Даунинг-стрит, 10

Резиденция премьер-министра Великобритании
Даунинг-стрит 10 10 Downing street
Страна	Великобритания
Местоположение	Лондон, Даунинг-стрит, 10
Автор проекта	Кристофер Рен, Уильям Кент
Строительство	1682—1684 годы
Статус	действующая резиденция
Сайт	[www.number10.gov.uk/ Официальный сайт]

Даунинг-стрит, 10 (англ. 10 Downing Street) — официальная резиденция лорд-казначея, который с 1905 года является также премьер-министром Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Находится в Вестминстере на улице Даунинг-стрит, примыкающей к Уайтхоллу.

С 1735 года дом время от времени, а с 1902 года постоянно является резиденцией премьер-министров. Изначально номер дома был 5. Первый британский премьер-министр Роберт Уолпол поручил архитектору У. Кенту объединить воедино три выделенных для его нужд здания XVI—XVII вв. Одно из зданий в эпоху стюартовской реставрации служило резиденцией сэра Джорджа Даунинга, чьим именем названа улица. Даунинг работал осведомителем в интересах Кромвеля, а потом сколотил солидное состояние на спекуляциях с недвижимостью.

Первые преемники Уолпола не жаловали Даунинг-стрит и появлялись здесь сравнительно редко. Из-за высокой стоимости содержания резиденции несколько раз ставился вопрос об её закрытии. Здание считалось неудобным для использования по причине запутанной планировки. Кроме того, вплоть до Дизраэли все премьер-министры должны были оплачивать меблировку из собственных средств, что не всем было по карману.

В викторианскую эпоху окончательно формируются традиции, которые принято ассоциировать с резиденцией премьера. Например, живущий в доме кот именуется главным мышеловом правительственной резиденции. В 1985 году Маргарет Тэтчер с помпой отпраздновала 250-летие резиденции; в связи с этим она заявила, что номер 10 стал «одним из самых драгоценных камней в национальном достоянии».

Почти триста лет здание имеет около ста комнат. В подвале имеется кухня, столовые, помещения, где работает премьер-министр, проходят встречи с лидерами других стран и прочими гостями, а иногда и заседания правительства. Существует внутренний двор и терраса с видом на сад площадью 2000 м². Дверь в дом может открываться только изнутри. Рядом находятся парк Сент-Джеймс, Вестминстерский дворец и Букингемский дворец.

История здания

Историческое здание на Даунинг-стрит 10

Номер 10 на Даунинг-стрит первоначально принадлежал трем домам: особняку с видом на Сент-Джеймский парк, таунхаусу позади его и коттеджу. Таунхаус, от которого современное здание получило своё название, был построен сэром Джорджем Даунингом между 1682 и 1684 годами.

Даунинг, шпион Оливера Кромвеля, а позднее Карла II, инвестировал в недвижимость и изрядно разбогател. В 1654 году он арендовал землю к югу от Сент-Джеймского парка, рядом с особняком на Даунинг-стрит, в нескольких минутах ходьбы от парламента. Даунинг планировал построить ряд таунхаусов. Улица, на которой он построил эти дома, теперь носит его имя, а самый большой дом стал частью современного дома на Даунинг-стрит 10.

С инвестицией Даунинга появились проблемы — права на землю принадлежали не только ему, но и семье Хэмпден, которая не отказывалась от своей аренды. Даунинг боролся с их претензиями, но ему не удалось их переубедить, и ему пришлось ждать тридцать лет, прежде чем он смог построить свой дом. Когда срок аренды Хэмпденов истек, Даунинг получил разрешение на строительство новых домов. Между 1682 и 1684 годами Даунинг построил тупиковую улицу из двухэтажных таунхаусов.

Для разработки проекта домов Даунинг нанял сэра Кристофера Рена. Несмотря на размер, они были построены быстро и довольно дешево на мягких почвах и с неглубоким фундаментом. На фасадах здания были нарисованы линии, изображавшие кирпичную кладку — ещё один пример экономии на строительстве. Уинстон Черчилль писал, что дом был «шатким и небрежным итогом спекуляций подрядчика, чьё имя он носит».

Тупик на Даунинг-стрит закрывал доступ к Сент-Джеймскому парку, что делало улицу тихой и приватной.

Даунинг не жил ни в одном из в своих таунхаусов. В 1675 году он вышел в отставку и переехал в Кембридж, где и умер в 1684 году, через несколько месяцев после того, как строительство было завершено. Портрет Даунинга сейчас висит в фойе дома номер 10 на Даунинг-стрит.

История до 1733 года

Особняк, крупнейший из трёх домов, которые позже были объединены в дом номер 10, был построен около 1530 года рядом с дворцом Уайтхолл. Этот особняк часто называется House at the Back. В начале XVII века он был преобразован в концертный зал и театр. После Славной революции, некоторые из первых заседаний кабинета министров тайно проводились именно там.

На протяжении многих лет House at the Back был домом хранителя дворца Уайтхолл, Томаса Книветта, который известен тем, что арестовал Гая Фокса в 1605 году и сорвал Пороховой заговор.

С тех времен, в этом доме, как правило, жили члены королевской семьи или правительства. Принцесса Елизавета Стюарт жила там в 1604—1613 годах, до того как она вышла замуж за Фредерика V, курфюрста Пфальца и переехала в Гейдельберг. Она была бабушкой Георга I, курфюрста Ганновера, который стал королём Великобритании в 1714 году, и прабабушкой Георга II, который подарил этот дом Уолполу в 1732 году.

Джордж Монк, 1-й герцог Альбемарль, один из важнейших деятелей восстановления монархии, жил там с 1660 до своей смерти в 1671 году. Его секретарь, сэр Джордж Даунинг, который позже построил Даунинг-стрит, как полагают, помогал ему в проведении финансовых реформ и способствовал увеличению контроля монарха над финансами. Джордж Монк был первым Секретарем казначейства, который жил в этом доме, который впоследствии стал домом Первого лорда Казначейства и премьер-министра.

В 1671 году Джордж Вильерс, 2-й герцог Бекингем стал владельцем этого дома, вскоре после того как он стал работать в Министерстве КАБАЛЬ. («B» в аббревиатуре CABAL обозначает Бекингем). Сильно потратившись, Джордж Вильерс перестроил здание. В результате получился просторный особняк, расположенный параллельно дворцу Уайтхолл, с видом на Сент-Джеймский парк из сада.

После того как Бекингем ушёл на пенсию в 1676 году, в этот дом переехала леди Шарлотта Фицрой, дочь Карла II, после своей свадьбы с Эдвардом Ли, 1-й графом Личфилда.

Семьи Личфилд последовала в изгнание за Яковом II после Славной революции. В 1690 году Вильгельм III Оранский и Мария II передали особняк Хендрику ван Нассау-Оверкерку, голландскому генералу, который оказал помощь королю, в бытность его принцем Оранским. Нассау, который англизировал свою фамилию и стал называться Оверкирком (Overkirk), жил там до своей смерти в 1708 году.

House at the Back вернулся в собственность короны после смерти леди Оверкирк в 1720 году. Казначейство издало приказ «о ремонте и оснащении его лучшим образом». Общая стоимость работ составила £ 2 522.

Дом Лорда-казначея: 1733—1735

В 1732 году дом вновь вернулся в собственность короны. Георг II воспользовался этой возможностью, чтобы передать его в дар сэру Роберту Уолполу (который считается первым премьер-министром), в качестве награды за его заслуги перед нацией: стабилизацию финансов, обеспечение мира и поддержку Ганноверской династии. Так совпало, что король получил в собственность ещё два здания на Даунинг-стрит, в том числе и номер 10, и добавил их к своему подарку.

Уолпол отказался принять подарок для себя лично. Он предложил королю передать здание канцелярии Лорда-казначея. Уолпол решил, что будет жить там, до тех пор, пока будет занимать Лорда-казначея, и освободит его для преемника.

Чтобы увеличить дом, Уолпол убедил мистера Чикена, арендатора коттеджа по соседству, переехать в другой дом на Даунинг-стрит. Этот коттедж и таунхаус за особняком были затем включены в общий комплекс на Даунинг-стрит 10. Перестройкой занимался архитектор Уильям Кент. Кент объединил большие здания в одно, построив двухэтажный комплекс между ними, состоящий из одной длинной комнаты на первом этаже и нескольких на втором. Оставшееся пространство было преобразовано во внутренний двор. Объединив дома, Кент занялся интерьером. Затем он декорировал третий этаж фронтоном. Чтобы обеспечить Уолполу быстрый доступ к парламенту, Кент закрыл северный вход со стороны Сент-Джеймского парка, и сделал вход с Даунинг-стрит главным.

Работы заняли три года. 23 сентября 1735 года London Daily Post сообщила, что: «Вчера, достопочтенный сэр Роберт Уолпол, со своей женой, и семьей переехал из своего дома на Сент-Джеймской площади, в свой новый дом». Стоимость работ неизвестна. Первоначально она оценивалась в £ 8000, окончательная стоимость, вероятно, превысила £ 20 000. Вскоре после переезда Уолпол распорядился, чтобы часть земли вокруг дома, была преобразована в террасу и сад.

«Огромный, неудобный дом»: 1735—1902

Уолпол жил на Даунинг-стрит 10 до 1742 года. Хотя он принял этот дом, лишь на время своей работы в качестве Лорда-казначея, с условием передачи преемнику, прошёл 21 год, прежде чем сюда заселился новый хозяин — пятеро лордов, служивших после него, предпочли жить в их собственных домах. Это часто повторялось до начала двадцатого века. С 1735 по 1902 год сменился 31 Лорд-казначей, из которых только 16 (в том числе Уолпол) жили в доме на Даунинг-стрит 10.

Немногие предпочитали жить на Даунинг-стрит. Лорд Фредерик Норт, руководивший правительством во время борьбы с Американской революцией, жил там со своей большой семьей с 1767 по 1782 года. Уильям Питт Младший, который проживал в этом доме в течение двадцати лет, дольше, чем любой Лорд-казначей до него или после, называл его «мой огромный, неудобный дом». Фредерик Джон Робинсон, 1-й виконт Годрик проявлял особое внимание к дому в конце 1820-х годов. Он потратил много казенных средств на реконструкцию интерьера.

Тем не менее, в течение 70 лет после смерти Питта в 1806 году, Даунинг-стрит 10 редко использовалась в качестве резиденции Лорда-казначея. С 1834 по 1877 год, она была или свободна или использовалась только для церемоний и мероприятий.

Одной из причин, по которой большинство Лордов-казначеев отказывались жить в резиденции, заключалась в том, что большинство из них были пэрами, и обладали собственными домами, превосходившими Даунинг-стрит 10 размером и качеством. Дом номер 10 их не впечатлял. Большинство из них одалживали его Канцлеру Казначейства, иногда другим должностным лицам, а ещё реже — друзьям или родственникам.

Кроме того, этот дом был довольно опасным местом для жизни. Из-за постоянного оседания, причиной которого был мягкий грунт на котором он был построен и неглубокий фундамент, полы гнили, стены и дымоход шли трещинами, дому часто требовался ремонт. В 1766 году Чарльз Таунсенд, канцлер казначейства, отметил, что дом был в полуразрушенном состоянии. Таунсенд заказал капитальный ремонт, который был завершен через восемь лет.

Чиновники Министерства финансов жаловались, что здание обходится слишком дорого в обслуживании, некоторые предлагали разрушить его и построить новое здание на том же или другом месте. В 1783 году Уильям Кавендиш-Бентинк, 3-й герцог Портлендский переехал отсюда, на время очередного ремонта. Роберт Тейлор, архитектор, который выполнил эту перестройку, был посвящён в рыцари по завершении работ.

Даунинг-стрит в начале XIX века оказалась окруженной захудалыми зданиями и темными переулками, вокруг процветала преступность и проституция. Ранее правительство вступило во владение над другими домами Даунинг-Стрит: Министерство по делам колоний заняло дом № 14 в 1798 году: Министерство иностранных дел разместилось в № 16, и в доме напротив; Департамент Вест Индии располагался в доме № 18. Со временем состояние домов ухудшилось, они стали небезопасны, и один за другим были снесены. К 1857 все дома на Даунинг-стрит были снесены, за исключением № 10, 11 (который занимал Канцлер казначейства), и 12. В 1879 году пожар уничтожил верхние этажи в № 12; здание было отремонтировано, но с одним этажом.

Возрождение и признание: 1902—1960

Когда Роберт Гаскойн-Сесиль, 3-й маркиз Солсбери вышел в отставку в 1902 году, его племянник, Артур Джеймс Бальфур, стал премьер-министром. Для него это был несложный переезд: он уже был Первым лордом Казначейства и Лидер Палаты Общин, и он уже жил на Даунинг-стрит 10. Бальфур возродил обычай — Даунинг-стрит является резиденцией Лорда-казначея и премьер-министра Великобритании. С тех пор обычаю удалось закрепиться. Тем не менее, не раз случалось так, что премьер-министры неофициально жили в другом месте. Уинстон Черчилль, например, очень любил дом на Даунинг-стрит 10, но он неохотно соглашался спать в бункере, построенном для его безопасности во время Второй мировой войны. Он редко спал в своей подземной спальне в Правительственном бункере. Чтобы успокоить народ и убедить его, что правительство функционирует нормально, он настоял на том, чтобы его видели на входе и выходе Даунинг-стрит 10 время от времени. Гарольд Вильсон, во время своего второго премьерского срока с 1974 по 1976 год жил в своем доме на Лорд Норт стрит, потому что миссис Уилсон хотела иметь «настоящий дом». Однако, признавая символическое значение официальной резиденции, он работал и проводил там встречи с гостями.

На протяжении большей части своего премьерства Тони Блэр жил в большом здании на Даунинг-стрит 11, где могла разместиться его большая семья. В мае 2010 года стало известно, что премьер-министр Дэвид Кэмерон также будет проживать в № 11, а его Канцлер Джордж Осборн разместится в № 10. Несмотря на эти исключения, дом на Даунинг-стрит 10 известен как официальная резиденция премьер-министра на протяжении более ста лет. На рубеже 20-го века, фотографии и пресса связали этот дом в общественном сознании с премьер-министром. Фильмы и телевидение укрепили эту связь. Фотографии премьер-министров с их гостями у дверей стали очень популярным. Суфражистки расположились перед дверью, во время обращения к Герберту Асквиту по поводу прав женщин в 1913 году, фотография стала всемирно известной. В 1931 году Махатма Ганди, одетый в традиционную одежду, позировал фотографам после встречи с Джеймсом Рамсей Макдональдом, на которой он обсуждал возможную независимость Индии. Эта фотография стала широко известной в Индии. Неграмотные крестьяне Индии могли видеть своего лидера в доме премьер-министра. Причина появления изящной двери — совершенно чёрной, заключённой в кремовую раму, с ярким белым номером «10» на двери — была в том, что дверь служила прекрасным фоном для съемки подобных событий. Во время Второй мировой войны, Черчилль много раз был сфотографирован выходящим из резиденции, показывая жест «Виктория». Символ британского правительства, Даунинг-стрит 10 стала местом сбора для протестующих. Эммелин Панкхерст и другие лидеры суфражисток штурмовали Даунинг-стрит в 1908 году, протестующие против войны во Вьетнаме маршировали здесь в 1960-х годах, как и противники войны в Ираке и в Афганистане в 2000-х годах. Даунинг-стрит 10 стала обязательным пунктом для любой экскурсии по Лондону, у дверей дома фотографируются многие туристы.

Реконструкция Даунинг-стрит 10: 1960—1990

К середине 20-го века дом снова начал разваливаться. Был ограничен допуск на верхние этажи из-за страха обвала несущих стен. Лестница просела на несколько дюймов также, как и некоторые ступеньки и балюстрады. Повсюду была плесень. Плинтусы, двери, подоконники и другие деревянные элементы интерьера прогнили и были пронизаны грибком. После начала реконструкции было обнаружено, что деревянные сваи, поддерживающие дом распались.

В 1958 году комитет, назначенный Гарольдом Макмилланом, исследовал состояние здания и счел необходимым его снести, а на его месте построить совершенно новый дом. Но поскольку резиденция премьер-министра стала символом Британии, наряду с Виндзорским замком, Букингемским дворцом и зданием парламента, комитет рекомендовал дом № 10 (а также № 11 и 12) перестроить, с использованием оригинальных материалов насколько это будет возможно. В ходе реставрации планировалось сфотографировать и измерить старое здание, а после разобрать и восстановить, что и было сделано. Предполагалось возведение нового фундамента с глубокими сваями. Оригинальные детали, состояние которых не позволяло их реставрацию, должны были быть точно скопированы. The Times сообщала, что изначальная проектная стоимость составила £ 400 000. После более тщательного исследования был сделан вывод, что «общая стоимость, вероятно, составит около £ 1 250 000», а работы займут два года. В конце концов, стоимость приблизилась к £ 3 000000, а работы отняли почти три года из-за забастовок, а также археологических раскопок: были обнаружены важные артефакты римских, саксонских и средневековых времен. Гарольд Макмиллан во время реконструкции жил в Адмиралтействе.

