Литература Швейцарии

Литерату́ра в Швейца́рии представляет собой весь фонд литературных произведений, созданных на территории Швейцарии и её кантонов в разное время и на различных языках. Обычно под швейцарской литературой понимают немецко- и франкоязычные литературные произведения, однако ввиду сложной языковой обстановки на территории Швейцарии в понятие «швейцарская литература» может быть включена также литература на итальянском и романшском языках, созданная в кантонах Итальянской и Ретороманской Швейцарии.

Сегодня многие писатели, которые создают литературные произведения на вышеперечисленных языках на территории Швейцарии, входят в объединение писателей, известный как Союз авторов Швейцарии (нем. Autorinnen und Autoren der Schweiz, фр. Autrices et Auteurs de Suisse). Последний не является регулирующим органом или фондом, а ставит целью объединение всех писателей в национальном масштабе.

Немецкоязычная литература Швейцарии

Литература в Немецкой Швейцарии, подобно литературному творчеству во всём немецкоязычном пространстве (например, как и австрийская литература), считается самостоятельной единицей лишь по географическому или национальному признаку. В то же время, швейцарская немецкоязычная литература относится к немецкоязычной культуре в целом. Исключение составляет разве что литературное творчество на алеманнских диалектах, которые существенно отличаются от немецкого языка в Германии и часто относятся к народному творчеству носителей. Также стоит отметить, что швейцарский национальный вариант немецкого языка, основанный именно на алеманнских диалектах с характерными французскими заимствованиями, имеет очень сильную поддержку как в обществе, так и в национальных литературных кругах. Этим самым проводится разграничение между литературой немецкой и литературой швейцарской.

История

Средневековая литература

Зачатки литературного творчества в Швейцарии просматриваются в первых текстах литургической драмы о Христовом Воскресении и рождественских песен, написанных монахами монастыря Мури (Аргау) в середине XIII века. Несколько позже эти произведения стали появляться в монастыре Святого Галла.

Средневековая придворная литература возникла на территории современной Немецкой Швейцарии в XIV веке, как, например, цюрихский Манесский кодекс. В XVI веке Эгидиус Чуди написал Швейцарскую хронику, на основе которой Фридрих Шиллер создал драму о национальном герое Вильгельме Телле, личность которого до сих пор вызывает сомнения у историков. Большое влияние на развитие швейцарской поэзии начального периода оказало стихотворение естествоиспытателя Альбрехта фон Галлера «Альпы» (нем. Die Alpen), который хотя и не занимался поэзией всерьёз, всё же заслуженно считается человеком, внёсшим вклад в национальную литературу.

XIX — первая половина XX века

В XIX веке в швейцарской литературе доминирует реализм, классиками которого становятся писатели Иеремия Готхельф, Готфрид Келлер и Конрад Фердинанд Мейер. В период с 1880 по 1920 литературная традиция Швейцарии отходит от общеевропейского литературного течения. В то время как в Европе сменяли друг друга натурализм, символизм, югендштиль и так далее, в Швейцарии всё ещё писались реалистические рассказы. Именно в это время происходит существенный отрыв от диалектного творчества и переход на наддиалектные или литературные нормы немецкого языка. Это может быть объяснено тем, что литературная норма позволяла бы распространять произведения в Германской империи, сама литература была бы доступна более широкому кругу лиц. Яркими представителями этого периода были Якоб Кристоф Хер и Джоанна Спайри. Последней принадлежит рассказ «Хайди» (нем. Heidi), ставший популярным во всём мире и уступивший разве что произведениям Агаты Кристи.

После 1920-х годов литература Швейцарии старается влиться в русло общеевропейской литературы. Писатели видели в консерватизме причину низкой популярности их творчества в Европе. Однако, приходя к новым веяниям (например, поздний экспрессионизм Макса Пульвера), швейцарские писатели всё же не вошли в одно русло с Германией. Новые литературные веяния 1930-40-х годов в Германии и Италии были подчинены фашистским и нацистским правительствам этих стран, на что швейцарские власти ответили так называемой политикой «духовной обороны» (нем. Geistige Landesverteidigung). «Духовная оборона» имела хождение примерно до 1960-х годов, отражая сперва национал-социалистические веяния Третьего рейха, затем коммунистическое влияние.

Вторая половина XX века

Лишь со второй половины XX столетия писатели Фридрих Дюрренматт, Макс Фриш, а позднее и Роберт Вальзер подняли швейцарскую немецкоязычную литературу на мировой уровень. Два швейцарских писателя — Карл Шпиттелер и Герман Гессе — были удостоены Нобелевской премии по литературе.

Среди современных швейцарских писателей наиболее известны: Лукас Бэрфус, Петер Биксель, Лукас Хартман (Ганс Рудольф Леман), Франц Холер, Томас Хюрлиманн, Кристиан Крахт, Юрг Лэдерах, Милена Мозер, Адольф Мушг, Пауль Ницон, Петер Штамм, Мартин Зуттер, Петер Вебер, Маркус Вернер и Урс Видмер.

Франкоязычная литература Швейцарии

Франкоязычная литература на территории Швейцарии имеет не менее богатую историю, чем немецкоязычная. Современные швейцарские кантоны Женева, Во и Невшатель говорят по-французски, в кантонах Фрибур, Вале и Берн французский используется наряду с немецким. Несмотря на то, что численно франкоговорящее население Швейцарии в три раза меньше немецкоговорящего, французская литература здесь очень развита.

История

С древних времён до Реформации

Возникновение Романдии, или Французской Швейцарии, связано с романизацией бургундов ещё во времена римского господства. Постепенно местные варварские племена перенимали романскую культуру и язык. Вплоть до Реформации франкоязычная литература была весьма скудна, однако имеются некоторые стихотворения (рыцарь Отто фон Грандсон), хроники, сказания о войне с Карлом Смелым, записки Франсуа Бониварда и несколько гугенотских текстов религиозного содержания.

В период Реформации литературная жизнь сосредоточилась в Женеве, где творил один из главных деятелей Реформации Жан Кальвин. Его творчество было весьма популярно, а его французский язык был отточен до совершенства. По этой причине его иногда называют одним из создателей литературного французского языка. В типографиях того времени печатались письма, которые после имели хождение в Германии, Франции и Англии. После смерти Кальвина идеологом французского протестантизма стал Теодор Беза, который также преуспел внести вклад в женевскую литературу.

XVII — XVIII века

XVII век стал веком застоя швейцарской франкоязычной литературы. После отмены Нантского эдикта в 1685 году на протестантов после долгой передышки вновь начались гонения, что привело к их массовой эмиграции в другие страны, лояльные к их вере. Вместо литературного творчества франкофоны Швейцарии стали больше писать письма, сочинять сатиру, которую. естественно, они прятали и передавали из рук в руки только тайком. Основные письменные труды составляли научные работы, энциклопедии, религиозные книги.

«Литературное творчество» Шарля Бонне и его племянника Ораса Бенедикта де Соссюра, библиотекаря Жана Сенебье сложно назвать творчеством, хотя стиль (кроме последнего) близок к художественному описательному. В Берне были учёные, которые писали по-немецки и по-французски, как, например, Альбрехт фон Галлер, Карл Виктор фон Бонштеттен или Иоганн Рудольф Зиннер. Малопопулярные писатели жили в Лозанне и Невшателе, которые устраивали небольшие кружки и салоны.

XIX — XX века

Во время Французской революции и построения Гельветической республики было не до литературы. Лишь после 1814 года интеллигенция ожила и начался новый виток литературного творчества на французском языке. К этому времени относится творчество писателя и карикатуриста Родольфа Тёпфера, в 1826 основан политический журнал «Journal de Genève» Жана Якоба. Хотя никакого литературного вклада никто из них не внёс, их активность стала предтечей новой плеяды писателей, таких как Шарль Дидье (писатель-путешественник), Анри Бланвале, Луи Турнье. Большой популярностью одно время пользовался Альбер Ришар, который вскоре был предан забвению.

После 1848 года известен стал журнал Жана Антуана Пети-Сена, которому принадлежал юмористический журнал «Le Fantasque». С его кружка начинается история многих известных писателей Романдии. Наиболее известный поэт этого времени — Филипп Годе, который также был отличным историком литературы и оратором. Помимо собственных произведений он публиковал стихи нескольких фрибурских поэтов. Известность также приобрели Александр Вине и Шарль Моннар.

Писатели франкоязычной Швейцарии XX века, известные своим творчеством за её пределами: Шарль Фердинанд Рамю, Филипп Жакоте, Жак Шессе, Корина Бий, Николя Бувье, Морис Шаппаз, Анна Кюнео, Жанна Эрш, Алиса Рива, Иветта З'Грагжен.

Ссылки

• [www.hls-dhs-dss.ch/textes/d/D11202.php Littérature en langue française] (фр.). Dictionnaire historique de la Suisse. Проверено 4 июня 2012. [www.webcitation.org/6Aub3Mfo6 Архивировано из первоисточника 24 сентября 2012].
• [www.nb.admin.ch/sla/ Das Schweizerische Literaturarchiv SLA] (нем.). Schweizerische Nationalbibliothek NB. Проверено 4 июня 2012. [www.webcitation.org/6Aub3uiO4 Архивировано из первоисточника 24 сентября 2012].

Литература

• Jürg Altwegg. Leben und Schreiben im Welschland. Porträts, Gespräche und Essays aus der französischen Schweiz. — Zürich: Ammann, 1983.
• Klaus Pezold. Schweizer Literaturgeschichte. Die deutschsprachige Literatur im 20. Jahrhundert. — Leipzig: Militzke, 2007. — ISBN 3-86189-734-2.
• Peter Rusterholz & Andreas Solbach. Schweizer Literaturgeschichte. — Stuttgart: Metzler, 2007. — ISBN 978-3-476-01736-9.

Отрывок, характеризующий Литература Швейцарии

Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.