История Флоренции

Ранние поселения

В четвертичный период равнина между Флоренцией, Прато и Пистоей была занята большим озером, которое охватывало долину к западу от горы Монте-Альбано и к северу от горы Монте-Джови. С течением времени озеро, располагавшееся примерно в пятидесяти метрах над уровнем моря, высыхало, оставляя после себя многочисленные пруды и болота, в частности в районе Кампи-Бизенцио, Синьи и Баньо-а-Риполи.

Считается, что между X и VIII веками до н. э. у слияния рек Арно и Муньоне уже существовал поселок Вилланова. Между VII и VI веками до н. э. этруски обнаружили и использовали удобный брод через Арно выше места слияния, где между холмами располагалась равнина. В этом месте они построили мост или паромную переправу, которая располагалась, вероятно, в нескольких десятках метров от нынешнего моста Понте Веккьо. Этруски, однако, предпочли не основывать в этих местах поселения — оно было слишком доступным для возможных нападений или наводнений, — и поселились в шести километрах от брода, на холме, где основали Фьезоле, связавший основные этрусские центры области Эмилии с севером Лацио.

Римляне

Некоторые историки до сих пор спорят о существовании доримских поселений в районе нынешней Флоренции. Тем не менее, история Флоренции традиционно отсчитывается с 59 года до н. э., с основания римлянами деревни под названием Florentia, предназначенной для военных ветеранов. Название связано с датой основания поселения - оно пришлось на флоралии, и потому посвящено богине весны. По другой версии военному лагерю было дано название Fluentia - от латинского "поток", так как город располагался в устье двух рек - Муньоне и Арно. По мнению некоторых историков, город был основан из политических и стратегических соображений: в 62 году до н. э. Фьезоле был оплотом сторонников Катилины, и Цезарь решил создать свой форпост всего в 6 км от Фьезоле, у реки Арно. В 59 году структура поселения была уже довольно определенной в её классических структурных компонентах — две улицы пересекались и делили каструм на две части.

Римляне построили переправы через Арно и Муньоне, что позволило им получить контроль над долиной Арно и частью равнины, ведущей к морю в направлении Пизы. К 123 году относится первая официальная информация о жизни поселения: в этом году был построен первый мост через Арно.

Вокруг римского военного лагеря, тем временем, началось строительство зданий, которые традиционно характеризовали римские города: водопровода (от Монте-Морелло), форума (в районе нынешней Площади Республики), бань (по крайней мере, двух), театра и амфитеатра. Окружающая территория была приспособлена не только для сельского хозяйства, но и для противодействия наводнениям. Был также построен речной порт, что позволило торговать с пизанцами.

Будучи уже полноценным городом, Флоренция в силу своего военного происхождения была посвящена богу Марсу, который стал её первым покровителем.

Границы римского города по-прежнему узнаваемы на современных картах Флоренции: кардо и декуманус (то есть две главные улицы) сегодня идентифицируются с Виа-Строцци, Виа-дель-Корсо и Виа-дельи-Специали, которые разрезают центр с запада на восток, и с Виа-Рома и Калимала, пересекающимия город с севера на юг. Четырёхугольник, окруженный крепостными стенами с многочисленными башнями, площадью около 1800 метров, умещал в себе население порядка 10-15 тысяч жителей.

В 285 году Диоклетиан в ходе реорганизации империи разместил во Флоренции штаб командира легиона, который был ответственен за весь регион Туския. В это же время купцы с Востока принесли в город культ Изиды.

Ранняя христианская эра

Первые проповедники, вероятно, пришли во Флоренцию с Востока вместе с сирийскими, греческими и анатолийскими купцами. Традиционно историки XIV века, в частности Джованни Виллани, относят христианизацию города к деяниям учеников апостола Петра, Св. Фронтино и Св. Павлина. Датировку христианизации региона подтверждают находки древних надгробий в районе церкви Санта-Феличита.

К 313 году относится упоминание первого епископа города Феликса, упомянутого в качестве гостя в Риме у папы Мильтиада. В 393 году святой Амвросий посетил Флоренцию основал церковь Сан-Лоренцо вне городских стен (возможно, на месте некрополя христиан).

Десять лет спустя Флоренция стала центром архиепархии во главе со святым Зиновией, который организовал сопротивление флорентийцев вторжению остготов Радагайса. Остготы осадили город, но потерпели поражение от Стилихона, полководца императора Гонория (405—406).

