Взятие Парижа (1436)

Взятие Парижа
Основной конфликт: Столетняя война
Дата	13 апреля 1436
Место	Париж
Итог	Победа французов
Противники
Королевство Франция Англия Англия
Командующие
Артюр де Ришмон Жан де Вилье де Лиль-Адан Орлеанский бастард Роберт Уиллоуби Луи де Люксембург Томас де Бомонт
Силы сторон
5000—6000 чел. ок. 10 000 чел.
Потери
неизвестно неизвестно

Взятие Парижа в апреле 1436 года — военная операция франко-бургундских войск в ходе заключительного этапа Столетней войны.

Кампания 1435 года

После неудачной осады Парижа Жанной д'Арк, и нескольких лет военных действий, шедших с переменным успехом в Иль-де-Франсе и на границе с Нормандией, войска Карла VII весной 1435 года, накануне подписания Аррасского мира, вновь перешли в наступление. Коннетабль де Ришмон был назначен наместником на землях между Сеной и Йонной. 9 мая Сентрай и Ла Гир разбили при Жерберуа в Бовези англичан графа Арундела, а Орлеанский бастард 1 июня занял Сен-Дени, создав непосредственную угрозу Парижу.

Оставив в городе командовать маршала де Рошфора, бастард отправился к королю просить подкреплений. Было решено предпринять диверсию в направлении Нормандии. Войско Орлеанского бастарда и герцога Алансонского в начале сентября выступило к Вернёю, а после неудачного штурма предводители разделились, и бастард двинулся к берегам Сены, надеясь прервать английские коммуникации. 24 сентября он штурмом овладел Пон-де-Мёланом.

Тем временем, Рошфор был осажден в Сен-Дени армией Скейлза, Толбота и Уиллоуби и бургундцами маршала Франции и губернатора Парижа Вилье де Лиль-Адана. Ко времени этой осады уже было известно о скором подписании франко-бургундского договора, поэтому пикардийские части испросили у английских капитанов отпуск, чтобы не участвовать в военных действиях против будущих союзников.

Коннетабль де Ришмон 22 сентября покинул Аррас, чтобы оказать помощь Сен-Дени, но не успел это сделать, так как голод вынудил защитников согласиться со сдачей города, если они не получат помощи в течение трех недель, и срок этого соглашения истек 24 сентября.

Узнав в Санлисе о капитуляции Сен-Дени, Ришмон продолжил наступление, но, подойдя к городу и оценив позицию противника и его силы, счел атаку слишком рискованной. Оставив часть войск в окрестностях Парижа, он отступил в Бовези.

Нормандская кампания началась успешно для французов, захвативших Дьеп, Вернёй и почти всю землю Ко, но затем Толбот и лорд Бомонт перешли в контрнаступление и вернули большую часть утраченных позиций, в том числе Пон-де-Мёлан.

Кампания 1436 года

Потерпев неудачу в Нормандии, Карл VII решил предпринять наступление в Иль-де-Франсе. Коннетабль вызвался лично руководить операциями в регионе, тогда как Ла Гир и Сентрай должны были отвлекать силы противника в Нормандии, а герцог Алансонский и сеньоры де Лоеак и де Бёй — на бретонской границе в Котантене.

Повстанцы земли Ко были перебиты англичанами 29 января перед Кодебеком, где попал в плен лейтенант Ришмона Жиль де Сен-Симон, а Ла Гир был разбит Скейлзом под Руаном, но восстание в Котантене успешно развивалось, а 20 февраля, благодаря восстанию жителей, призвавших на помощь Вилье де Лиль-Адана, французы взяли Понтуаз, что позволило прервать коммуникации столицы с Нормандией. Наступая с востока, королевские войска в январе-марте последовательно взяли Сен-Жермен-ан-Ле, Бри-Конт-Робер, Шарантон и Венсенский замок, овладели крепостью Корбей и вышли на подступы к Парижу, замкнув кольцо блокады.

