатывались и затем постепенно отрыгивались), чем нанёс решающий урон репутации медиума. Фодор разоблачил популярных в 1930-х годах медиумов Лайоша Папа и Хильду Льюис.

Иллюзионисты-разоблачители

В начале ХХ века сформировался и лагерь «профессиональных скептиков», основная цель которого состояла в том, чтобы доказать: любая форма медиумизма является мошенничеством. Одним из первых практических борцов с жульничеством в медиумизме был Джон Н. Маскелайн (англ. John Nevil Maskelyne): в 1905 году вместе с коллегой-иллюзионистом Дэвидом Девантом (англ. David Devant) он организовал популярное шоу в Холле Св. Джорджа (Лэнгем-плейс, Лондон), где исключительно с использованием трюков успешно демонстрировались все спиритические феномены. В 1906 году, однако, Маскелайн оказался вовлечён в скандал: сочувствовавший спиритуализму религиозный деятель Томас Колли по поводу «разоблачения» феномена медиума Ф. У. Монка подал на Маскелайна в суд и, к удивлению многих, выиграл дело.

Параллельно с Маскелайном на поприще разоблачения жульнического медиумизма проявил себя и знаменитый иллюзионист Гарри Гудини. О своих достижениях он подробно рассказал в книге «Маг среди духов» (англ.  A Magician Among the Spirits, 1924), после чего вошёл в состав комиссии, организованной журналом Scientific American для исследования феномена Мины «Марджери» Крэндон. Однако, Гудини, вознамерившийся «похоронить» феномен Марджери, неожиданно сам был обвинён в подлоге. Коллеги по комиссии утверждали, что уличили его в попытке подтасовки фактов и использовании трюков для доказательства собственной правоты. Скандалы, связанные с Гудини-разоблачителем, продолжались и после его смерти: они были связаны со знаменитым обещанием иллюзиониста — в том случае, если возможность сообщения с духами умерших существует — дать знать о себе жене Бесс посредством специального «кода», смысл которого знали только она и он (англ. Houdini Code), причём заранее пообещал награду в 10 тысяч долларов медиуму, который передаст это закодированное сообщение. Через три года после смерти Гудини медиум Артур Форд передал Бесс Гудини «потустороннее» сообщение, состоявшее из двух слов («Rosabelle believe»), и вдова под присягой подтвердила его подлинность.

Дело Маскелайна и Гудини продолжил профессиональный иллюзионист Джеймс Рэнди, основавший «Комитет по научным исследованиям феноменов, которые выдаются за паранормальные» (англ. Committee for the Scientific Investigation of Claims of the Paranormal); впрочем, к этому времени феномен физического медиумизма сошёл на нет, так что главными мишенями его разоблачений стали Ури Геллер и христианские «целители».

«Словарь скептика» и «Энциклопедия мистификаций»

Аргументация скептиков-профессионалов была систематизирована американским автором Робертом Тоддом Кэрроллом в «Словаре скептика» (англ. Sceptic’s Dictionary), который был издан книгой (и опубликован на сайте www.skepdic.com). Согласно этому словарю, в частности, эктоплазма «на фотографиях… выглядит как нечто, что можно было бы купить в магазине тканей или на Amazon». Предположение Гарри Прайса (разоблачившего, в частности, Хелен Дункан) о том, что некоторые медиумы заранее заглатывают материю, чтобы отрыгивать её во время сеансов, было распространено автором словаря на всех медиумов всех времён. Мэри Роч, переквалифицировавшаяся из лже-медиума в разоблачительницу, на страницах «Словаря скептика» предложила и собственный «рецепт»: «Посадите рядом с собой мужа на сеансе, удостоверившись в том, что он набил материей рубашку или штаны, а потом, когда выключат свет, под столом пусть он передаст вам всё, что принёс». Исследователь Уильям Джексон Кроуфорд (со ссылкой на Гудини) был объявлен Кэроллом «ненормальным»; его описания происходившего на сеансах медиумов Голлигер и Кройдон были высмеяны как «наивные». Другой исследователь, Джеймс Малкольм Бёрд (представитель журнала Scientific American и автор книги «Margery the Medium»), характеризовался профессиональными скептиками (вновь со ссылкой на Гудини) как «суперлжец» и «легковерный простак… неспособный разгадать простейшие примеры гостиничных фокусов».