Согласно мнению ученых, таких как Лопес Пенья, в тот период город сильно обезлюдел: многие виллы уже были разделены на более скромные дома, а позднее снесены, чтобы освободить место для церковных построек. Существует гипотеза, что землевладельцы предпочли покинуть Флоренцию, чтобы защититься от непомерного налогообложения и предотвращения навязывания административных должностей, требовавших личной ответственности за сбор налогов.

В этот период произошел окончательный переход всего населения в христианство (этому способствовал эффект от разгрома остготов, преписываемого молитвам святого Зиновия). Культ Марса сменил культ святого Иоанна Крестителя как покровителя города. К этому времени также относят строительство ряда церквей, в частности церкви Сан-Джованни.

Средневековье

Войны между готами и византийцами

В V веке Флоренция, как и большая часть Италии, оказались в руках готов Теодориха. В 541 году, в условиях войны между готами и византийцами, город был оккупирован армией Велизария, а затем разграблен и сожжен в 550 году готами Тотилы.

Возможно, остатком этого периода является башня Пальяцца, имеющая необычный для того времени круговую планировку. После ухода готов византийцы начали восстановление города и основали, в частности, церковь Святого Аполлинария, ныне утраченную.

Лангобарды

В 570 году Флоренция попала в руки лангобардов, которые, однако, выбрали в качестве главного города Тосканы Лукку. Они установили контроль за ведшими в Рим дорогами между Альтопашио, Луккой и Фучеккьо — частью будущей Дороги франков Via Francigena. Флоренция, таким образом, оказалась вдалеке от торговых путей, город стал приходить в упадок.

В период с конца VIII века и в начале IX века, после двух столетий упадка, город пережил возрождение, отправной точкой которого стало возобновление экономической деятельности и рост численности населения, возможно, вызванный миграцией в город сельского населения, напуганного периодическими набегами варваров.

Период Каролингов

Карл Великий остановился во Флоренции, по крайней мере, два раза — в 781 году, по возвращении из Рима, и в 786 году, когда он получил жалобы от некоторых монахов на ломбардского князя Гудибранда. Предполагаемое восстановление Флоренции в статусе крупного города Карлом Великим относится к категории гипотез, хотя часто поддерживалось летописцами. На самом деле возрождение Флоренции относится ко времени Лотаря I: в 854 году городские комитеты Флоренции и Фьезоле были объединены, а Флоренция была выбрана в качестве регионального центра. Отношения между двумя городами в этот период характеризуют как отношения «матери» (Фьезоле) и «дочери» (Флоренция), в итоге приведшие к постепенному росту значимости Флоренции и угасанию Фьезоле.

В этот период, возможно, из страха нашествия венгров, стены города были укреплены и расширены, пока они не вышли к берегу Арно. Тем не менее, в 825 году отряд пиратов-норманнов поднялся по течению Арно на веслах, разведал всю близлежащую территорию и напал на Фьезоле, сумев сжечь дворец местного епископа.

В 978 году маркграфиня Вилья Тосканская основала во Флоренции бенедиктинское аббатство. Сын Вильи, Уго I, избрал Флоренцию в качестве резиденции маркграфа Тосканы, чем отомстил Лукке, которая до этого была политической столицей региона.

XI век

Символом подлинного возрождения города можно считать основание базилики Сан-Миниато-аль-Монте в 1013 году, в присутствии епископа Алибранда и с согласия императора Генриха II. Церковь с легкими арками, коринфскими капителями и красивым беломраморным фасадом стала кульминацией романской архитектуры в Тоскане.

В 1055 году во Флоренции в присутствии папы Виктора II и императора Генриха III был проведен собор, который осудил симонию и конкубинат по инициативе Иоанна Гуальберта.

Через несколько лет маркиз Годфруа Лотарингский выбрал Флоренцию в качестве столицы, а в 1059—1061 годах папой римским был флорентийский епископ Жерар Бургундский (под именем Николая II).

