Топильцин Се Акатль Кецалькоатль

Се-Акатль Накшитль Топильцин Кецалькоатль (передаётся также как Торпильцин Се Акатль Кетцалькоатль; Первый Тростник Наш Царевич Пернатый Змей) — тольтекский религиозный и политический деятель; верховный жрец бога Кецалькоатля, правитель Кулуакана и Тулы (Толлана). Посмертно стал одним из известнейших фольклорных героев народов Мексики, чем была вызвана популярность культа Кецалькоатля у ацтеков и майя (под именем Кукулькана), а его биография окончательно слилась с образом почитаемого им божества. Исследователи сравнивают его фигуру с Иисусом Христом и Буддой.

Восхождение

Год рождения Топильцина Кецалькоатля обозначается в мезоамериканском календаре как «Первый тростник». Разные хронологические схемы, соотносящие события в индейском и христианском календаре, предлагают датировать его 843, 895 или 947 годами нашей эры. Внук одного из правителей города Тула, Митла (Тлакомихуа), Кецалькоатль рос сиротой. Его мать, Шочикецаль (Чимальман) скончалась при родах, а отец Мишкоатль, решивший с последователями отделиться от центральной власти в Туле и поселиться в собственной столице Кулуакан, погиб при таинственных обстоятельствах, что позволило тульскому правителю Иуитималю воссоединить всех тольтеков под своей властью.

Большинство сведений о жизни Топильцина Кецалькоатля черпается из «Хроники Куатитлана» — анонимного источника времён испанского завоевания, записанного на транслитерированном латиницей ацтекском языке. В частности, он сообщает, что о своём происхождении и судьбе отца царевич узнал только в девятилетнем возрасте, после чего принял решение посвятить свою жизнь служению богу знаний и мудрости Кецалькоатлю. Культ Кецалькоатля, бравший своё начало в почитании теотиуаканского «Пернатого Змея», был довольно распространён во всех ареалах мезоамериканских цивилизаций, но ритуальным центром культа был город Тепостлан. Поклонение Кецалькоатлю состояло в почтительном отношении к труду и знаниям, стремлении постичь мир и запрете традиционных для Доколумбовой Америки человеческих жертвоприношений (считалось, что Кецалькоатль принимает только некровавые жертвы, а также змей и бабочек). Религиозная власть верховных жрецов этого бога совмещалась со светской властью над Тепостланом, осуществлявшейся от имени самого Кецалькоатля.

Позднейшие хроники сообщают, что Кецалькоатль обладал нетипичной для американских индейцев внешностью: помимо относительно слабого телосложения, у него была бледная, почти белая кожа, голубые глаза и длинная рыжая бородка. Возможно также, что Кецалькоатль отпустил длинную бороду и носил белую маску, чтобы скрыть своё неприятное лицо. Характерные особенности внешности Кецалькоатля дают почву для разнообразных теорий и догадок, некоторые из которых объясняют её генетическими отклонениями или даже пытаются приписать предводителю тольтеков неамериканские корни.

Правление

Став верховным жрецом Кецалькоатля, Се-Акатль Топильцин при поддержке покорённых военизированным государством тольтеков народностей начал борьбу против толланского центра. В год «Третий тростник» (873, 925 или 977 по нашему летоисчислению), воспользовавшись помощью тольтекской оппозиции, обосновавшейся в основанном его отцом Кулуакане, Кецалькоатль устранил своих неприятелей (бывших убийцами его отца, а следовательно узурпаторами), возглавляемых Иуитималем, с триумфом вошёл в Тулу и возглавил тольтекское государственное объединение. Правление Се-Акатля Топильцина Кецалькоатля в качестве единоличного правителя тольтеков продолжалось двадцать с лишним лет (873—895, 923—947, 977—999).

Кецалькоатль предложил ослабленному постоянными военными конфликтами тольтекскому обществу программу преобразований, основанную на принципах т. н. «тольтекойотля» («тольтекского духа») — протогуманистического по своей сути этико-политического учения, предлагавшего создание единой синкретической культуры на основе соединения традиций тольтеков и покорённых ими народов (ноновальков), а также цивилизационных предшественников, в первую очередь Теотиуакана. Собственно, учение Кецалькоатля было попыткой совместить достижения милитаризированного государства тольтеков с традициями теотиуаканской теократической государственности, практиковавшей меньшую агрессивность во внешней политике. В частности, тольтекойотль призывал к уважению к труду, как физическому, так и интеллектуальному, веротерпимости, недопустимости дискриминации по этническому признаку, личному спасению через самосовершенствование, познанию мира и государственной поддержке занятых в духовной сфере (в первую очередь, жречества). Введение доктрины тольтекойотля вызвало раскол на религиозной почве — предусмотренный в ней запрет человеческих жертвоприношений категорически не принимался жреческой верхушкой, отправлявшей древние ритуалы.