Сходные оценки феномену материализации даёт «Энциклопедия мистификаций и жульничества в оккультизме» (англ. An Encyclopedia of Claims, Frauds, and Hoaxes of the Occult and Supernatural), созданная бывшим магом-иллюзионистом Джеймсом Рэнди в содружестве с Жилем-Морисом де Шривером (англ. Gilles-Maurice de Schryver). Так, об эктоплазме здесь замечается, что она «…может принимать форму руки или лица, но на фотографиях обычно напоминает кусок грубоватой сеточки, вроде марли. Сходство очень убедительное». По мнению Рэнди, авторы книг о раннем спиритуализме «в сущности открыли истинную природу эктоплазмы, но просто сами не смогли этого осознать». Цитируя описание Гюставом Желе эпизода в ходе сеанса с Евой К., когда «светящаяся рука приблизилась к нему и погладила его…», а «капля светящегося вещества упала ему на рукав, где продолжала светиться около двадцати минут», автор энциклопедии замечает: «Именно такого поведения и можно ожидать от марли, покрытой фосфоресцентной краской».

О загадочном эктоплазмическом «шнуре», который, если верить наблюдателям на сеансах, всегда ведет от материализованной фигуры к медиуму, «Энциклопедия» иронически замечает: «Если позволительно было бы предположить, что медиумы действительно способны на обман, то для обманщика было бы более чем благоразумно привязать к себе люминесцентную марлю с помощью шнура, так, чтобы та не оказалась вдруг вне досягаемости или не осталась случайно, когда в комнате включался свет». В свете этого наблюдения сообщение о сеансе Марджери Кройдон в Бостоне, где «эктоплазма была сфотографирована… И на нескольких фотографиях видна как своего рода плацента, связанная с телом медиума шнуром, который в свою очередь напоминает пуповину…», — «Энциклопедия» называет «в высшей степени наивным».

Как отмечает Дж. Рэнди, на фотоснимках, «которые иллюстрируют <сообщения об> эктоплазме в книжках для доверчивых», видно, что «обычный моток шерсти прикрёплен к подбородку медиума. Но для спиритуалистов это — эктоплазма, или эфирное тело в процессе формирования». Нечто, напоминающее фотографию газетной вырезки на куске белой простыни, кнопкой прикреплённой к стене над головой медиума, выдаётся при этом за «спиритоидную форму, облачённую в белую эктоплазмическую ауру».

Вскрывая истинную (с его точки зрения) природу аппортов, Дж. Рэнди ссылается на Ламара Кина, «раскаявшегося» медиума-шарлатана из штата Флорида, который писал: «Я просто покупал дешёвые безделушки в местных магазинах… Никакой ловкости рук не требовалось: достаточно было лишь подбросить всё это в воздух, когда выключали свет, и присутствующие начинали ползать на четвереньках и собирать <аппорты>. Все были счастливы!»

Лже-медиумизм: позиция парапсихологов

Исследователи-парапсихологи, не отрицая многочисленных случаев подлога и обмана, связанных с физическим медиумизмом, считали, тем не менее, что было бы неблагоразумно отмахнуться от всего феномена «физического» медиумизма как от одной гигантской мошеннической кампании. «Не думаю, что существовал хотя бы один медиум, которому удавалось бы в течение двух лет сознательно дурачить публику и остаться непойманным», — говорил Рише. Н. Фодор писал в «Энциклопедии психической науки»:

На братьев Дэвенпорт в США накладывали деревянные «рукава» и «брюки». <Медиум> Полити предстала перед обществом психических исследований в Милане в шерстяном мешке. Мадам д’Эсперанс, мисс Вуд и мисс Фэрлэмб опутывали рыболовными сетями, чтобы удостовериться в том, что они сами под видом «духов» не разгуливают по комнатам. Мисс Флоренс Кук включали в электрическую цепь, Бэйли в Австралии сажали в металлическую клетку, обтянутую марлей против комаров, Эвсапию Палладино профессор Морцелли привязывал к кушетке толстым, широким бинтом, каким в сумасшедших домах связывают маньяков. Руди Шнайдер находился под тройным контролем в Национальной лаборатории психических исследований. Пройденный путь — от времён, когда медиума удерживали за руки (метод, между прочим, один из наиболее эффективных), до электрических индикаторов и инфракрасных камер современных исследовательских лабораторий (вроде той что была создана при Institut Metapsychique) — это долгий путь эволюции, который привёл к точке, где возможность мошенничества практически сведена к нулю. Можно со спокойной совестью предположить, что способность смошенничать при таких условиях явилась бы чудом бо́льшим, нежели само по себе истинное явление.

Более того, как отмечали многие исследователи, в само́й уже истории разоблачений лже-медиумизма было немало неоднозначных и необъяснимых явлений. Так, нередко за обвинениями в жульничестве скрывалось нежелание скептиков вникнуть в суть явления. У. Мамлер (англ. William Mumler), первый медиум, с именем которого связаны сенсационные сообщениях о «спиритической фотографии», был обвинён в подлоге, когда на его фотопластинке проявился «двойник» живущего человека, а не умершего, как ожидалось. Впоследствии было доказано, что сам по себе этот факт доказать жульничество никак не может. Демонстрация Эвсапией Палладино «третьей руки» некоторое время трактовалась скептиками как разновидность иллюзионизма. Позже, однако, независимые исследователи пришли к выводу, что имеют дело с необъяснимым, но реальным феноменом.

Феномен бессознательного жульничества

В некоторых случаях доказанного мошенничества исследователи феномена также обнаруживали странности, позволявшие предположить со стороны медиума компульсивные, бессознательные действия, за которыми могли скрываться либо попытки реализовать некие подавленные инстинкты, либо воздействие сторонних импульсов. В частности, Ломброзо, наблюдавший Э. Палладино, предполагал, что медиум в трансе может находиться под контролем коллективного подсознания присутствующих и таким образом неосознанно исполнять их желания. «Если проверяющие охвачены стремлением выявить жульничество, медиум, находящийся в трансе, подхватывает эту идею и начинает действовать соответственно», — такими словами ту же мысль формулировал Н. Охоровиц. «Когда медиум мошенничает, ответственность за это несут наблюдатели», — утверждал Г. Желе.

Х. Каррингтон рекомендовал исследователям: если медиум на сеансе начинает неосознанно прибегать к трюкам, «ничего не говорите, но дайте понять медиуму своим поведением, что не удовлетворены результатами. Тогда <медиум> поймет, что <её> попытки бесплодны, успокоится, войдет в транс и продемонстрирует истинный феномен». «Можно с уверенностью утверждать, что все профессиональные медиумы склонны к обману, но при этом столь же очевидно, что многие из них обладают несомненной психической силой и прибегают к обману далеко не всегда», — писал К. Фламмарион в книге «Загадочные силы психики» (англ. Mysterious Psychic Forces). То же утверждали исследователи феномена Э. Палладино, которая так физически страдала во время своих сеансов, что при каждом удобном случае пыталась бессознательно пойти по пути наименьшего сопротивления и продемонстрировать ожидавшийся эффект обманными методами.

Профессор Хайслоп рассказывал, что не раз, демонстрируя медиумам фотоснимки, убедительно доказывавшие факт мошенничества с их стороны, видел на лицах самое искреннее изумление. Некоторые медиумы признавались, что в ходе сеансов испытывают неодолимое желание дурачить публику: об этом рассказывала, в частности Лора И. Финч, впоследствии — главный редактор журнала Annals of Psychic Science. Исландский профессор Харальдур Нилссон в июльском номере Psychic Science 1925 года подробно описал случай бессознательного, автоматического мошенничества медиума, который утверждал, что действовал, руководствуясь волей контролировавшего его «духа». Поскольку в ряде случаев исследователи наблюдали предварительную подготовку трюков, появились предположения о том, что некоторые медиумы находятся на грани шизофрении и страдают раздвоением личности. Фрэнк Подмор, используя термин «постгипнотическое обещание» (англ. post hypnotic promise), описывал случаи, когда медиум в трансе объявлял, что на следующем сеансе произведёт цветочный аппорт, а позже наяву шёл на рынок, покупал цветы и прятал их в комнате, причём вёл себя так, словно не отдавал себе отчёта в происходящем.

