Литовская литература

Лито́вская литерату́ра — литература на литовском языке.

Религиозная литература (XVI век)

Письменность на литовском языке началась с книг религиозного содержания. Первая литовская книга — «Катехизис» (1547) Мартинаса Мажвидаса (ок. 1510—1563), пастора в Рагните (ныне Неман в Калининградской области). Изданная в Кёнигсберге книга содержала, помимо катехизиса, стихотворное предисловие на литовском языке, одиннадцать церковных песнопений с нотами и первый литовский букварь. Мажвидас издал переводы духовных песен и молитв. Подготовленный Мажвидасом первый литовский сборник церковных песен «Песни христианские» (I ч. — 1566, II ч. — 1570) издал после его смерти Балтрамеюс Вилентас, кёнигсбергский пастор. Сборник содержал 130 духовных песнопений и псалмов, переведенных с польского, латинского и немецкого языков. Первый полный литовский перевод Библии выполнил между 1579 и 1590 Йонас Бреткунас (1536—1602).

В ответ на протестантские книги на литовском языке появились католические. Иезуит Микалоюс Даукша (ок. 1527—1613) перевёл с польского языка «Катехизис» испанского иезуита Якова Ледесмы и издал в Вильне в 1595. В 1599 в Вильне вышел сборник проповедей «Постилла» ректора виленской иезуитской коллегии Якуба Вуека (1541—1597), переведенный М. Даукшой с польского. Кальвинисты издали «Постиллу литовскую» (Вильна, 1600) — перевод с польского «Постиллы» Миколая Рея.

Важную роль в становлении литовской письменности играли Константинас Сирвидас (Ширвидас; ок. 1579—1631), Даниелюс Клейнас (1609—1666) и другие священники соревнующихся конфессий.

Светская литература (XVIII век)

Литовская художественная литература начинается с Кристионаса Донелайтиса (1714—1780) и его поэмы «Времена года» (издана 1818).

XIX век

Один из самых ярких литовских лириков Йонас Мачюлис-Майронис (1862—1932) в 1895 издал этапную для литовской литературы и общественных умонастроений книгу стихов «Весенние голоса», поэмы «Сквозь муки к чести» (1895), «Молодая Литва», «Магда из Расейняй» (1909).

XX век

Среди наиболее заметных фигур начала XX века прозаики Юозас Тумас-Вайжгантас (1869—1933), Йонас Билюнас (1879—1907), Юлия Жемайте (1845—1921), поэт Людас Гира (1884—1946).

Накануне Первой мировой войны в литовскую литературу с запозданием пришел символизм. Один из его зачинателей — Мотеюс Густайтис (1870—1927). Символистскую поэзию представляют Миколас Вайткус (1883—1973), Фаустас Кирша (1891—1964), Балис Сруога (1896—1947), Винцас Миколайтис-Путинас (1893—1967), Стасис Сантварас (1902—1991). Особое место занимает Юргис Балтрушайтис (1873—1944), который писал стихи на русском языке (сборники стихов «Земные ступени», 1911, и «Горная тропа», 1912). Первые его стихи на литовском языке были опубликованы лишь в 1926. Однако его русскоязычная поэзия становилась фактором развития литовской литературы в переводах (первый перевод 1907) и влияниях на литовских поэтов В. Миколайтиса-Путинаса, Б. Сруогу и др. в начале века.

В 1920-е гг. в литовской литературе сформировались авангардистские течения футуристической и экспрессионистской ориентаций. Их представляют «литовский Маяковский» Юозас Тислява (1902—1961) и группировка «Четыре ветра» в главе с Казисом Бинкисом (1893—1942). К группе «четырёхветровцев» относятся Юозас Жлабис-Жянге (1899—1992), Салис Шемерис (1898—1981), Пятрас Тарулис (1896—1980).

К 1930 сложилась другая авангардистская группа «третьефронтовцев», противопоставившая себя литовским символистам и «четырёхветровцам». Третьефронтовцы пропагандировали активизм (понимаемый как активное участие художника в общественной жизни) и новый творческий метод неореализм (понимаемый как синтез реализма, экспрессионизма и футуризма), затем перешли к радикальной идеологизации, ориентации на марксистскую идеологию, к политической агитации. В группу третьефронтовцев входили Казис Борута (1905—1965), Антанас Венцлова (1906—1971), Костас Корсакас (1909—1986), Йонас Шимкус (1906—1965), Бронис Райла (1909—1997), Пятрас Цвирка (1909—1947). К третьефронтовцам примкнула талантливая и популярная поэтесса Саломея Нерис (1904—1945) и некоторые другие писатели.