Кецалькоатль провёл военную реформу, заменив старых командиров собственными выдвиженцами, чтобы обезопасить своё правление для совершения социально-политических и религиозных преобразований. Традиция рисует Кецалькоатля также как выдающегося культурного героя: в частности, с его именем связывалось изобретение пиктографической письменности и шоколадного напитка, введение календаря с циклом в 52 года, изобретение канонов музыки и танца, а также нововведения в медицине.

Чтобы ослабить недовольство отсутствием прежних кровавых жертвоприношений, новый правитель Толлана совершал публичное кровопускание собственной крови из ранок от уколов агавой на своей ноге. Сам Кецалькоатль воздействовал на соотечественников личным примером: вёл аскетический способ жизни, не гнушался физического труда, не употреблял опьянительные напитки и сохранял целомудрие.

Сравнительно мирное правление Кецалькоатля было ознаменовано экономическим подъёмом, вызванным мирным сосуществованием господствующих тольтеков и покорённых ими «ноновальков». Столица государства Тула превратилась в преуспевающий город с населением более 40 000 человек, превосходя по размерам любую западноевропейскую столицу XIV века. Согласно письменным источникам, при Кецалькоатле кукурузные початки были настолько крупными, что население позволяло себе такую роскошь, как топить ими бани. Тольтекам якобы удалось вывести разноцветный хлопок, а тыквы едва было можно охватить руками.

Символом преобразований стал новый храм в Туле, посвящённый «Утренней владычице» (планете Венере), считавшейся воплощением «Пернатого змея». По ацтекским сведениям, храм состоял из четырёх помещений, размещённых по сторонам света. Западное было оформлено бирюзовой мозаикой, восточное — золотыми пластинками, южное — морскими ракушками, северное — яшмой и красными камнями. По аналогии ещё один храм бога Кецалькоатля был украшен разноцветными перьями: синими — западный, жёлтыми — восточный отсек, белыми — южный, красными — северный.

Падение

Прогрессивные преобразования Топильцина Кецалькоатля встретили отчаянное сопротивление консервативно настроенных жрецов традиционных культов. Легенды рассказывают, будто боги тольтеков во главе с богом ночи Тескатлипокой лично сошли на землю, чтобы защитить старые традиции. За мифологическими наслоениями прослеживается реальная картина противостояния реформаторов, группировавшихся вокруг толланского правителя, и служителей Тескатлипоки, занимавшего одно из ключевых мест в прежнем тольтекском пантеоне, — жрецов Титлаукана, Тлакауепана и Уицитлопочтли.

Титлаукан, возглавивший заговор против Кецалькоатля, спровоцировал победную войну с городом Коатепек, после чего устроил кровавую бойню на центральной площади Тулы, посвятив всех принесённых в жертву коатепекцев Тескатлипоке. Кецалькоатль и верные ему военнослужащие прибыли на место событий слишком поздно, чтобы предотвратить жертвоприношение. Взбешённый неоправданным массовым убийством Кецалькоатль публично выпорол Титлаукана хлыстом, но изгнать его из города не смог. Между тем оппозиционная жреческая партия, опираясь на тольтекских традиционалистов и иноземцев-чичимеков, продолжала плести интриги и распространять среди населения наркотические вещества.

В конце концов, заговорщикам удалось хитростями вынудить Кецалькоатля отказаться от власти и предать его остракизму. «Кодекс Чимальпопоки», а также Флорентийский кодекс, основанный на собранных Бернардино де Саагуном сведениях, сообщают почти сказочный сюжет низложения правителя Тулы: Титлаукан, приняв облик седого старца, обманом заставил дряхлеющего Кецалькоатля отведать «волшебного зелья», якобы возвращавшего молодость и здоровье. На деле снадобье Титлаукана оказалось алкогольным напитком октли (перебродившим соком агавы), смешанным с мёдом, и лишило Кецалькоатля самообладания. Так заговорщики якобы дискредитировали своего противника, не только употребившего запрещённый для служителей Кецалькоатля алкоголь, но и устроившего в беспамятстве оргию с собственной сестрой Кецальпетлатль.