Многие исследователи феномена сходилось на том, что обвинения в жульничестве — при всём обилии действительно имевших место разоблачений — не могут распространяться на всех медиумов. В подтверждение тому Нандор Фодор приводил высказывание венгерского философа барона Элленбаха (англ. Lazar De Baczolay Hellenbach): «Существование париков не доказывает отсутствие голов с настоящими волосами, а наличие вставных зубов — не доказывает тот факт, что в природе не существует зубов натуральных», а проводя параллель c официальной наукой, статью «Лже-медиумизм» в «Энциклопедии оккультизма и парапсихологии» завершил высказыванием Томаса Эдисона: «В современной науке жульничества больше, чем где бы то ни было. Добрая половина утверждений, именующих себя „научной истиной“, основываются либо на неопределённостях, либо на прямой подтасовке фактов».

См. также

• Тульпа

Ссылки

• [rassvet2000.narod.ru/istoria/ А. К. Дойль. История спиритуализма]  (рус.)
• [www.abc-people.com/phenomenons/spiritism/med-20.htm Эктоплазма. Розмари Э. Гуили]  (рус.)
• [books.google.com/books?id=bLhNRat1tz8C&pg=PA152&lpg=PA152&dq=jencken+dialectical+society&source=bl&ots=ATch6A2m_b&sig=cGEa7ZVmyoBBeN82GAm5DxwfI8c&hl=ru&ei=QM8bStSsHou1sgaRxKWRAg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=3 Report on Spiritualism of the Committee of the London Dialectical Society]. Отчёт Лондонского диалектического общества о спиритуализме.  (англ.)
• [books.google.com/books?id=8HtmEk-ezWoC&pg=PA4&lpg=PA4&dq=Hereward+Carrington+The+Physical+Phenomena+of+Spiritualism&source=bl&ots=7zdb8LJV3G&sig=YQ37oiIeDGHuABpPPVXbthTZ3n0&hl=ru&ei=-8gbSrbmJIuN_QaYz7zyDA&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1 Dr. Hereward Carrington: The Physical Phenomena of Spiritualism], 1908  (англ.)
• [www.theosophical.org/resources/library/olcott-centenary/ts/otherworld.htm#c8 People From the Other World by Henry S. Olcott] (недоступная ссылка с 10-05-2013 (4004 дня)), Hartford, Conn., 1875  (англ.)
• [books.google.com/books?id=JV-i-6vI-A0C&dq=Epes+Sargent++Proof+Palpable+of+Immortality&printsec=frontcover&source=bl&ots=F1O6h2Pm2b&sig=0phuBK9y0TiSNDV7hVw7Lj2y54o&hl=ru&ei=ec4bStjyJcuOsAak262RAg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1 Epes Sargent: Proof Palpable of Immortality]. Бостон, 1876  (англ.)
• [books.google.com/books?id=aaFF0jyqhvkC&dq=Materialisation+in+spiritualism&printsec=frontcover&source=bl&ots=x91usDl7ja&sig=XvjLlDo8ETI--jrD6n1BXp2V6lI&hl=ru&ei=bEYVSuGULpDFsgb7nMG1Cg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=5 Phenomena of Materialization, Baron forn Schrenck Notzing, London, 1920]  (англ.)
• [books.google.com/books?id=GI7qJOlNRc0C&dq=E.+d%E2%80%99Esperance,+Shadow+Land&printsec=frontcover&source=bl&ots=baWmRiTB45&sig=-DsvQWA2KZOyRzIjjR9BvDcnF60&hl=ru&ei=sKoSSqeXLsuS_QbN8KmvDw&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1#PPA368,M1 E. d’Esperance, Shadow Land, London: Redway, 1897]  (англ.)
• [www.archive.org/stream/fromunconscioust00geleiala/fromunconscioust00geleiala_djvu.txt Gustave Geley: From the Unconscious to the Conscious, 1920]  (англ.)
• [books.google.com/books?id=ihG56T9fSSUC&dq=E.+A.+Brackett++Materialized+Apparitions&printsec=frontcover&source=bl&ots=XFRLY54EKQ&sig=0G6dD8qI0tKXUg6NBN7F7Ac2j-s&hl=ru&ei=rM4bSvMyi7n9BsaYmdkM&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1 E. A. Brackett: Materialized Apparitions], Boston, 1886  (англ.)
• [www.archive.org/stream/occultismandmode033066mbp/occultismandmode033066mbp_djvu.txt Mme. Bisson: Les Phenomenes dits de Materializations, Paris, 1914]
• [rassvet2000.narod.ru/aks/ А. Н. Аксаков. Анимизм и спиритизм]  (рус.)

Отрывок, характеризующий Материализация (мистика)

– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…
– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»
Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном. Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)
Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.
Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.
Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он курил трубку за трубкой.
На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой улыбкой сказал ему:
– А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне Митенька рассказал все.
«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь, в этом дурацком мире».
– Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.
– Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
– О, материщий какой, – сказал он. – Матёрый, а? – спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
– Матёрый, ваше сиятельство, – отвечал Данила, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
– Однако, брат, ты сердит, – сказал граф. – Данила ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски кроткой и приятной улыбкой.


Старый граф поехал домой; Наташа с Петей обещались сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя и там стоял его охотник, один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки – Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту подали из острова голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак, и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала вилять лисица между ними, всё чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья то белая собака, и вслед за ней черная, и всё смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
«Что это такое? подумал Николай. Откуда взялся этот охотник? Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога – условленный сигнал драки.
– Это Илагинский охотник что то с нашим Иваном бунтует, – сказал стремянный Николая.
Николай послал стремяного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакало к месту драки.
Николай слез с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он вероятно и не знал этого.
– Что у вас там было? – спросил Николай.
– Как же, из под наших гончих он травить будет! Да и сука то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь?… – говорил охотник, указывая на кинжал и вероятно воображая, что он всё еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная, Илагинская охота.
Охотник победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но как и всегда в своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из под чужих собак, просит графа быть знакомым и предлагает ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.
Итти до Илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не замечали, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.
Ростова особенно поразила своей красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и на выкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость Илагинских собак, и в этой красавице сучке видел соперницу своей Милке.
В середине степенного разговора об урожае нынешнего года, который завел Илагин, Николай указал ему на его краснопегую суку.
– Хороша у вас эта сучка! – сказал он небрежным тоном. – Резва?
– Эта? Да, эта – добрая собака, ловит, – равнодушным голосом сказал Илагин про свою краснопегую Ерзу, за которую он год тому назад отдал соседу три семьи дворовых. – Так и у вас, граф, умолотом не хвалятся? – продолжал он начатый разговор. И считая учтивым отплатить молодому графу тем же, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся ему в глаза своей шириной.
– Хороша у вас эта чернопегая – ладна! – сказал он.
– Да, ничего, скачет, – отвечал Николай. «Вот только бы побежал в поле матёрый русак, я бы тебе показал, какая эта собака!» подумал он, и обернувшись к стремянному сказал, что он дает рубль тому, кто подозрит, т. е. найдет лежачего зайца.
– Я не понимаю, – продолжал Илагин, – как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией… уже чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез – мне всё равно!
– Ну да.
– Или чтоб мне обидно было, что чужая собака поймает, а не моя – мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потом я сужу…
– Ату – его, – послышался в это время протяжный крик одного из остановившихся борзятников. Он стоял на полубугре жнивья, подняв арапник, и еще раз повторил протяжно: – А – ту – его! (Звук этот и поднятый арапник означали то, что он видит перед собой лежащего зайца.)
– А, подозрил, кажется, – сказал небрежно Илагин. – Что же, потравим, граф!
– Да, подъехать надо… да – что ж, вместе? – отвечал Николай, вглядываясь в Ерзу и в красного Ругая дядюшки, в двух своих соперников, с которыми еще ни разу ему не удалось поровнять своих собак. «Ну что как с ушей оборвут мою Милку!» думал он, рядом с дядюшкой и Илагиным подвигаясь к зайцу.
– Матёрый? – спрашивал Илагин, подвигаясь к подозрившему охотнику, и не без волнения оглядываясь и подсвистывая Ерзу…
– А вы, Михаил Никанорыч? – обратился он к дядюшке.
Дядюшка ехал насупившись.
– Что мне соваться, ведь ваши – чистое дело марш! – по деревне за собаку плачены, ваши тысячные. Вы померяйте своих, а я посмотрю!
– Ругай! На, на, – крикнул он. – Ругаюшка! – прибавил он, невольно этим уменьшительным выражая свою нежность и надежду, возлагаемую на этого красного кобеля. Наташа видела и чувствовала скрываемое этими двумя стариками и ее братом волнение и сама волновалась.
Охотник на полугорке стоял с поднятым арапником, господа шагом подъезжали к нему; гончие, шедшие на самом горизонте, заворачивали прочь от зайца; охотники, не господа, тоже отъезжали. Всё двигалось медленно и степенно.
– Куда головой лежит? – спросил Николай, подъезжая шагов на сто к подозрившему охотнику. Но не успел еще охотник отвечать, как русак, чуя мороз к завтрашнему утру, не вылежал и вскочил. Стая гончих на смычках, с ревом, понеслась под гору за зайцем; со всех сторон борзые, не бывшие на сворах, бросились на гончих и к зайцу. Все эти медленно двигавшиеся охотники выжлятники с криком: стой! сбивая собак, борзятники с криком: ату! направляя собак – поскакали по полю. Спокойный Илагин, Николай, Наташа и дядюшка летели, сами не зная как и куда, видя только собак и зайца, и боясь только потерять хоть на мгновение из вида ход травли. Заяц попался матёрый и резвый. Вскочив, он не тотчас же поскакал, а повел ушами, прислушиваясь к крику и топоту, раздавшемуся вдруг со всех сторон. Он прыгнул раз десять не быстро, подпуская к себе собак, и наконец, выбрав направление и поняв опасность, приложил уши и понесся во все ноги. Он лежал на жнивьях, но впереди были зеленя, по которым было топко. Две собаки подозрившего охотника, бывшие ближе всех, первые воззрились и заложились за зайцем; но еще далеко не подвинулись к нему, как из за них вылетела Илагинская краснопегая Ерза, приблизилась на собаку расстояния, с страшной быстротой наддала, нацелившись на хвост зайца и думая, что она схватила его, покатилась кубарем. Заяц выгнул спину и наддал еще шибче. Из за Ерзы вынеслась широкозадая, чернопегая Милка и быстро стала спеть к зайцу.
– Милушка! матушка! – послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел. Опять насела красавица Ерза и над самым хвостом русака повисла, как будто примеряясь как бы не ошибиться теперь, схватить за заднюю ляжку.
– Ерзанька! сестрица! – послышался плачущий, не свой голос Илагина. Ерза не вняла его мольбам. В тот самый момент, как надо было ждать, что она схватит русака, он вихнул и выкатил на рубеж между зеленями и жнивьем. Опять Ерза и Милка, как дышловая пара, выровнялись и стали спеть к зайцу; на рубеже русаку было легче, собаки не так быстро приближались к нему.
– Ругай! Ругаюшка! Чистое дело марш! – закричал в это время еще новый голос, и Ругай, красный, горбатый кобель дядюшки, вытягиваясь и выгибая спину, сравнялся с первыми двумя собаками, выдвинулся из за них, наддал с страшным самоотвержением уже над самым зайцем, сбил его с рубежа на зеленя, еще злей наддал другой раз по грязным зеленям, утопая по колена, и только видно было, как он кубарем, пачкая спину в грязь, покатился с зайцем. Звезда собак окружила его. Через минуту все стояли около столпившихся собак. Один счастливый дядюшка слез и отпазанчил. Потряхивая зайца, чтобы стекала кровь, он тревожно оглядывался, бегая глазами, не находя положения рукам и ногам, и говорил, сам не зная с кем и что.
«Вот это дело марш… вот собака… вот вытянул всех, и тысячных и рублевых – чистое дело марш!» говорил он, задыхаясь и злобно оглядываясь, как будто ругая кого то, как будто все были его враги, все его обижали, и только теперь наконец ему удалось оправдаться. «Вот вам и тысячные – чистое дело марш!»
– Ругай, на пазанку! – говорил он, кидая отрезанную лапку с налипшей землей; – заслужил – чистое дело марш!
– Она вымахалась, три угонки дала одна, – говорил Николай, тоже не слушая никого, и не заботясь о том, слушают ли его, или нет.
– Да это что же в поперечь! – говорил Илагинский стремянный.
– Да, как осеклась, так с угонки всякая дворняшка поймает, – говорил в то же время Илагин, красный, насилу переводивший дух от скачки и волнения. В то же время Наташа, не переводя духа, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала всё то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна бы была стыдиться этого дикого визга и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время.
Дядюшка сам второчил русака, ловко и бойко перекинул его через зад лошади, как бы упрекая всех этим перекидыванием, и с таким видом, что он и говорить ни с кем не хочет, сел на своего каураго и поехал прочь. Все, кроме его, грустные и оскорбленные, разъехались и только долго после могли притти в прежнее притворство равнодушия. Долго еще они поглядывали на красного Ругая, который с испачканной грязью, горбатой спиной, побрякивая железкой, с спокойным видом победителя шел за ногами лошади дядюшки.
«Что ж я такой же, как и все, когда дело не коснется до травли. Ну, а уж тут держись!» казалось Николаю, что говорил вид этой собаки.
Когда, долго после, дядюшка подъехал к Николаю и заговорил с ним, Николай был польщен тем, что дядюшка после всего, что было, еще удостоивает говорить с ним.


Когда ввечеру Илагин распростился с Николаем, Николай оказался на таком далеком расстоянии от дома, что он принял предложение дядюшки оставить охоту ночевать у него (у дядюшки), в его деревеньке Михайловке.
– И если бы заехали ко мне – чистое дело марш! – сказал дядюшка, еще бы того лучше; видите, погода мокрая, говорил дядюшка, отдохнули бы, графинечку бы отвезли в дрожках. – Предложение дядюшки было принято, за дрожками послали охотника в Отрадное; а Николай с Наташей и Петей поехали к дядюшке.
Человек пять, больших и малых, дворовых мужчин выбежало на парадное крыльцо встречать барина. Десятки женщин, старых, больших и малых, высунулись с заднего крыльца смотреть на подъезжавших охотников. Присутствие Наташи, женщины, барыни верхом, довело любопытство дворовых дядюшки до тех пределов, что многие, не стесняясь ее присутствием, подходили к ней, заглядывали ей в глаза и при ней делали о ней свои замечания, как о показываемом чуде, которое не человек, и не может слышать и понимать, что говорят о нем.
– Аринка, глянь ка, на бочькю сидит! Сама сидит, а подол болтается… Вишь рожок!
– Батюшки светы, ножик то…
– Вишь татарка!
– Как же ты не перекувыркнулась то? – говорила самая смелая, прямо уж обращаясь к Наташе.
Дядюшка слез с лошади у крыльца своего деревянного заросшего садом домика и оглянув своих домочадцев, крикнул повелительно, чтобы лишние отошли и чтобы было сделано всё нужное для приема гостей и охоты.
Всё разбежалось. Дядюшка снял Наташу с лошади и за руку провел ее по шатким досчатым ступеням крыльца. В доме, не отштукатуренном, с бревенчатыми стенами, было не очень чисто, – не видно было, чтобы цель живших людей состояла в том, чтобы не было пятен, но не было заметно запущенности.
В сенях пахло свежими яблоками, и висели волчьи и лисьи шкуры. Через переднюю дядюшка провел своих гостей в маленькую залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с березовым круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак. В кабинете дядюшка попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел. Ругай с невычистившейся спиной вошел в кабинет и лег на диван, обчищая себя языком и зубами. Из кабинета шел коридор, в котором виднелись ширмы с прорванными занавесками. Из за ширм слышался женский смех и шопот. Наташа, Николай и Петя разделись и сели на диван. Петя облокотился на руку и тотчас же заснул; Наташа и Николай сидели молча. Лица их горели, они были очень голодны и очень веселы. Они поглядели друг на друга (после охоты, в комнате, Николай уже не считал нужным выказывать свое мужское превосходство перед своей сестрой); Наташа подмигнула брату и оба удерживались недолго и звонко расхохотались, не успев еще придумать предлога для своего смеха.
Немного погодя, дядюшка вошел в казакине, синих панталонах и маленьких сапогах. И Наташа почувствовала, что этот самый костюм, в котором она с удивлением и насмешкой видала дядюшку в Отрадном – был настоящий костюм, который был ничем не хуже сюртуков и фраков. Дядюшка был тоже весел; он не только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло притти, чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному смеху.
– Вот так графиня молодая – чистое дело марш – другой такой не видывал! – сказал он, подавая одну трубку с длинным чубуком Ростову, а другой короткий, обрезанный чубук закладывая привычным жестом между трех пальцев.
– День отъездила, хоть мужчине в пору и как ни в чем не бывало!
Скоро после дядюшки отворила дверь, по звуку ног очевидно босая девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла толстая, румяная, красивая женщина лет 40, с двойным подбородком, и полными, румяными губами. Она, с гостеприимной представительностью и привлекательностью в глазах и каждом движеньи, оглянула гостей и с ласковой улыбкой почтительно поклонилась им. Несмотря на толщину больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и живот и назад держать голову, женщина эта (экономка дядюшки) ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья. Окончив это она отошла и с улыбкой на лице стала у двери. – «Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?» сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей, и счастливой, самодовольной улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна. На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге, сотовой мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на меду и на сахаре, и ветчина, и курица, только что зажаренная.
Всё это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи Федоровны. Всё это и пахло и отзывалось и имело вкус Анисьи Федоровны. Всё отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой.
– Покушайте, барышня графинюшка, – приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить Петю, чтобы дать ему поесть чего нибудь, но он говорил что то непонятное, очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей:
– Так то вот и доживаю свой век… Умрешь, – чистое дело марш – ничего не останется. Что ж и грешить то!
Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем заросшем саду.
– Что же вы не служите, дядюшка?
– Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело марш, я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет охоты другое дело, это чистое дело марш! Отворите ка дверь то, – крикнул он. – Что ж затворили! – Дверь в конце коридора (который дядюшка называл колидор) вела в холостую охотническую: так называлась людская для охотников. Босые ноги быстро зашлепали и невидимая рука отворила дверь в охотническую. Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл очевидно какой нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее.
– Это у меня мой Митька кучер… Я ему купил хорошую балалайку, люблю, – сказал дядюшка. – У дядюшки было заведено, чтобы, когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку.
– Как хорошо, право отлично, – сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки.
– Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это прелесть, что такое! – Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
– Еще, пожалуйста, еще, – сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
– Изволите слушать, – сказала она Наташе, с улыбкой чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. – Он у нас славно играет, – сказала она.
– Вот в этом колене не то делает, – вдруг с энергическим жестом сказал дядюшка. – Тут рассыпать надо – чистое дело марш – рассыпать…
– А вы разве умеете? – спросила Наташа. – Дядюшка не отвечая улыбнулся.
– Посмотри ка, Анисьюшка, что струны то целы что ль, на гитаре то? Давно уж в руки не брал, – чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По у ли и ице мостовой. В раз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало всё существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть чуть что то смеялось в его лице с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся такт и в местах переборов отрывалось что то.
– Прелесть, прелесть, дядюшка; еще, еще, – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. – Николенька, Николенька! – говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?
Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях и из за ней еще другие лица… «За холодной ключевой, кричит: девица постой!» играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.
– Ну, ну, голубчик, дядюшка, – таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал и как будто в нем было два человека, – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.
– Ну, племянница! – крикнул дядюшка взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта графинечка, воспитанная эмигранткой француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке.
– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал улыбаясь Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.