Положение в Париже

Время для нападения на город было самым благоприятным, так как парижане, страдавшие от нехватки продовольствия, в этот момент ненавидели англичан, как никогда ранее. С середины января в городском дворце постоянно заседала комиссия, составленная из купеческого прево Юга Лекока, двух членов Парламента, двух — Большого совета, и такого же количества от Счётной палаты и Шатле, и пытавшаяся найти средства для исправления ситуации.

Спешно призванный на помощь канцлер Луи де Люксембург под угрозой самых суровых наказаний заставлял горожан приносить присягу на верность Генриху VI. Текст этой клятвы был получен в столице 15 марта, но еще 18 февраля для сведения жителей был опубликован ответ Филиппа Бургундского на запрос Большого совета, имевший целью показать населению, что ему нечего рассчитывать на герцога. Эти меры не принесли результата, так как парижане не хотели приносить присягу и знали о том, что герцог Бургундский перешел на сторону французского короля. В городе началась подготовка к восстанию, сигналом для которого должно было стать появление под стенами Парижа французских войск.

Начало экспедиции

29 января Карл VII назначил Шарля Анжуйского губернатором столицы. 28 февраля от имени короля в Пуатье, и от имени герцога Бургундского в Брюгге были опубликованы грамоты об амнистии для Парижа и всех городов, которые пожелают вернуться под руку короля.

Коннетабль, вернувшийся после окружения Парижа в Пуатье, был 8 марта назначен генеральным наместником Иль-де-Франса, Нормандии, Шампани и Бри, с поручением руководить операцией по взятию столицы вместе с бургундскими войсками. Если верить старинной биографии Артюра де Ришмона, на проведение экспедиции скаредный король выделил ему всего 1000 франков, а грансеньоры, которые должны были его сопровождать, в том числе герцог де Бурбон, граф де Вандом, канцлер, покинули его и вернулись ко двору.

Автор биографии сообщает, как факт, без намерения нанести оскорбление двору:

Король и его ближайшие советники не имели большого желания носить оружие и лично вести войну. И поэтому, сеньоры его крови остались по эту сторону Сены, герцоги Алансонский, Бурбонский и мессир Шарль Анжуйский, с легкостью предоставив усердствовать в войне за Сеной графу де Ришмону и простым капитанам величайшего мужества и доброй воли.

— Cosneau E. Le connétable de Richemont, p. 243

Отправляясь в экспедицию, Ришмон имел всего 60 копий, но в Ланьи, куда он прибыл 1 апреля, в Вербное воскресенье, он нашел многочисленные компании Жана Фуко и Маэ Морийона. Гарнизонам Шампани и Бри, и другим частям был направлен приказ собраться у Понтуаза, куда сам главнокомандующий прибыл во вторник на святой неделе. Маршал Вилье де Лиль-Адан и другие бургундские капитаны, занимавшие Понтуаз — сеньоры де Варамбон, де Тернан, де Лален — вышли к нему навстречу, а Орлеанский бастард привел войска из Боса. Собрав от пяти до шести тысяч воинов, коннетабль смог приступить к действиям.

Бои на подступах к городу

Гарнизон Парижа был усилен частями, приведенными из Англии Томасом де Бомонтом. Англичане попытались предупредить французское нападение, и в пасхальный вторник 10 апреля в большом количестве выступили из города, разграбили Сен-Дени, который в то время, возможно, был занят каким-то французским отрядом, причем пострадал не только город, но и аббатство. Говорили, что один английский солдат вырвал золоченую чашу из рук священника прямо по окончании причастия.

В тот же день фурьеры коннетабля с Фуко, Морийоном, Ле-Буржуа и отрядом из 300 человек подошли к Сен-Дени, чтобы приготовить там квартиры для армии. Английские дозорные подняли тревогу, и люди Бомонта открыли интенсивную стрельбу. Французов было не более 700—800 человек, и Ле-Буржуа отправил вестника к коннетаблю за помощью. Ришмон выслал сира де Ростренана и Вилье де Лиль-Адана. Те заявили, что не могут нанести вреда противнику из-за неудобства позиции, и что у англичан 10 000 человек. «Все равно наступайте, — ответил коннетабль, согласно биографии, — чтобы завязать перестрелку; Бог нам поможет». Тернан отказывался наступать, пока его войскам не выплатят жалование, и Ришмону пришлось дать обязательство на сумму в 1000 экю.