XII век

Правление Матильды Тосканской

Дела Иоанна Гуальберта нанесли первый удар по коррумпированному духовенству, однако проблема еще не была решена, и вскоре на полуострове начали формироваться группы простых людей (традиционно из низших классов, но не только), которые восставали против авторитета духовенства, — так называемая Патария. Столкновения между Патарией и духовенством стали базой для формирования лагерей гвельфов и гибеллинов — сторонников папства и императорской власти соответственно. Матильда Тосканская пыталась быть посредником между противоборствующими сторонами. Во Флоренции она расположилась с гвардией в замке рядом с церковью Сан-Лоренцо), и одного её присутствия было достаточно, чтобы подавить возможные столкновения. Ко времени её смерти в 1115 году были укреплены стены города, на реке был построен замок Альтафронте.

После смерти Матильды, а затем длинного междуцарствия в связи со смертью императора Генриха V, правившего Флоренцией на правах маркграфа, город оказался без верховной власти, что способствовало развитию самоуправления. Первые упоминания о самоуправлении Флоренции содержатся в безымянной хронике, где указано, что в 1125 году во главе города стояли некие консулы Burellus, Florenzitus, Broccardus и Servolus. Так же мало известно об организации управления. По некоторым данным, ежегодно избирались двенадцать консулов, подчинявшихся Совету 150-ти «Bonomini», избиравшемуся в свою очередь четыре раза в год на общем собрании горожан. Конкретные функции этих органов управления неизвестны. На практике, очевидно, в политической жизни города доминировали крупные семьи.

Исследование Энрико Фаини (Университет Флоренции), опубликованное в 2004 году, исправляет и дополняет некоторые более ранние сведения. В частности, он приводит перечень самых влиятельных флорентийских семей, фактически управлявших городом: Адимари, Амидеи, Ардиньи, Брунеллески, Буондельмонте, Капонсакки, Донати, Фифанти, Герардини, Нерли, Порчелли, Сколари, Уберти. В более поздние периоды к них присоединились семьи Джуньи, Росси/Якоппи, Саккетти, Джандонати, Кавальканти, Кьермонтези, Джанфильяцци, Пильи, Сизи, Солданьери, Скуарчьясакки, Строцци, Тедальдини, Торнакинчи, Веккьетти, Делла Торре, Делла Белла, Джуди, Гьочи, Ламберти, Инфангати, Баруччи, Чиприани, Авогади, Висдомини и др.

Экономический рост

В начале XII века Флоренция вошла в период роста ремесленного производства и высоких темпов роста торговли. Речной порт процветал, город был подключен к торговой Дороге франков. С 1182 года флорентийские купцы начали выходить на уровень общеевропейской торговли. Город закупал полотна из Фландрии и Франции и краски из Леванта, местные ремесленники красили сукно и перепродавали за границу по высоким ценам.

Постепенно Флоренция стала подчинять окрестные сельские поселения. Этому препятствовали замки крупных феодалов. Особое сопротивление оказали семьи Альберти (на севере и западе), графы Гуиди и Герардини. В 1125 году флорентийцы захватили и полностью разрушили Фьезоле, после чего на месте города флорентийские аристократы построили виллы. К середине века Флоренция уже доминировала в долине Вальдарно и вышла на региональную политическую арену наряду с другими крупными городами.

В 1171 году Пиза, испытывавшая трудности в борьбе против Генуи и императора Фридриха I Барбароссы, попросила военной поддержки у Флоренции. Помощь была оказана в обмен на торговые преференции, в частности, на уступки в сфере перевозки грузов и использования гаваней для хранения товаров. В свою очередь, Лукка и Сиена решили остановить продвижение Флоренции.

Социальные потрясения

В 1172—1175 годах во Флоренции были возведены новые крепостные стены, что было вызвано расширением города с 24 до 75 га. В черту города вошли некоторые ближайшие деревни, в частности, Ольтрарно. В связи с ростом богатства и постоянным наплывом людей из сельской местности (как обывателей, так и богатых землевладельцев) население Флоренции в данный период составляло около 25 000 человек. Однако рост населения и благосостояния привело к первому серьезному обострению социальных отношений и осложнению политической жизни.

Попытка семьи Уберти в 1177 году подорвать систему альянсов между группами семей, правившими городом, закончилась кровавой гражданской войной, которая длилась около трех лет. Уберти заявляли себя сторонниками императора, и эта война стала первым эпизодом борьбы между зарождавшимися группами гвельфов и гибеллинов.