Советская эпоха

Литовская литература ещё во время Второй мировой войны раскололась на советскую литовскую литературу (Антанас Венцлова, Эдуардас Межелайтис, Юстинас Марцинкявичюс и другие) и литовскую литературу, оказавшуюся впоследствии за рубежом (или во «внутренней эмиграции»), главным образом в США. Литовская советская литература отличалась от литовской зарубежной литературы повышенной идеологизированностью и устаревшей стилистикой, особенно ярко в 1950-е—1960-е годы.

Часть писателей эвакуировалась и эмигрировала первоначально в Германию и Австрию с приближением советских войск к Литве в 1944. За рубежом оказались прозаик, поэт, критик, драматург, классик литовской литературы Винцас Креве-Мицкявичюс, поэты Пятрас Бабицкас (1903—1991) и Бернардас Бразджионис (1907—2002), также Бронис Райла (1909—1997) и многие другие.

В буржуазное время в Литве книги печатались тиражами в 2—3 тысячи экземпляров, а сборники стихотворений издавались в количестве 500—800 экземпляров. Сейчас тиражи книг возросли до 10—15 тысяч экземпляров, а общее количество издаваемых в течение года книг намного превышает даже самые богатые, в смысле изданий книг, годы буржуазной Литвы.

Определяющую роль в литературной жизни, в издательской политике, в отборе материала для переводов играли политические и идеологические мотивы: Венцлова, Цвирка, Нерис, Корсакас ещё до войны были известны левыми прокоммунистическими взглядами, некоторые из них состояли агентами советских спецслужб. Писатели принимали активное участие в советизации Литвы: Корсакас был директором Литовского телеграфного агентства, Цвирка, Нерис, Венцлова, Гира входили в состав делегации Народного сейма, которая доставила в Москву декларацию о вступлении Литвы в состав СССР, поэт и журналист Палецкис был председателем Народного правительства, Венцлова и Александрас Гудайтис-Гузявичюс были наркомами. Во время Великой Отечественной войны Венцлова, Гира, Нерис, Ю. Балтушис, Корсакас, Э. Межелайтис и другие были эвакуированы вглубь СССР и принимали участие в советских пропагандистских кампаниях, целью которых была мобилизация советских народов на борьбу с немецко-фашистскими захватчиками и насаждение коммунистической идеологии.

Переводы литовской литературы на русский язык

Во время Второй мировой войны, начиная с 1940 года, в советской периодике на русском языке публиковалось большое количество переводов Л. Гиры, П. Цвирки, С. Нерис и других литовских поэтов и писателей. На русском языке выходили сборники «Живая Литва» (проза, 1942), «Вечная ненависть» (1943), «За Советскую Прибалтику» (проза, 1943), «Над синим Неманом» (1944), «Дорога в Литву» (1944), сборники поэзии Л. Гиры «Стихи» (1940) и «Слово борьбы» (1943), С. Нерис «Сквозь посвист пуль» (1943), А. Венцловы «Родное небо» (1944), К. Корсакаса «В разлуке» (1944).

Перевод Д. Бродского «Времён года» К. Донелайтиса в отрывках публиковался в переводах ещё во время войны, затем вышел отдельным изданием (Москва, 1946). На русском языке издавались сборники Антанаса Страздаса, поэма Антанаса Баранаускаса «Аникшчяйский бор», сборники произведений Лаздину Пеледы, сборник рассказов Йонас Билюнаса, сборники Майрониса, Юлюса Янониса, К. Вайраса-Рачкаускаса и многих других писателей.

В Москве и других городах СССР проходили декады, недели, дни литовской литературы и искусства. При Союзе писателей СССР действовала постоянная комиссия по литовской литературе, главной задачей которой была пропаганда её достижений. Институт мировой литературы в Москве в сотрудничестве с Институтом литовского языка и литературы в Вильнюсе подготовил «Очерк истории литовской советской литературы» (Москва, 1955). Статьи о литовской литературе и рецензии на произведения литовских писателей и поэтов писали П. Г. Антокольский, К. Федин, А. Макаров, П. Ф. Нилин, В. Огнев, Л. Озеров, Н. С. Тихонов, К. Зелинский и другие советские писатели и литературные критики. Произведения в русских переводах и статьи о литовской литературе печатались в советских периодических изданиях («Вопросы литературы»; «Дружба народов»; «Литва литературная» — первоначально ежегодный альманах, затем журнал, впоследствии переименованный в «Вильнюс»).

На русском языке были выпущены роман П. Цвирки «Земля кормилица» (1949, 1968), сборник «Рассказы» (1950), сборник избранной прозы (1954), собрание сочинений в трёх томах (1967). Тенденциозный роман «Правда кузнеца Игнотаса» Александраса Гудайтиса-Гузявичюса в 1950—1963 на русском языке вышел в семи изданиях, роман «Братья» в 1953—1968 — в четырёх. Роман А. Венуолиса «Усадьба Пуоджюнасов» (другое название «Пуоджюнкемис») в 1952—1954 вышел тремя изданиями на русском языке. Роман Йонаса Довидайтиса «Большие события в Науяместисе» усиленно пропагандировался как первое крупное произведение в литовской литературе о рабочем классе и в 1951—1952 вышел на русском языке в трёх изданиях. Советской литературной политике отвечало изображение тяжелой жизни трудового народа в буржуазной Литве и социальных противоречий в творчестве Юозаса Балтушиса и Йонаса Авижюса. Пропагандировалась реалистическая проза Евы Симонайтите. В русских переводах выходили романы Путинаса, Т. Тильвитиса, А. Венцловы, Йонаса Марцинкявичюса, пьесы и рассказы заслуженного деятеля искусств Литовской ССР А. Грицюса, автобиографическая повесть Йонас Рагаускас «Ступайте, месса окончена» (1961) о переходе профессора духовной семинарии к атеизму.

На русском языке издавались книги литовских критиков и историков литературы о литовской литературе и отдельных писателях: очерк «Саломея Нерис — поэтесса литовского народа» (Москва, 1956) поэтессы, критика, переводчицы Татьяны Ростовайте, «Теофилис Тильвитис» (Москва, 1958) и «Современная литовская поэзия» (Москва, 1969) Витаутаса Кубилюса, «“Человек” Э. Межелайтиса» (Москва, 1965), «В. Миколайтис-Путинас» (Москва, 1967), «Панорама литовской советской литературы» (Вильнюс, 1975) Йонаса Ланкутиса, «Кристионас Донелайтис» (Вильнюс, 1963) Костаса Довейки, «Литовская литература» (Москва, 1975; Вильнюс, 1977) Л. Липскиса, «Начало всех начал. Статьи. Литературные портреты» (Москва, 1975) Миколаса Слуцкиса, монография «Роман и современность. «Развитие литовского советского романа до 1970 г.» (1977) поэта, критика, литературоведа Альгимантаса Бучиса и другие.

Издания литовской литературы на русском языке многократно увеличивали аудиторию литовских писателей. Язык-посредник делал их творчество доступным многонациональной читательской массе в СССР и включал их в советский литературный процесс, в развитие советской многонациональной литературы.

Литовская советская литература теперь уже не сиротка, не золушка, а любимая сестра в великой семье братских литератур народов СССР. Её окружает забота и внимание всех советских народов. Кто из литовских писателей мог раньше мечтать о том, что его творения станут достоянием такого народа, как великий русский народ, что они будут переводиться на языки многих других народов и, как произведения советской литературы, станут известны во всем мире?

Современная литература

К наиболее популярным писателям молодого поколения относят Юргу Иванаускайте.

Литературные премии

В межвоенной Литовской Республике присуждались Национальная премия, премия издательства «Сакалас» и др. В Литовской ССР с 1956 ежегодно присуждалась Государственная премия. Кроме того, с 1965 за лучшие рассказы о сельских тружениках присуждалась премия колхоза им. Юлии Жемайте, а с 1966 - премия литературного конкурса ЦК ЛКСМ и Союза писателей Литвы за лучшие книги для детей и юношества. В 1990 взамен Государственной премии была установлена Национальная премия за достижения в области культуры и искусства. Среди её лауреатов:

• 1990 Йонас Юшкайтис — за сборник стихотворений «Anapus gaiso» (1987)
• 1991 Витаутас П. Бложе — за сборник поэм «Noktiurnai» (1990); Бронюс Радзявичюс (посмертно) за роман «Большаки на рассвете» (1985)
• 1992 Казис Брадунас — за сборник избранных стихотворений «Prie vieno stalo» (1990) и сборник стихотворений «Duona ir druska» (1992); философ Арвидас Шлёгерис — за книги «Daiktas ir menas» (1988) и «Būtis ir pasaulis» (1990)
• 1993 литературовед Виктория Дауётите
• 1994 поэт Сигитас Гяда
• 1995 переводчик Антанас Рубшис
• 1996 Йонас Стрелкунас — за сборник стихотворений «Trečias brolis» (1993) и «Žirgo maudymas» (1995)
• 1997 Юозас Эрлицкас — за сборник прозы, поэзии и драматургии «Knyga»; Альфонсас Ника-Нилюнас — за сборник статей и рецензий «Temos ir variacijos: Literatūra. Kritika. Polemika» (1996)
• 1998 Марцелиюс Мартинайтис — за сборник стихотворений «Atrakinta» (1996) и сборник избранных стихотворений «Sugrįžimas» (1998); Донатас Саука — за монографию «Fausto amžiaus epilogas» (1998)
• 1999 Дональдас Кайокас — за сборник избранных стихотворений «Meditacijos» (1997) и книгу эссе «Dykinėjimai» (1999); Альбертас Залаторюс — за книгу критики, эссе и интервью «Literatūra ir laisvė» (1998)
• 2000 Ромуальдас Гранаускас — за сборник новелл «Raudoni miškai» (1997, сост. Альбертас Залаторюс), сборник «Gyvulėlių dainavimas» (1998) и книгу очерков «Raudonas ant balto» (2000); Томас Венцлова — за сборники стихотворений «Reginys iš alėjos» (1998), «Rinktinę» (1999), книгу интервью «Manau, kad…» (2000), выпущенные на других языках (английский, шведский, немецкий) книги стихов, а также вышедшие на английском, польском и русском языках сборники статей и монографии; Нийоле Миляускайте — за сборник избранных стихотворений «Sielos labirintas» (1999)
• 2001 Юстинас Марцинкявичюс — за сборник стихотворений «Žingsnis» (1998), поэму «Carmina minora» (2000) и сборник избранных стихотворений «Poezija» (2000); Леонардас Гутаускас — за романы «Vilko dantų karoliai» (т. 1—3, 1990, 1994, 1997), «Laiškai iš Viešvilės» (2001), «Šešėliai» (2001) и сборник стихотворений «Popierinė dėžutė» (1998)
• 2002 Йонас Микелинскас — за книги «Ave, libertas!» (2001), «Žmogaus esmė» (2001), «Žmogus ir jo legenda» (2002); Корнелиюс Платялис — за сборники стихотворений «Atoslūgio juosta» (2000), «Snare for the Wind» (1999) и переводы поэзии (Эзра Паунд, Шеймас Хини, 2002)
• 2003 Антанас А. Йонинас — за сборник стихотворений «Lapkričio atkrytis» (2003), сборники избранного на двух языках «Aguonų pelenai = Mohnasche» (2002), «Laiko inkliuzai = Inclusions in Time» (2003) и перевод «Фауста» Иоганна Вольфганга Гёте (1999, 2003); Пятрас Диргела — за цикл романов «Karalystė» («Benamių knygos», 1997; «Ceremonijų knygos», 2002; «Vilties pilnųjų knygos», 2003); Бите Вилимайте — за своеобразную модель короткой новеллы в сборнике избранного «Papartynų saulė» (2002)
• 2004 поэтесса Оне Балюконе (Балюконите) — за поэтический идеализм и последовательность творческой программы; Сигитас Парульскис — за новаторское литературное творчество.
• 2005 писатель Юозас Апутис за своеобразное соединение прошлого и настоящего, гуманистическую позицию в книге „Vieškelyje džipai“ (2005), писательница Юрга Иванаускайте за открытость миру и его культурному разнообразию (книга „Tibeto mandala“, 2004) и ощущение меняющихся ценностей в романах, поэт Айдас Марченас за соединение классических ценностей и современности в поэтических книгах „Dėvėti“ (2001), „Žmogaus žvaigždė“ (2004), „Pasauliai“ (2005)
• 2006 писатель Кястутис Навакас за элегантную выразительность современных состояний в лирике и эссеистике (сборники стихотворений „Žaidimas gražiais paviršiais“, 2003; „Atspėtos fleitos“, 2006; книга эссе „Gero gyvenimo kronikos“, 2005)
• 2007 поэтесса Зинаида Нагите-Катилишкене (Люне Сутяма) за духовность поэзии (сборник „Tebūnie“, 2006)
• 2008 поэт и переводчик Антанас Гайлюс за переводы литературной классики, профессионализм литовского языка; писательница Ванда Юкнайте за сдержанный гуманизм и расширение литературного поля.
• 2009 поэтесса Рамуте Скучайте — за единство мира маленьких и взрослых людей, за прозрачность слова.
• 2010 писатель Ицхокас Мерас — за раскрытие трагических опытов человека XX века в современной литовской прозе, писатель Роландас Растаускас — за игривую и ироничную эссеистику и элегантность предложения

См. также

• Юргис Торнау

Отрывок, характеризующий Литовская литература

Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.