Упорный бой произошел у Эпине, в стороне от Сен-Дени. Англичане прикрылись ручьем, на котором удерживали мостик. Эта позиция несколько раз переходила из рук в руки, и в результате Вилье де Лиль-Адан был отброшен, но затем продвинувшиеся вперед англичане увидели приближение основных сил коннетабля. Они бросились обратно, чтобы укрепиться за ручьем и защитить мост, но французы и бургундцы смяли их стремительной конной атакой и обратили в бегство. Три или четыре сотни были убиты, и большое число взято в плен, включая командира Томаса де Бомонта, которого схватил Жан де Ронивенан. Часть беглецов укрылась в Сен-Дени, в башне Салют, а остальные бежали в Париж, преследуемые до самых стен города, где некоторое их число настигли и убили у самого рва. У коннетабля не было достаточных сил для немедленного нападения на город, поэтому бургундцы после успешного окончания дела вернулись в Понтуаз, а Ришмон расположился в Сен-Дени, где осадил башню Салют, послав в Венсенский лес разыскать две бомбарды, чтобы проделать брешь.

Наступление на Париж

В ночь среды Ришмон получил из Парижа сообщение о том, что к антианглийскому выступлению все готово, и когда армия подойдет к городу со стороны Сен-Марселя, ей откроют ворота. Операция была назначена на утро пятницы. Оставив в Сен-Дени своего лейтенанта сира де Ла-Сюза со всеми рутьерами и приказом довести осаду до конца, Ришмон в великий четверг отправился в Понтуаз к бургундцам. Оттуда он послал Маэ Морийона и своего брата Жоффруа с 400 пехотинцами, чтобы устроить засаду в деревне Нотр-Дам-де-Шан, затем продвинуться до Пуасси, чтобы перейти Сену и соединиться с частями Орлеанского бастарда.

Стянув все свои силы, Ришмон выступил из Пуасси вечером в четверг 12 апреля, чтобы после ночного марша подойти к стенам Парижа с первыми лучами солнца.

Парижское восстание

В Париже уже три месяца шла агитация за французского короля, и влиятельные буржуа составили заговор против англичан во главе с советником Счетной палаты и официалом на английской службе Мишелем де Лайе. Другими руководителями были брат Мишеля адвокат Парламента Жан де Лайе, Пьер де Ланкра, Тома Пигаш, Никола де Лувье, Жак де Бержьер, Жан де Лафонтен, и другие. Для усыпления бдительности оккупантов они 15 марта принесли Луи де Люксембургу требуемую присягу, и Ришмон, чтобы избавить заговорщиков от опасений, направил им королевские грамоты об амнистии. Участники комплота рассчитывали на то, что парижане, неизменно державшие сторону герцога Бургундского, поддержат выступление, зная, что освобождать город вместе с французами идут и бургундские войска во главе с Вилье де Лиль-Аданом, прежним капитаном Лувра и губернатором Парижа.

Маршал де Лиль-Адан, захвативший столицу в 1418 году, а затем оборонявший ее от войск Жанны д'Арк, знал слабое место обороны города — отсутствие кругового пути с внутренней стороны стен, что делало невозможной быструю переброску войск на угрожаемые участки. Чтобы направить солдат от одних ворот к другим, требовалось пройти через центр города, где было всего четыре моста через Сену, которые с утра до вечера были заполнены народом. Не имя возможности оборонять разом все пятнадцать парижских городских ворот, оккупанты замуровывали от восьми до двенадцати, в зависимости от обстоятельств. Четверо ворот действовали почти всегда — Сен-Дени, Сент-Оноре, Сент-Антуан и Сен-Жак.