В 1193 году новый бунт во главе с Уберти был поддержан новым классов купцов и ремесленников «Calimala», а также императором Генрихом VI, в результате была ликвидирована система консулов. Хотя она была возрождена в 1197 году, было ясно, как эта система правления уже неэффективна.

XIII век

Режим подеста

В 1207 году правительство города было преобразовано, и вместо нескольких консулов стали избирать одного подеста, предпочтительно иногороднего, что позволяло ему быть беспристрастным и не заинтересованным в борьбе между семьями. Первым подеста был Гуалфредотто из Милана. Кандидат в подеста должен был иметь рыцарское достоинство, воинское мастерство и юридические знания. На практике управление городом сводилось к узкому олигархическому совету.

Военные победы

Между 1197 и 1203 годами Флоренция укрепила свой контроль над окрестными землями благодаря активным военных кампаниям, особенно в низинах Вальдарно и в долине Вальдельса, важной для контроля над Дорогой франков. В 1202 году после нескольких лет осады был взят город Семифонте, который полностью сравняли с землей и наложили запрет на последующее строительство. Захватив Семифонте, Флоренция нанесла серьезный удар по власти рода Альберти, сопротивлявшегося экспансии флорентийцев.

Рост населения

В XIII веке Флоренция вступила в период расцвета. Контроль над Дорогой франков давал ей экономическую независимость и позволял содержать мощную армию. В город шел большой поток людей, пополнявших ряды ремесленных гильдий и купеческих союзов. Кроме того, внешняя экспансия предоставляла дешевую рабочую силу — жителей захваченных деревень, которые стали обособленно расселяться в черте города, формируя новые его районы.

Прибытие нищенствующих орденов

В поддержку низших слоев населения города прибывали монахи нищенствующих орденов, которые распределялись радиально вдоль стен: францисканцы — на «Лугу Всех Святых» («il Prato di Ognissanti») и на месте будущей базилики Санта-Кроче, доминиканцы — на северо-западе (где в 1219 году будет построена базилика Санта-Мария-Новелла), сильвестринцы — в Кафадджо (на месте будущей церкви Сан-Марко), сервиты — недалеко от места будущей постройки базилики Пресвятой Девы), гумилиаты — у площади Всех Святых, кармелиты — у церкви Санта-Мария-дель-Кармине, августинцы — на месте будущей базилики Святого Духа. Так родилась новая городская планировка, характеризовавшаяся расположениям домов вокруг церквей и устроенных напротив них площадей.

Борьба с ересью

Вместе с нищенствующими орденами в городе стала распространяться и ересь. Среди еретиков особенно укоренились катары, которым симпатизировали некоторые гибеллины, например, род Уберти. В преследовании еретиков активно участвовали доминиканцы и францисканцы.

Гвельфы и гибеллины

Начало ссоры между гвельфами и гибеллинами традиционно восходит к раздору между семьями Амидеи и Буондельмонте в 1216 году, но первые реальные столкновения произошли, когда Фридрих II решил послать своего сына Фридриха Антиохийского поддержать партию гибеллинов. В ответ на это гвельфы начали формировать вооруженные отряды.

Правительство ответило мерами по сплочению гибеллинов и «Popolo» (нового среднего класса) вокруг подеста. Фридрих Антиохийский в 1248 году постановил жесткими мерами подавить попытку мятежа гвельфов: по планам отца, он должен был подчинить город имперскому контролю. После первоначального сопротивления гвельфы были изгнаны, оставив город в руках гибеллинов, в частности, семьи Уберти. Между тем, многие гвельфы были высланы в сельскую местность, при этом сохранив капитал, престиж и контакты с папской курией.

«Народное правительство»

21 сентября 1250 года флорентийская армия потерпела поражение, попав в засаду гвельфов в Фильине-Вальдарно. Через месяц после этого произошло восстание во главе с «Popolo», изгнавшее Фридриха Антиохийского и все крупные семьи, которые его поддержали. Так начался период процветания «Старого народа» — Popolo Vecchio. В городе сформировалась двойная система управления: с одной стороны — подеста с двумя консулами; с другой — капитан (иноземец, как и подеста) с двумя консулами.

Десятилетие «Народного правительства» сопровождал расцвет экономической деятельности, в частности, финансовой системы, основанной на введенной в 1252 году золотой валюты — форинта, первой золотой монеты в Западной Европе, активно расходившейся по всему Средиземноморью.