Изгнание

Так или иначе, но 52-летний Кецалькоатль навсегда покинул Тулу в сопровождении нескольких тысяч своих последователей. По одному из бытовавших преданий, он бросился в костёр и превратился в Тлауицальпантекухтли («Утреннюю звезду»), то есть Венеру. Более популярная версия утверждает, что Кецалькоатль достиг побережья «божественных вод» (современного Мексиканского залива), где построил «змеиный плот» и отправился на восток, в «центр моря». Согласно такой точке зрения, Топильцин Кецалькоатль двадцать лет прожил в Чолуле, продолжая служение богу Кецалькоатлю. Затем он собрал своих соратников, которым было опасно оставаться на подконтрольной тольтекам территории, и отправился в счастливую страну Тлаллан-Тлапаллан-Тлатлайаян, название которой переводится как «земля чёрного цвета и красного цвета», то есть «земля мудрости» (комбинация красного и чёрного цветов в мезоамериканской традиции ассоциировалась с письменностью и передачей знаний).

Предположительно, в обеих вариантах странствий Кецалькоатля в конечном пункте назначения легко угадывается полуостров Юкатан, на котором цивилизация классических майя доживала свои последние дни. Из майянских сведений нам известно о грозном вторжении тольтеков и союзного им народа ица на Юкатан в двадцатилетие «Четыре Ахав» (968—987), которое завершилось завоеванием всего полуострова к 1027. Согласно Бартоломе де Лас Касасу, все двадцать вождей тольтеков подчинялись вождю Кукулькану — «Пернатому Змею». Диего де Ланда описывает предводителя завоевателей как человека «добродушного, без жены и детей, почитавшегося после своего исхода из Мексики как бог». Сам Кукулькан из свидетельств майя, скорее всего, отличен от собственно Топильцина Кецалькоатля, и может быть идентифицирован с кем-то из его ближайших преемников, перенявших его титул.

Признавая, что Кукулькан был «великим правителем», источники вместе с тем отмечают общую жестокость интервентов, что резко контрастирует с описанием поведения последователей Кецалькоатля в Толлане. Вероятно, это обстоятельство объясняется трудностями изнурительного перехода через вражескую территорию, окончательно сломавшего веру в гуманные принципы тольтекойотля (переведённые Юрием Валентиновичем Кнорозовым майянские источники указывают, что странникам приходилось нюхать посохи, чтобы представлять пищу и таким образом утолять неимоверный голод).

После падения Топильцина Кетцалькоатля в Толлане к власти вернулась консервативная партия в лице Маклашочитля (947—983). Последний правитель Тулы, находясь в сложном внешнеполитическом положении, также принял имя Кецалькоатля; разрушение города чичимеками в 1116 или 1174 («Семь Кролик») стало концом и его правления. В это же время преемники Топильцина Кецалькоатля, бежавшие на Юкатан, продолжали удерживать прочную власть над городами майя.

Согласно распространённому в Мезоамерике преданию, которое было хорошо известно ацтекам, Топильцин Кецалькоатль, отправляясь в изгнание, дал обещание вернуться в один из годов «Один Тростник» и устроить суд. Испанские конкистадоры во главе с Эрнаном Кортесом, высадившись на мексиканском побережье в 1519, то есть в год «Один Тростник» по местному календарю, умело использовали легенду о «белом бородатом боге», что стало одним из факторов завоевания «Тройной конфедерации» ацтеков. Некоторые местные жители, встречавшие странных светлокожих людей на лошадях, поначалу принимали Кортеса за вернувшегося Кецалькоатля.

См. также

• Легенда о Кетцалькоатле-Кукулькане

Библиография

• Хосе Лопес Портильо. Сказание о Кецалькоатле / Пер. с исп. М. И. Былинкиной. — М., 1980
• Кинжалов Р. В. Орёл, Кецаль и Крест. Очерки по культуре Мезоамерики. — М., 1991
• Тюрин Е.А., Зубарев В.Г., Бутовский А.Ю., [biblioclub.ru/index.php?page=book_view&book_id=210625 «История древней Центральной и Южной Америки» ]
• [kuprienko.info/skazaniya-o-solntsah-mify-i-istoricheskie-legendy-naua/ Сказания о Солнцах. Мифы и исторические легенды науа] / Ред. и пер. С. А. Куприенко, В. Н. Талах.. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2014. — 377 с. — ISBN 978-617-7085-11-8.
• Альва Иштлильшочитль, Фернандо де. [kuprienko.info/don-fernando-de-alva-ixtlilxochitl-historia-de-la-nacion-chichimeca-su-poblacion-y-establecimiento-en-el-pais-de-anahuac-al-ruso/ История народа чичимеков, его поселения и обоснования в стране Анауак.]. www.bloknot.info (22 марта 2010). — пер. с исп. - В. Талах, Украина, Киев, 2010. Проверено 23 марта 2010. [www.webcitation.org/618rn3DCA Архивировано из первоисточника 23 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Топильцин Се Акатль Кецалькоатль

– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.


Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.