Утром 13-го заговорщики вышли на улицы, призывая горожан к оружию. Восстание мгновенно распространилось по городу, жители которого нацепили на себя белые французские кресты или красные бургундские кресты святого Андрея. Улицы перегородили цепями, чтобы еще больше затруднить гарнизону возможности для маневра. Англичане, в которых со всех сторон из окон летели стрелы, камни, поленья, не знали, куда бежать — подавлять ли им это внутреннее возмущение, или оборонять стены от угрозы извне.

Лайе предпринял ловкую диверсию, захватив ворота Сен-Дени, чтобы создать впечатление, будто французы готовят атаку с этой стороны, и оттянуть на себя основные силы гарнизона. Центральный рынок стал другим центром сопротивления. Когда англичане были стянуты на правый берег, кварталы и ворота левобережья оказались без защиты солдат гарнизона.

Пока канцлер Луи де Люксембург, губернатор Парижа, безуспешно атаковал ворота Сен-Дени, а Уиллоуби штурмовал рынок, коннетабль соединился с пехотинцами, сидевшими в засаде в Нотр-Дам-де-Шан. Храня молчание, войска продолжали продвигаться к городу, а несколько факельщиков были посланы к Шартрё и воротам Сен-Мишель, чтобы узнать, что делать дальше. Те увидели на стене человека, махавшего им шапкой. Коннетабль подошел к воротам Сен-Мишель, но горожанин крикнул ему: «Идите к другим воротам, эти не откроются, вам надо к рынку». Ришмон двинулся к воротам Сен-Жак, сопровождаемый Вилье де Лиль-Аданом, несшим королевское знамя.

Взятие города

К семи часам утра восставшие взяли ворота под контроль, но согласились пропустить коннетабля за барбакан только после подтверждения амнистии. Через ров была переброшена доска, по которой перебралось несколько пехотинцев, затем взобравшихся на стены с двух сторон от ворот, и начавших разбивать звенья цепей подвесного моста. Лиль-Адан, шедший с ними, первым водрузил французское знамя на стену Парижа. Когда мост рухнул, коннетабль на коне вступил в город. В это же время лодки с десантом прибыли в Париж по Сене, и англичане, боясь, что им отрежут отступление, вместе со своими парижскими сторонниками укрылись в Сент-Антуанской бастилии.

Ришмон медленно спускался по улице Сен-Жак, приветствуемый толпами народа. У моста Нотр-Дам он под колокольный звон и радостные крики толпы был встречен Мишелем де Лайе, державшим королевское знамя. Продвинувшись до Гревской площади, коннетабль узнал, что англичане заперлись в Бастилии. Она была окружена со стороны города и извне. Ришмон постарался не допустить беспорядков: рутьеры были предусмотрительно оставлены в Сен-Дени, а в столице было разрешено разграбить только дома англичан и тех, кто вместе с ними укрылся в Бастилии. Эти меры успокоили сторонников бургундцев, опасавшихся повторения ужасов арманьякского террора, а совместное шествие коннетабля, Лиль-Адана и Орлеанского бастарда по улице Сен-Жак показало населению, что гражданская война окончена.

В тот же день на сторону короля перешли Маркусси, Шеврёз, Монлери и мост Сен-Клу, благодаря парижанам, проведшим переговоры с тамошними жителями.

Главный дворцовый распорядитель Ришмона Пьер дю Пан, оставленный с войсками в Сен-Дени, прибыл в Париж с сообщением, что осажденные англичане готовы сдаться при условии сохранения жизни. Ришмон согласился, но когда дю Пан вернулся в Сен-Дени, выяснилось, что рутьеры, узнав о взятии столицы, бросили осаду и помчались к Парижу, надеясь взять там большую добычу, чем воспользовались англичане, которыми командовал сир де Бришанто, племянник парижского прево Симона Морье. Выйдя из башни, они пытались спастись бегством, но местные крестьяне бросились за ними в погоню и частью перебили. Рутьеры, подойдя к Парижу, и обнаружив, что ворота заперты по приказу коннетабля, в ярости устремились вслед за англичанами и перерезали их до последнего человека.