Битва при Монтаперти

Выход на первый план Манфреда Сицилийского после поражения Эццелино III да Романо (1259) в качестве лидера гибеллинов помог флорентийским гибеллинам сплотиться в решающий момент и 4 сентября 1260 года разбить гвельфов в битвы при Монтаперти. После этого гибеллины организовали репрессии, состоявшие в изгнании, конфискацией имущества и разрушении домов гвельфов.

Вмешательство Урбана IV

В 1263 году папа Урбан IV решил поддержать Карла Анжуйского в его борьбе с Манфредом и отлучил от церкви гибеллинов Флоренции и Сиены. Это вызвало большой резонанс среди населения, в обоих городах прекратилось отправление религиозных обрядов и стало зреть недовольство властью гибеллинов.

Битва при Беневенто

Потребовалось известие, что Манфред был разбит в битве при Беневенто (февраль 1266 года), чтобы вспыхнул бунт против гибеллинов, которые были окончательно изгнаны из города. «Popolo» учредили правительство с преобладанием гвельфов, которые в 1267 году провозгласили подеста Карла Анжуйского.

80-е годы

В 1280 году усилиями кардинала Латино Орсини многие гибеллины смогли вернуться на родину. Вскоре судьба вновь им улыбнулась — к власти пришел новый император Рудольф Габсбург, в Романье укрепилась власть гибеллинов во главе с Гвидо да Монтефельтро, а Сицилийская вечерня изгнала Карла Анжуйского. В городе стали усиливаться гильдии, при этом продолжалась политическая борьба между крупными семьями.

В 1284 году Пиза — соперник Флоренции — потерпела поражение от Генуи, что ознаменовало закат Пизы, приведший к завоеванию города флорентийцами в 1406 году.

Битва при Кампальдино

Битва при Кампальдино 11 июня 1289 года символизировала не только окончательный разгром гибеллинов, воодушевленных международной обстановкой, это был еще и повод «магнатов» (аристократии) подчеркнуть свою значимость: они снарядили войско оружием, в отличие от «простолюдинов» (popolana) — среднего класса.

В ответ на это подеста Джано Делла Белла в 1293 году издал «Распоряжения юстиции», отрезавшие «магнатов» от политической жизни. Смягчение «Распоряжений» в 1295 году позволило некоторым магнатам вернуться к власти, в то время как сторонник реформы, Джано, был сослан по подозрению в измене. Изгнание Джано было своего рода компромиссом между popolana и аристократией гвельфов: оба сословия были заинтересованы в союзе с Папой, французами и анжуйцами ради процветания торговли и банковского дела. Слой магнатов все более размывался, постепенно в него вливались разбогатевшие popolana.

Гвельфы белые и черные

Еще одним источником напряженности являлся раскол гвельфов на две фракции — фракцию Донати («черных гвельфов», больше связанных с папством и поддерживаемых финансовой элитой) и фракцию Черчи («белых» — умеренных). Период волнений закончился изгнанием «белых» (в том числе Данте Алигьери). Но полемика на этом не закончилась, фракция «черных» распалась на сторонников Корсо Донати и Россо делла Тоса. После убийства Корсо Донати и изгнания его последователей ситуация в городе на время стабилизировалась.

Культурные достижения

Активное строительство в городе стало триумфом романской архитектуры. В этот период началось строительство таких шедевров зодчества, как собор Санта-Мария-дель-Фьоре (1296) и Палаццо Веккьо (1298). Главными архитекторами и скульпторами почти стотысячного города были Арнольфо ди Камбио и Никколо Пизано.

В литературе утвердился стиль «Дольче стиль нуово», а Джотто и Чимабуэ заложили основу флорентийской живописной школы.

Богатство крупных семей позволило городу блистать роскошью и великолепием: в эти годы были построены дворцы Спини, Фрескобальди, Джанфильяцци, новые церкви (Санта-Тринита, Санта-Кроче, Санта-Мария-Новелла, Санта-Мария-дельи-Ангели и др.), а также три новых моста через Арно.

XIV век

Экономический подъем

Начало XIV века было отмечено новыми достижениями в экономике, культуре и искусстве Флоренции. В эти годы в городе шло активное строительство: завершались работы над постройками, начатыми в предыдущем веке (Кафедральный собор, Палаццо Веккьо, стены), было запущено строительство Кампанилы Джотто, Орсанмикеле, