Ле Корбюзье

Ле Корбюзье
Le Corbusier
Основные сведения
Имя при рождении	Шарль-Эдуар Жаннере-Гри
Место рождения	Ла-Шо-де-Фон (Швейцария)
Место смерти	Рокебрюн — Кап-Мартен (Франция)
Работы и достижения
Учёба:	Школа искусств в Шо-де-Фон
Архитектурный стиль	функционализм, модернизм
Важнейшие постройки	вилла Савой (1931), Швейцарский павильон (1932), Марсельский блок (1951), капелла Роншан (1954), здания комплекса Капитолия в г. Чандигарх, Индия (1951—1957)
Градостроительные проекты	Чандигарх
Награды	см. ниже

Ле Корбюзье́ (фр. Le Corbusier; настоящее имя Шарль-Эдуар Жаннере-Гри (фр. Charles-Edouard Jeanneret-Gris); 6 октября 1887, Ла-Шо-де-Фон, Швейцария — 27 августа 1965, Рокебрюн — Кап-Мартен, Франция) — французский архитектор швейцарского происхождения, пионер архитектурного модернизма и функционализма, представитель архитектуры интернационального стиля, художник и дизайнер.

Особенности стиля

Ле Корбюзье — один из наиболее значимых архитекторов XX века, его место в одном ряду с такими реформаторами архитектуры, как Фрэнк Ллойд Райт, Вальтер Гропиус, Мис ван дер Роэ.

Достиг известности благодаря своим постройкам, всегда самобытно оригинальным, а также талантливому перу публициста.

Здания по его проектам построены в разных странах — в Швейцарии, Франции, Германии, США, Аргентине, Японии, России, Индии, Бразилии.

Характерные признаки архитектуры Ле Корбюзье — объёмы-блоки, поднятые над землёй; свободно стоящие колонны под ними; плоские используемые крыши-террасы («сады на крыше»); «прозрачные», просматриваемые насквозь фасады («свободный фасад»); шероховатые неотделанные поверхности бетона; свободные пространства этажей («свободный план»). Бывшие некогда принадлежностью его личной архитектурной программы, сейчас все эти приёмы стали привычными чертами современного строительства.

Необыкновенную популярность творчества Ле Корбюзье в мире можно объяснить универсальностью его подхода, социальной наполненностью его предложений. Нельзя не отметить его заслуги и в том, что он открыл глаза архитекторам на свободные формы. В большой степени именно под впечатлением его проектов и построек произошёл сдвиг в сознании архитекторов, в результате чего свободные формы в архитектуре стали применять гораздо шире и с гораздо большей непринуждённостью, чем раньше.

Черты его личности неоднозначны: это и человек открытого сознания, и мистик, это и общественный лидер, организатор Международных Конгрессов современных архитекторов CIAM — и рак-отшельник, прячущийся ото всех в своём крошечном домике-мастерской на мысе Кап-Мартен, это апологет рационального подхода, и одновременно архитектор, создававший сооружения, которые современникам казались верхом эксцентричности и иррациональности.

Среди его покровителей были писатель Андре Мальро и политик Джавахарлал Неру.

Характерные особенности имиджа Ле Корбюзье — строгий тёмный костюм, галстук-бабочка, а также круглые роговые очки, ставшие его своеобразным фирменным знаком.

Биография и творческая деятельность

Швейцарский период 1887—1917

Ле Корбюзье, — настоящее имя Шарль-Эдуард Жаннере-Гри, — родился 6 октября 1887 года в Швейцарии, в городе Ла-Шо-де-Фон, франкоязычного кантона Невшатель, в семье, где традиционным было ремесло часовщика-эмальера. В 13 лет он поступает в Школу искусств в Шо-де-Фоне, где учится декоративно-прикладному искусству у преподавателя Шарля Леплатенье. Обучение в Школе искусств базировалось на идеях движения «искусств и ремёсел», основанного Дж. Рёскином, а также на популярном в то время стиле ар нуво. С момента поступления в эту школу Эдуард Жаннере начинает самостоятельно заниматься ювелирным делом, создавая эмали и гравируя монограммы на крышках часов.

Свой первый архитектурный проект Э. Жаннере предпринял в неполных 18 лет, с помощью профессионального архитектора. Это был жилой дом для гравёра Луи Фалле (дом Фалле), члена совета Школы искусств. Когда строительство было закончено, на заработанные деньги Жаннере совершил свою первую образовательную поездку — по Италии и странам Австро-Венгрии. Около полугода Жаннере находился в Вене, где был занят новыми двумя проектами жилых домов для Шо-де-Фона, изучал архитектуру венского сецессиона, встречался с художниками и архитекторами этого города, в частности с очень популярным тогда Йозефом Хофманом. Увидев рисунки, сделанные Жаннере в путешествии, Хофман предложил ему работать у него в мастерской, от чего тот отказался, поскольку полагал, что сецессион (или стиль модерн, как его называют в России) уже не отвечает современным задачам. Путешествие завершилось в Париже, где Жаннере провёл более двух лет, работая стажёром-чертёжником в бюро архитекторов братьев Огюста и Густава Перре (1908—1910), новаторов, пропагандировавших недавно открытый железобетон. В 1910-м около полугода стажируется (вместе с Людвигом Мис ван Дер Роэ и Вальтером Гропиусом) в мастерской известного немецкого мастера архитектуры Петера Беренса в Нойбабельсберге под Берлином.

Позже с целью самообразования Жаннере предпринял ещё одно путешествие, на Восток (1911) — по Греции, Балканам и Малой Азии, где он имел возможность изучать древние памятники, фольклор и традиционное народное строительство Средиземноморья. Эти путешествия стали его университетами и во многом сформировали его взгляды на искусство и архитектуру.

Возвратившись на родину, Жаннере стал работать преподавателем в Школе искусств, той самой, где учился. В 1914 году открыл свою первую архитектурную мастерскую. В Ла-Шо-де-Фон им спроектировано несколько зданий, в основном это жилые дома, в частности, построенная для родителей вилла Жаннере-Перре (1912). Заказ местного часового магната вилла Швоб (или «Турецкая вилла», 1916—1917), по словам самого Ле Корбюзье, была первым проектом, в котором он почувствовал себя архитектором в полной мере.

В этот же период Жаннере создал и запатентовал весьма существенный для его творческой биографии проект Дом-Ино (1914) (совместно с инженером М. Дюбуа). В нём предугаданы возможности строительства из крупноразмерных сборных элементов, что по тем временам было новаторским шагом. Концепцию Дом-Ино Корбюзье реализовал позже во многих своих постройках.

В начале 1917 года Эдуард Жаннере покидает Ла-Шо-де-Фон и Швейцарию, чтобы насовсем обосноваться в Париже.

Период пуризма 1917—1930

По приезде в Париж Эд. Жаннере работает архитектором-консультантом в «Обществе по применению армированного бетона» Макса Дюбуа. За время работы в нём (апрель 1917 — январь 1919), он выполнил довольно много проектов, в основном технических сооружений, — водонапорная башня в Поденсаке (Жиронда), арсенал в Тулузе, электростанция на реке Вьен, скотобойни в Шаллюи и Гаршизи, и другие. Эти проекты, не отмеченные ещё особой оригинальностью, не включались Ле Корбюзье в его «Полное собрание произведений». Работая в упомянутом «Обществе…», Эд. Жаннере закладывает фабрику по производству строительных изделий в г. Альфортвиль и становится её директором. Известно, что в это же время он преподавал рисование в детской художественной студии.

В Париже Эд. Жаннере повстречал Амеде Озанфана (фр. Amédée Ozenfant), художника, который познакомил его с современной живописью, в частности, с кубизмом. Озанфан знакомит Жаннере с Браком, Пикассо, Грисом, Липшицем, а позже — с Фернаном Леже. Под влиянием этих знакомств Эд. Жаннере и сам начинает активно заниматься живописью, которая становится его второй профессией. Вместе с Озанфаном они устраивают совместные выставки, декларируя их как выставки «пуристов». В 1919 году Жаннере и Озанфан, с финансовой поддержкой швейцарского бизнесмена Рауля Ла Роша, начинают выпускать философско-художественный журнал «Эспри Нуво» (фр. «L’Esprit Nouveau» - "Новый дух"). Архитектурный отдел в нём ведёт Эд. Жаннере, подписывая свои статьи псевдонимом «Ле Корбюзье». В журнале «Эспри Нуво» впервые опубликованы «Пять отправных точек современной архитектуры» Ле Корбюзье, своеобразный свод правил новейшей архитектуры.

В 1922 году Эд. Жаннере открывает своё архитектурное бюро в Париже; в сотрудники он берёт своего двоюродного брата Пьера Жаннере, который становится его постоянным компаньоном. В 1924 году они арендуют под свой офис крыло старого парижского монастыря по адресу ул. Севр, 35 (фр. rue de Sevre, 35). В этой импровизированной мастерской создано большинство проектов Корбюзье, здесь работала группа его помощников и сотрудников.

В 20-е годы Эд. Жаннере (теперь уже Ле Корбюзье) спроектировал и построил несколько богатых вилл, создавших ему имя; большинство из них расположены в Париже или его окрестностях. Это постройки яркого модернистского стиля; их совершенно новая и даже вызывающая для своего времени эстетика заставила говорить о Корбюзье как о новом лидере европейского архитектурного авангарда. Главные из них — вилла Ла Роша/Жаннере (1924), вилла Штейн в Гарш (теперь Вокресон, 1927), вилла Савой в Пуасси (1929). Характерные особенности этих построек — простые геометрические формы, белые гладкие фасады, горизонтальные окна, использование внутреннего каркаса из железобетона. Отличает их также новаторское использование внутреннего пространства — так называемый «свободный план». В этих сооружениях Корбюзье применил свой кодекс архитектора — «Пять отправных точек архитектуры».

Для выставки «Осенний Салон» 1922 года братья Жаннере представили макет «Современного города на 3 млн жителей», в котором предлагалось новое видение города будущего. Впоследствии этот проект был преобразован в «План Вуазен» (1925) — развитое предложение по радикальной реконструкции Парижа. Планом Вуазен предусматривалось строительство нового делового центра Парижа на полностью расчищенной территории; для этого предлагалось снести 240 гектаров старой городской застройки. Восемнадцать одинаковых небоскрёбов-офисов в 50 этажей каждый располагались по плану свободно, на расстоянии друг от друга. Высотные здания дополняли горизонтальные структуры у их подножия — с функциями всевозможного сервиса и обслуживания. Застраиваемая площадь составляла при этом всего 5 %, а остальные 95 % территории отводились под магистрали, парки и пешеходные зоны (по сопроводительной аннотации Л. К.) «План Вуазен» широко обсуждался во французской прессе и стал своего рода сенсацией.

В этом и других подобных проектах — это планы для Буэнос-Айреса (1930), Антверпена (1932), Рио-де-Жанейро (1936), «План Обюс» для Алжира (1931) — Ле Корбюзье развивал совершенно новые градостроительные концепции. Общая их суть в том, чтобы посредством новых планировочных методов повысить комфорт проживания в городах, создать в них зелёные зоны (концепция «зеленого города»), современную сеть транспортных магистралей — и всё это при значительном увеличении высоты зданий и плотности населения. В этих проектах Корбюзье проявил себя как последовательный урбанист.

В 1924 году по заказу промышленника Анри Фрюже в пригороде Пессак под Бордо был возведен по проекту Корбюзье городок «Современные дома Фруже» (фр. Quartiers Modernes Frugès). Этот городок, состоящий из 50-ти двух- и трёхэтажных жилых домов, был одним из первых опытов строительства серийных (типовых проектных) домов во Франции. Здесь применены четыре основных типа здания, различные по конфигурации и планировке — ленточные дома (тип «аркада»), отдельно стоящие (тип «небоскрёб») и блокированные ленточные дома. В этом проекте Корбюзье пытался предложить различные образцы современных домов по доступным ценам — простых форм, несложных в строительстве, и обладающих при этом современным уровнем комфорта.

На Международной выставке 1925 года в Париже по проекту Корбюзье был выстроен павильон «Эспри Нуво». По своей эстетике и внутренней структуре павильон являл собой своеобразую модернистскую архитектурную декларацию — как и павильон СССР архитектора К. Мельникова, для той же выставки. Павильон «Эспри Нуво» включал в себя жилую ячейку многоквартирного дома в натуральную величину — экспериментальную квартиру в двух уровнях. Похожую ячейку Корбюзье использовал позже, в конце 40-х годов, при создании своей Марсельской Жилой Единицы. Во второй половине 1920-х годов Ле Корбюзье являлся членом редколлегии советского журнала «Современная архитектура».

1930-е годы — начало «интернационального» стиля

К началу 1930-х годов имя Ле Корбюзье становится широко известным, к нему начинают поступать крупные заказы. Один из первых таких заказов — Дом Армии спасения в Париже (1929—1931). В 1928 году Корбюзье участвует в конкурсе на здание Центросоюза (после постройки — Наркомлегпрома) в Москве, которое затем и было построено (1928—1935). Центросоюз явился совершенно новым, по сути, беспрецедентным для Европы примером решения современного делового здания. Строительство осуществлялось под руководством архитектора Николая Колли.

В связи со строительством Центросоюза Ле Корбюзье неоднократно приезжал в Москву — в 1928, 1929, 1930 годах. Встречался с Таировым, Мейерхольдом, Эйзенштейном, восхищался творческой атмосферой, царившей в стране в то время, и особенно достижениями советского архитектурного авангарда — братьев Весниных, Моисея Гинзбурга, Константина Мельникова. Завязал дружескую переписку с А. Весниным. Участвовал в международном конкурсе на здание Дворца Советов для Москвы (1931), для которого сделал чрезвычайно смелый, новаторский по замыслу проект.

Архитектурным открытием был и построенный в 1930—1932 годах Швейцарский павильон в Париже — общежитие швейцарских студентов на территории Интернационального студенческого городка. Его оригинальность — в новизне композиции; её наиболее неожиданным моментом были открытые опоры-колонны первого этажа, необычные по форме, эффектно сдвинутые к продольной оси здания. Сразу после завершения строительных работ Швейцарский павильон привлёк внимание критики и прессы, заставил говорить о себе. В послевоенные годы на одной из стен библиотечного холла Корбюзье создал большую настенную роспись в абстрактно-символическом ключе.

В 1935 году Ле Корбюзье посещает Соединенные Штаты, с лекциями совершает турне по городам страны — Нью-Йорк, Йельский университет, Бостон, Чикаго, Мэдисон, Филадельфия, опять Нью-Йорк, Колумбийский университет. В 1936 году он вновь совершает подобную поездку, теперь уже в Южную Америку. В Рио-де-Жанейро, помимо чтения лекций, Корбюзье активно участвовал в разработке проекта здания Министерства просвещения и образования (арх. Л. Коста и О. Нимейер). По его инициативе на высотном офисном блоке этого комплекса было применено сплошное остекление, а также наружные солнцезащитные жалюзи-солнцерезы, — один из первых опытов такого рода.

Ле Корбюзье был одним из основателей международных конгрессов CIAM — съездов современных архитекторов разных стран, объединённых идеей обновления архитектуры. Первый конгресс CIAM состоялся в Ла Сарраз, Швейцария, в 1928 году. Градостроительные концепции Корбюзье легли в основу «Афинской хартии», принятой на IV Международном конгрессе CIAM в Афинах, 1933. Теоретические взгляды Ле Корбюзье изложены им в книгах «К архитектуре» (1923), «Градостроительство» (1925), «Лучезарный город» (1935) и других.

Все эти годы (1922—1940) в мастерской Корбюзье в Париже на улице Севр работали в качестве стажеров-учеников молодые архитекторы из разных стран. Некоторые из них стали впоследствии весьма известными и даже знаменитыми, как например, Кунио Маэкава (Япония), Дзюндзо Сакакура (Япония), Хосеп Льюис Серт (Испания—США), Андре Вожански (Франция), Альфред Рот (Швейцария—США), Максвелл Фрай (Англия) и другие.

Корбюзье был женат на Ивон Гали (фр. Yvonne Gallis), из Монако, с которой познакомился в Париже в 1922 году, официально брак был оформлен в 1930 году. В том же году Корбюзье принял французское гражданство.

Период 1940—1947

В 1940 году мастерская Корбюзье была закрыта, а сам он с женой перебирается на ферму вдали от Парижа, (Ozon, Пиренеи). В 1942 году Корбюзье совершил официальную поездку в Алжир, в связи с градостроительным проектом города Алжир. Вернувшись в том же году в Париж, ввиду отсутствия заказов, он занимался теорией, рисовал, писал книги. К этому времени относится начало систематической разработки «Модулора» — изобретённой Ле Корбюзье системы гармонических пропорций, которую он применил в первых же больших послевоенных проектах. В Париже им было основано научно-исследовательское общество «Ascoral» (Ассамблея строителей ради обновления архитектуры), в котором он и председательствовал. В различных секциях общества дискутировались темы, так или иначе связанные с проблемами строительства, жилища и здорового обитания.

После освобождения во Франции начались восстановительные работы и Корбюзье был приглашен властями для участия в них, как проектировщик-градостроитель. Им были выполнены, в частности, планы реконструкции городов Сен-Дьё (1945) и Ла-Рошель (1946), ставшие новым оригинальным вкладом в градостроительство. В этих проектах впервые появляется так называемая «жилая единица» Ле Корбюзье — фр. Unité d'habitation, прообраз будущего Марсельского Блока. В этих, как и в других градостроительных проектах, осуществляемых в то время, последовательно проводится идея «зелёного города», или, по Корбюзье, — «Лучезарного города» (фр. «La Ville radieuse»).

В Сен-Дьё по заказу промышленника Дюваля Ле Корбюзье возводит здание мануфактуры Клод и Дюваль (1946—1951) — четырёхэтажный блок с производственными и офисными помещениями, со сплошным остеклением фасадов. В мануфактуре Дюваль были применены так называемые фр. brise-soleil («солнцерезы», — изобретённые Корбюзье особые навесные конструкции, защищающие остеклённый фасад от прямых солнечных лучей. С этого момента солнцерезы становятся своеобразным фирменным знаком построек Корбюзье, где они выполняют одновременно и служебную и декоративную роль.

В 1946 году Корбюзье вместе с другими известными архитекторами из разных стран (Нимейер, Ричардсон, Маркелиус и др.) приглашён для проектирования комплекса штаб-квартиры ООН на берегу Ист-ривер в Нью-Йорке. Он работал над ним с января по июнь 1947 года. По некоторым причинам ему не пришлось участвовать в проекте до полного завершения и официально Корбюзье в списке авторов не фигурировал. Тем не менее, общая планировка комплекса и особенно высотное 50-этажное здание Секретариата (построено — 1951) в значительной степени отражают его проектные предложения.

Период «брутализма» — 1950—1965

Начало 1950-х годов — это начало нового периода у Корбюзье, характерного радикальным обновлением стиля. Он уходит от аскетизма и пуристской сдержанности своих прежних произведений. Теперь его почерк отличается богатством пластических форм, фактурной обработкой поверхностей. Построенные в эти годы здания вновь заставляют говорить о нём. Прежде всего это Марсельский блок (1947—1952) — многоквартирный жилой дом в Марселе, расположенный особняком на просторном озеленённом участке. Корбюзье использовал в этом проекте стандартизированные квартиры «дуплекс» (в двух уровнях) с лоджиями, выходящими на обе стороны дома. Изначально Марсельский блок был задуман как экспериментальное жилище с идеей коллективного проживания (своего рода коммуна). Внутри здания — в середине по его высоте — расположен общественный комплекс услуг: кафетерий, библиотека, почта, продуктовые магазины и прочее. На ограждающих стенах лоджий впервые в таком масштабе применена раскраска в яркие чистые цвета — полихромия. В этом проекте также широко применялось пропорционирование по системе «Модулор».

Подобные Жилые Единицы (частично видоизменённые) были возведены позже в городах Нант-Резе́ (1955), Бри-ан-Форе (1961), Фирмини (1968) (Франция), в Западном Берлине (1957). В этих постройках воплотилась идея «Лучезарного города» Корбюзье — города, благоприятного для существования человека.

В 1950 году по приглашению индийских властей штата Пенджаб Корбюзье приступил к осуществлению самого масштабного проекта своей жизни — проекта новой столицы штата, города Чандигарх. Город, включающий административный центр, жилые кварталы со всей инфраструктурой, школы, гостиницы и пр., строился в течение примерно десяти лет (1951—1960, достраивался на протяжении 1960-х гг.). Сотрудничали с Ле Корбюзье в проектировании Чандигарха архитекторы из Англии, супруги Максвелл Фрай и Джейн Дрю, а также Пьер Жаннере (брат Корбюзье), — три Главных архитектора, которые осуществляли надзор за строительством. С ними работала также большая группа индийских архитекторов во главе с М. Н. Шарма.

Постройки, спроектированные непосредственно самим Корбюзье, относятся к Капитолию, административному центру города. Это здания Секретариата, Дворца Правосудия и Ассамблеи. Каждое из них отличается яркой характерностью образа, мощной монументальностью и представляет собой новое слово в архитектуре того времени. Как и в Марсельском блоке, для наружной отделки в них применена особая технология обработки бетонной поверхности, так называемый «béton brut» (с фр. — «необработанный бетон»). Эта техника, ставшая особенностью новой стилистики Ле Корбюзье, была подхвачена позже многими архитекторами Европы и стран других регионов, что позволило говорить о возникновении нового течения «брутализм».

Строительство Чандигарха курировал Джавахарлал Неру, первый премьер-министр независимой Индии. Город был создан проектировщиками целиком «от нуля», на новом месте, к тому же для цивилизации иного типа, нежели западные. В целом это был совершенно новый, неизученный опыт. Последующие оценки в мире этого градостроительного эксперимента весьма разноречивы. Тем не менее, в самой Индии Чандигарх считается сегодня одним из самых удобных и красивых городов. Помимо этого, в Индии по проектам Корбюзье было возведено несколько зданий в городе Ахмадабад (1951—1957), — также весьма оригинальных и по пластике и по внутреннему решению.

1950-е—1960-е годы — время окончательного признания Ле Корбюзье. Он увенчан лаврами, засыпан заказами, каждый его проект реализуется. В это время построен ряд зданий, закрепивших его славу европейского архитектора-авангардиста № 1. Главные из них — капелла Роншан (1955, Франция), Бразильский павильон в студенческом городке в Париже, комплекс монастыря Ля Туретт (1957—1960), здание Музея западного искусства в Токио (1959). Здания, очень разные по своему архитектурному образу, пластическому решению, объединяет одно — это все оригинальные, новаторские для своего времени произведения архитектуры.

Одна из последних крупных работ Корбюзье — построенный в США культурный центр Гарвардского университета, Карпентер-центр визуальных искусств (1959—1962). В этом сооружении, в его броских непривычных формах, воплотился весь многообразный опыт Корбюзье последнего периода. В отличие от коллективного проекта по созданию штаб-квартиры ООН, это единственная постройка Ле Корбюзье на территории Северной Америки с официально зафиксированным авторством.

Корбюзье скончался в возрасте 77 лет, утонув, предположительно из-за сердечного приступа, во время заплыва у мыса Рокебрюн, на Средиземном море, где он жил в своём летнем домике Le Cabanon. Это крошечная резиденция, служившая ему долгое время местом отдыха и работы, представляет собой своеобразный образец минимального жилища по Корбюзье. Процесс прощания с архитектором проходил в Лувре 1 сентября 1965 года под руководством писателя Андре Мальро, бывшего в то время министром культуры Франции. Корбюзье был похоронен рядом с женой на кладбище между городами Рокебрюн — Кап-Мартен и Ментон.

Помимо архитектурного наследия, Корбюзье оставил после себя множество произведений пластического искусства и дизайна — картин, скульптур, графических работ, а также образцов мебели. Многие из них хранятся в собрании Фонда Ле Корбюзье, который находится в построенной им вилле Ла Роша-Жаннере, в Париже. А также в павильоне Хейди Вебер в Цюрихе (Центр Ле Корбюзье), выставочном здании в стиле хай-тек, возведённом по его же проекту.

В 2002 году Фонд Ле Корбюзье и Министерство культуры Франции выступили с инициативой внести произведения Ле Корбюзье в список памятников Всемирного человеческого наследия ЮНЕСКО. Заручившись поддержкой стран, на территории которых имеются его постройки — Франции, Аргентины, Германии, Швейцарии, Бельгии, Индии, Японии — эти организации подготовили список произведений Ле Корбюзье для включения в «Памятники…» и внесли своё предложение в ЮНЕСКО в январе 2008 года.

В литературе

Упоминается в стихотворении Бродского «Роттердамский дневник»:

У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
что оба потрудились от души
над переменой облика Европы.
Что позабудут в ярости циклопы,
то трезво завершат карандаши.

В книге «Величайший диктатор» (автор - некто Paltus, из "Самиздата") Шарль-Эдуар Жаннере-Гри стал президентом Франции, построил новое общество и перекроил Европу и Россию.

Также Корбюзье упоминается в песне группы «ДДТ» «Дом» (стилизованный внук Корбюзье с Ван дер Роэ...)

Отличия и награды

• Избран почётным доктором (Honoris causa):

 — университета в Цюрихе (за исследование математических порядков, 1934),

 — Технического университета в Цюрихе (1955),

 — университета в Кембридже (1959),

 — университета Колумбии (Нью-Йорк, 1961),

 — университета Женевы (1963);

• Награждения французским Орденом Почётного легиона:

 — кавалер (1937);

 — командор (1952);

 — великий офицер (1963).

• Почётный член многих Академий искусств;

Среди других наград:

• 1953 — Золотая медаль Королевского института Британских архитекторов;
• 1961 — Золотая медаль AIA — Американского института архитекторов;
• 1961 — Французский орден «За Заслуги»;
• 1961 — Frank P. Brown Medal;
• 1963 — Золотая медаль г. Флоренция

Основные проекты и постройки

Допарижский период:

• 1905 — Вилла Фалле в Ла-Шо-де-Фон, Швейцария
• 1912 — Вилла Жаннере-Перре в Ла-Шо-де-Фон, Швейцария
• 1916 — Вилла Швоб (Вилла Турку) в Ла-Шо-де-Фон, Швейцария

Период 1917—1939 годов:

• 1922 — Дом-ателье Амеде Озанфана, Париж, Франция
• 1923—1924 — Вилла Ла Роша\Жаннере, Париж, Франция
• 1924—1925 — Посёлок ФРУЖЕ, Пессак, Бордо, Франция
• 1924 — Павильон «ЭСПРИ НУВО» для Всемирной выставки в Париже, Франция
• 1926 — Дом-убежище Армии Спасения в Париже, Франция
• 1926 — Дом Кук в Болонь-сюр-Сен, Париж, Франция
• 1926—1927 — Вилла Штейн/де Монзи, Вокрессон, Париж, Франция
• 1927 — Дома в поселке Вайсенхоф, Штутгарт, Германия
• 1928—1936 — Здание Центросоюза в Москве
• 1929—1931 — Вилла Савой в Пуасси, Франция
• 1930—1932 — Швейцарский павильон Интернациональный студенческий городок, Париж
• 1930 — Многоквартирный дом Кларте в Женеве, Швейцария
• 1931—1933 — Дом в Порт-Молитор (с апартаментами Ле Корбюзье) Париж, Франция
• 1935—1936 — Министерство здравоохранения и образования (Дворец Гуштаву Капанемы), руководство проектом, Бразилия

Период 1940—1965 годов:

• 1946—1951 — Мануфактура Дюваль в Сен-Дье, Франция
• 1947—1952 —Марсельская жилая единица, Марсель, Франция
• 1949 — Дом Куручета в Ла-Плате, провинция Буэнос-Айрес, Аргентина
• 1950—1955 — Нотр-Дам-дю-О, Роншан, Франция

Чандигарх — новая столица штата Пенджаб, Индия (1951—1957):

• 1951 — Музей и галерея искусств
• 1951—1958 — Здание Секретариата
• 1951—1955 — Дворец Юстиции
• 1951—1962 — Здание Ассамблеи

Ахмадабад, Индия (1951—1967):

• 1951—1956 — Дом Сарабхаи
• 1951—1956 — Дом Сходан
• 1951—1957 — Здание Текстильной ассоциации
• 1951—1957 — Музей

Другие проекты:

• 1955—1957 — Дома Жауль в Нёйи-сюр-Сен, Париж, Франция
• 1957—1959 — Бразильский павильон, Интернациональный студенческий городок, Париж
• 1957—1959 — Национальный музей западного искусства, Токио, Япония
• 1963—1967 — Павильон Хейди Вебер (Центр Ле Корбюзье), Цюрих
• 1962 — Карпентер-Центр Визуальных Искусств, Гарвардский ун-т, Бостон, США

Произведения монументального искусства

• Настенные росписи, выполненные Корбюзье собственноручно:

   — 8 росписей-сграфито в вилле Бадовичи и Элен Грей на мысе Кап-Мартен (1938—1939 гг.);

   — роспись в здании мануфактуры Дюваль (конец 1900-х гг.);

   — роспись в Швейцарском павильоне Интернационального студенческого городка, Париж (размер 55 м², 1948 г.);

   — росписи в доме скульптора Константино Нивола (Ист Гэмптон в Саффолк-Каунти, Нью-Йорк, США, 1950 г.);

• Рельефы «Модулор» на зданиях Жилых Единиц (в Марселе, 1951 год; в Резе-ле-Нант, 1955 год, и другие);
• Памятник «Открытая рука» (в том числе скульптурное изображение «руки» для памятника) — по эскизам Корбюзье, в г. Чандигарх, Индия.
• Крупномасштабные эмали (по эскизам Ле Корбюзье):

   — для входа в капеллу Роншан (1951);

   — для большого церемониального входа в здании Ассамблеи, (г. Чандигарх, 1953),

   — и другие;

• Декоративные настенные ковры большого размера (по эскизам Л. К.):

   — акустический ковёр для зала заседаний Дворца Юстиции, Чандигарх (площадь 650 м², 1954 г.);

   — ковёр для зала президентского дворца в Чандигархе (площадь 144 м², 1956 г.)

   — ковёр-панно для театра в Токио (площадь 210 м², 1950-е гг.);

   — и многие другие, называемые Корбюзье «мюральномад», — по эскизам, выполненным для ковровых мастерских в Обюссоне в 1948—1950 гг.

Память

• 15 октября 2015 года в Москве у здания Центросоюза (Мясницкая ул., 39) открыт памятник Ле Корбюзье (авторы — скульптор А. В. Тыртышников и архитектор А. И. Воскресенский).

Литература

• Кеннет Фремптон. Современная архитектура: Критический взгляд на историю развития. М., Стройиздат, 1990. ISBN 5-274-00223-4
• Уиттик Арнольд. Европейская архитектура XX века. Эра функционализма (1924 −1933 гг.), т.2. М., 1964
• Всеобщая история архитектуры, т. 11. Москва, 1973
• Ле Корбюзье. Архитектура XX века. Изд. Прогресс, 1977
• Ренато Де Фуско Ле Корбюзье — дизайнер. Мебель, 1929. «Советский художник», 1986
• Ле Корбюзье. Модулор: Опыт соразмерной масштабу человека гармоничной системы мер, применимой как в архитектуре, так и в механике. Стройиздат. 1976
• Ле Корбюзье, М. В. Предтеченский Путешествие на Восток. Стройиздат. 1991
• Cohen Jean-Louis. Le Corbusier. — Köln: Taschen Verlag, 2004. — ISBN 3-8228-3532-3.
• Cohen Jean-Louis. Le Corbusier: la planète comme chantier. — Paris: Textuel, 2005. — 192 p. — (Passion). — ISBN 2-88182-540-0, 978-2-88182-540-8.
• Коэн Жан-Луи. Ле Корбюзье / Пер. с фр. Людмила Кайсарова. — М.: TASCHEN, Арт-Родник, 2008. — 96 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-9794-0136-2.
• Le Corbusier: textes et planches. Prèface de Maurice Jardot. Editions Vincent, Frèal & Cie Paris. 1960. (Переиздана на русском яз. в 1970 г.)
• Прокофьев В. Н. Инженер человеческого счастья — Ле Корбюзье / Прокофьев В. Н. Об искусстве и искусствознании. Статьи разных лет. М., 1985.
• Миронов А. В. Философия архитектуры: Творчество Ле Корбюзье. — М.: МАКС Пресс, 2012. — 292 с., ил., 500 экз., ISBN 978-5-317-03961-5
• Коэн Жан-Луи. Ле Корбюзье и мистика СССР. Теории и проекты для Москвы. — М.: Арт-Волхонка, 2012. — 316 с. — ISBN 978-5-904508-24-1.
• Анна Чудецкая [www.bgshop.ru/Details.aspx?id=9890191 Что придумал Ле Корбюзье. — М.: Арт-Волхонка, 2012. — 54с.:ил., ISBN 978-5-904508-25-8]
• Cohen Jean-Louis. Le Corbusier: an Atlas of Modern Landscapes. — New York: Museum of Modern Art, 2013.

Ссылки

• [www.fondationlecorbusier.asso.fr/ Официальный сайт Фонда Ле Корбюзье в Париже]
• [community.livejournal.com/corbusier/970.html История строительства штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке]
• [community.livejournal.com/corbusier/38323.html Капелла в Роншане]
• Чандигарх — основная статья
• [www.arth.upenn.edu/spr01/282/w6c2i29.htm Le Corbusier, Bilder für die Ausschreibung zum Bau des Palastes der Sowjets, 1931.] (англ.)
• [archive.is/20121128035148/community.livejournal.com/archi_plans/tag/%D0%9B%D0%B5%20%D0%9A%D0%BE%D1%80%D0%B1%D1%8E%D0%B7%D1%8C%D0%B5 Планы построек Ле Корбюзье]
• [www.polit.ru/article/2012/11/10/lecorbusier/ дискуссия о Корбюзье в рамках российско-французского проекта «Мутирующая реальность»]
• Шаталов А. [newtimes.ru/articles/detail/57939/ Троянский конь большевизма. Великий и ужасный Корбюзье]. The New Times (8.10.2012). Проверено 19 февраля 2013. [www.webcitation.org/6EhgMnH6j Архивировано из первоисточника 25 февраля 2013].

См. также

• Пять отправных точек современной архитектуры
• Интернациональный стиль
• Брутализм
• Чандигарх

Отрывок, характеризующий Ле Корбюзье

По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.



Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.