13 апреля прево Парижа на место Симона Морье был назначен Филипп де Тернан, а на следующий день Мишель де Лайе стал купеческим прево. На торжественной мессе в соборе Парижской Богоматери присутствовали коннетабль, Орлеанский бастард, Вилье де Лиль-Адан, сиры де Тернан и де Лален.

Сдача Бастилии

В Бастилии находилось около 500 человек, в том числе Луи де Люксембург и Пьер Кошон. Лорд Уиллоуби, командовавший гарнизоном, был храбрым солдатом, но недостаток продовольствия не позволял выдержать осаду. Англичане предложили очистить крепость, если им позволят увезти свое имущество.

На военном совете у коннетабля мнения разделились. Одни предлагали дождаться, пока голод не заставит осажденных капитулировать без всяких условий, тем более, что за некоторых из них можно было получить хороший выкуп. Другие указывали на то, что проанглийская партия в городе еще довольно сильна, и может попытаться оказать помощь осажденным. Решающим фактором оказалась нехватка денег для выплаты солдатам, что заставило Ришмона отказаться от продолжения осады. Условия капитуляции были подписаны с Люксембургом 15 апреля, а через два дня англичане их французские сторонники под насмешки толпы покинули Бастилию, и по Сене отправились в Руан. Другие известные пособники оккупантов были изгнаны из Парижа по приказу коннетабля, но позднее король разрешил им вернуться.

Итоги

22 апреля, по решению капитула Нотр-Дам, состоялась большая процессия, чтобы вознести благодарность Господу за вступление коннетабля в Париж. Она продолжалась не менее четырех часов, несмотря на непрерывный дождь. Затем в течение трех столетий, до 1735 года, изгнание англичан отмечалось как национальная победа. Ежегодно в апреле купеческий прево, эшевены, члены Парламента участвовали в торжественной мессе и процессии.

Освобождение Парижа не привело к быстрому улучшению экономического положения столицы, пришедшей в упадок при англичанах. В первые годы французской власти население продолжало сокращаться. В центре города пустовала каждая вторая лавка. Французская блокада сменилась английской, когда войска Толбота в январе 1437 вновь захватили Иври, 13 февраля — Понтуаз, а в апреле взяли Монтаржи. В самом Париже был раскрыт заговор, участники которого собирались открыть ворота Толботу, как до этого Ришмону. Осенью французы перешли в контрнаступление и штурмом взяли Немур и Монтеро.

12 ноября 1437 Мишель де Лайе поднес Карлу VII в Сен-Дени ключи от города, после чего король вступил в свою столицу. Он пробыл там всего три недели, обложил Париж большим налогом, и посещение города монархом оставило у населения неприятные впечатления. Военные действия шли неблагоприятно для французов: в июле 1438 коннетабль не решился атаковать Понтуаз, а осенью англичане захватили Сен-Жермен-ан-Ле. Изнурительные кампании в Иль-де-Франсе и Верхней Нормандии продолжались несколько лет. В 1440 году Ришмону удалось взять Мо, что облегчило доставку продовольствия в Париж, а в декабре был отбит Сен-Жермен-ан-Ле. В следующем году королевские войска перешли в наступление. В мае был взят Крей, в июне Бомон-ле-Роже, а 19 сентября после трех месяцев осады сдался Понтуаз, в результате чего Париж был деблокирован, а Иль-де-Франс полностью перешел под власть французского короля.

Литература

• Du Fresne de Beaucourt G. Histoire de Charles VII. T. III. — P.: Librairie de la Société bibliographique, 1883.
• Cosneau E. Le connétable de Richemont (Arthur de Bretagne), 1393-1458. — P.: Hachette et C^ie, 1886.
• Фавье Ж. Столетняя война. — СПб.: Евразия, 2009. — ISBN 978-5-91852-004-8.

Отрывок, характеризующий Взятие Парижа (1436)

– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.


25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.