Новый фундамент был сделан из железобетонных свай длиной от 6 футов (1,8 м) до 18 футов (5,5 м), здание на 60 % состояло из новых материалов, а остальные 40 % были либо восстановленными старыми материалами либо копиями оригиналов

Когда строители изучили внешний фасад, они обнаружили, что его чёрный цвет, который виден даже на фотографиях середины XIX века, ненастоящий — на самом деле кирпичи были желтыми. Чёрный цвет появился из-за двухсотлетнего загрязнения. Для сохранения традиционного вида очищенные желтые кирпичи были окрашены в чёрный цвет.

Хотя реконструкция в целом считается архитектурным триумфом, архитектор Рэймод Эрит был разочарован. Он постоянно жаловался во время и после проекта, что правительство изменило проект, чтобы сэкономить деньги. «Мое сердце разбито из-за результата, — сказал он. — Весь проект был большой тратой денег, потому что просто не был реализован должным образом. Министерство строительства настояло на экономии ради экономии. Я горько разочарован тем, что произошло».

Жалобы Эрита оказались оправданными. В течение нескольких лет грибок был обнаружен в основных помещениях из-за недостаточной гидроизоляции и сломанного водопровода. В конце 1960-х вновь была предпринята новая масштабная реконструкция для решения этих проблем. Во время правления Тэтчер вновь была проведена значительная реконструкция здания.

С 1990 года, когда архитектор Квинлан Терри завершил реконструкцию, ремонт, косметический ремонт и обновление дома проводится лишь изредка, по мере необходимости. Теракт ИРА в феврале 1991 года привел к масштабным работам по реконструкции стен, а также для улучшения безопасности. Летом 1993 были реконструированы окна, а в 1995 году установлены компьютерные кабели. В 1997 году здание было реконструировано, чтобы обеспечить дополнительное пространство для премьер-министра Блэра и его большой семьи.

Комнаты резиденции

Входная дверь и прихожая

Большая часть современного экстерьера Даунинг-стрит 10 были созданы Кентом, когда он объединил дома на Даунинг-стрит в 1735 году. Его внешний вид в основном такой же, каким он был, когда он завершил свою работу. Исключение составляет лишь знаменитая входная дверь.

Эта дверь появилась после ремонта, приказ о котором отдал Таунсенд в 1766 году, и который был завершен около 1772 года. Ремонт был выполнен в георгианском стиле архитектором Кентоном Каузом. Небольшая дверь, сделана из чёрного дуба, заключена в корпус кремового цвета и украшена полукруглой фрамугой. Ноль в числе «10» установлен под небольшим углом как дань оригинальному номеру, который был плохо закреплен. Чёрный железный молоток в форме головы льва находится между двух средних панелей двери; на молотке написано «Лорд-казначей». Чёрный железный забор с шипами проходит вдоль передней части дома, и заканчивается в шаге от двери с обеих сторон.

После нападения ИРА в 1991 году, оригинальная чёрная дубовая дверь была заменена на более безопасную. Она настолько тяжелая, что нужно восемь человек, чтобы поднять её. На латунном почтовом ящике написано «Первый лорд казначейства».

Дверь нельзя открыть снаружи; необходим кто-то внутри, чтобы её отпереть.

За дверью в прихожей выложена черно-белая мраморная плитка. Кресло охранника спроектированное Томасом Чиппендейлом расположено в углу. Когда-то оно использовались по-другому: полицейские сидели в нём на улице; благодаря этому оно имеет необычный «колпак», призванный защитить их от ветра и холода, а также ящиками внизу, где помещались горячие угли, чтобы согреть их.

Главная лестница

Когда Уильям Кент между 1732 и 1734 годами перестроил здание, его мастера создали каменную винтовую лестницу. Она поднимается из сада на третий этаж. Лестница Кента является первым архитектурным объектом, который видят посетители сразу после входа. Черно-белые гравюры и фотографии всех предыдущих премьер-министров украшают стену. Здесь висит две фотографии Уинстона Черчилля. В нижней части этой лестницы расположены групповые фотографии премьер-министров с их Кабинетами министров и представителями на Имперских конференциях.

Комната правительства

По проекту Кента, комната правительства была простым прямоугольным пространством с огромными окнами. В рамках реконструкции начатой в 1783 году, она была расширена, ей был придан современный облик. Была удалена восточная стена и перестроена прилегающая комната. У входа была возведена пара коринфских колонн. В результате небольшое пространство, обрамленное колоннами, служит преддверием большой комнаты. Хотя Кент предполагал использование этой комнаты, в качестве личного кабинета Лорда-казначея, она редко выполняла эту функцию. Стены окрашены в белый цвет, с потолка свисают три латунных люстры. Стол заседаний правительства был приобретен в эпоху Гладстона, он окружен стульями из красного дерева, которые также датируются премьерством Гладстона. Единственное кресло принадлежит Премьер-министру, оно находится перед мраморным камином, с видом на окна. Единственная картина в комнате — это портрет сэра Роберта Уолпола работы Жана Батиста Ван Лоо, висящий над камином. Члены правительства рассаживаются по старшинству. Место каждого отмечено табличкой.

Лорд-казначей не имеет специального кабинета, каждый из них выбирает одну из соседних комнат, в качестве своего личного кабинета.

Гостиные

На Даунинг-стрит есть три гостиные: Парадная колонная гостиная, Парадная терракотовая гостиная и Белая гостиная.

Парадная колонная гостиная (Pillared State Drawing Room)

Крупнейшей из них является Колонная гостиная, которая была создана в 1796 году. Её название происходит от двух одинаковых колонн, с ионическими пилястрами. Над камином сейчас висит портрет королевы Елизаветы I.

Персидский ковёр покрывает почти весь пол. Он является копией, изготовленной в 16 веке, а оригинал в настоящее время хранится в Музее Виктории и Альберта. Во время реставрации в конце 1980-х годов, архитектор Квинлан Терри восстановил камин.

Скудно обставленная, с несколькими стульями и диванами вдоль стен, Колонная гостиная, как правило, используется для приёма гостей, перед приглашением в Парадную столовую. Тем не менее, она иногда используется для других целей, для которых требуется большое открытое пространство. Некоторые международные соглашения были подписаны именно в этой комнате. Джон Лоуги Бэрд представлял здесь Джону Рамсей Макдональду изобретённый им телевизор.

Терракотовая парадная гостиная

Эта гостиная средняя по размеру из трёх гостиных. Она использовалась в качестве столовой, во времена сэра Роберта Уолпола. Она меняет название в зависимости от цвета её стен. Когда Маргарет Тэтчер пришла к власти, она была Голубой гостиной; затем она была перекрашена в зелёный цвет. В настоящее время окрашена терракотовым.

В 1980-х годах были построены большие дорические колоны. Терри также добавил богато позолоченный потолок, чтобы придать комнате более величественный вид.

Парадная белая гостиная

До 1940-х годов Белая гостиная находилась в личном пользовании премьер-министров и их жен. Именно здесь Эдвард Хит содержал рояль. Она часто используется в качестве фона для телевизионных интервью и постоянно используется как конференц-зал для сотрудников правительства. При реконструкции в конце 1980-х годов Терри установил коринфские колонны и добавил барочный потолок с лепниной и угловыми обломами с изображением четырёх национальных цветков Соединенного Королевства: Роза (Англия), Чертополох (Шотландия), Нарцисс (Уэльс) и Трилистник (Северная Ирландия).

Парадная столовая

Когда Фредерик Джон Робинсон, 1-й виконт Годрик, стал Канцлером Казначейства в 1823 году, он решил оставить после себя значимое наследие. Для этого он нанял сэра Джона Соуна, выдающегося архитектора, который построил здание Банка Англии и многие другие известные здания, для постройки Парадной столовой. Работы были начаты в 1825 году и завершены в 1826 году, и обошлись в 2000 фунтов стерлингов. Это самая большая комната в здании, занимает два этажа.

В комнате, как правило, накрыт стол на 20 персон, окруженный стульями, которые первоначально были сделаны для британского посольства в Рио-де-Жанейро. При проведении более крупных мероприятий возможно разместить до 65 гостей. Над камином висит большой портрет Георга II работы Джона Шеклтона. Блэр использовал эту комнату для своих ежемесячных пресс-конференций.

Большая кухня

Помещение высотой в два этажа с огромным арочным окном и сводчатым потолком. Традиционно в центре комнаты расположен большой разделочный стол 14 футов (4,3 м) в длину, 3 фута (0,91 м) в ширину и толщиной в 5 дюймов (130 мм).

Малая столовая

Над сводом кухни Соун построил столовую меньшего размера. Благодаря её простоте, отсутствию лепнины на потолке, наличию простых окон, Малая столовая довольно комфортна и уютна. Обычно премьер-министры используют эту столовую вместе со своей семьей, или, реже, для встречи с наиболее важными, избранными гостями.

Терраса и сад

Терраса и сад были построены в 1736 году вскоре после того, как сюда переехал Уолпол. Большую часть сада занимает открытая лужайка площадью 0,5 акра (2000 м²). Терраса и сад используются для создания непринужденной обстановки во время многих встреч и собраний премьер-министров с иностранными гостями и дипломатами, членами кабинета министров. Премьер-министр Тони Блэр провел свой прощальный приём в 2007 году для своих сотрудников на террасе. Джон Мейджор объявил о своей отставке с поста лидера Консервативной партии в саду, в 1995 году. Черчилль называл своих секретарш «садовницами», потому что их офисы выходили окнами в сад. Здесь прошла первая пресс-конференция коалиционного правительства консерваторов Дэвида Кэмерона и либерал-демократов Ника Клегга.

Предметы искусства

Резиденция заполнена прекрасными картинами, скульптурами, бюстами и мебелью. Однако почти все они находятся там на правах аренды, взятые из различных источников. Около половины принадлежит правительственной коллекции искусства, а остальные предметы искусства берутся в аренду у частных коллекционеров и галерей, например из Национальной портретной галереи, Галереи Тейт, Музея Виктории и Альберта и Национальной галереи.

Художественные произведения постоянно меняются, как правило, в год меняется около 10 картин. Тем не менее, иногда изменения связаны с личными вкусами и пристрастиями нового премьер-министра. Эдвард Хит арендовал картины французских художников из Национальной галереи и одолжил две картины Ренуара у частного коллекционера. Маргарет Тэтчер в 1979 году настояла, что все произведения искусства должны быть британскими. Как бывший химик, она с удовольствием посвятила Малую столовую британским учёным, повесив портреты таких как Джозеф Пристли и Гемфри Дэви. В 1990-х Джон Мейджор преобразовал прихожую на первом этаже в небольшую галерею современного искусства, в основном британского. Он также арендовал несколько картин Джона Констебла и Уильяма Тернера.

На Даунинг-стрит 10 содержится много ценных предметов мебели, многие из которых также находятся в аренде.

Обеспечение безопасности после теракта 1991 года

Во время премьерства Маргарет Тэтчер на обоих концах улицы были установлены ворота, в связи с угрозой теракта. 7 февраля 1991 года ИРА использовала припаркованный грузовик, для того чтобы выпустить минометный снаряд в резиденцию. Он взорвался в саду за домом, в то время как премьер-министр Джон Мейджор был на заседании правительства. На время ремонта он переехал в Адмиралтейство.

Из-за этой атаки были введены более строгие меры безопасности. У ворот стоит охрана и вооружённые полицейские.

Литература

• Bolitho, Hector (1957). No. 10 Downing Street: 1660—1900. Hutchinson OCLC 1712032.
• Feely, Terence (1982). No. 10, The Private Lives of Six Prime Ministers. Sidgwick and Jackson ISBN 0-283-98893-2.
• Holmes, Richard (2009). Churchill’s Bunker: The Secret Headquarters at the Heart of Britain’s Victory. Profile Books OCLC 449854872.
• Jones, Christopher (1985). No. 10 Downing Street: The Story of a House. The Leisure Circle ISBN 0-563-20441-9.
• Minney, R.J. (1963). No. 10 Downing Street: A House in History. Boston: Little, Brown and Company OCLC 815822725.
• Seldon, Anthony (1999). No. 10 Downing Street: The Illustrated History. London: HarperCollins Illustrated ISBN 0-00-414073-7.
• Smith, Goldwin (1990). A Constitutional and Legal History of England. New York: Dorset Press OCLC 498777.

Ссылки

• [www.number10.gov.uk/ Официальный сайт]

Отрывок, характеризующий Даунинг-стрит, 10

Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.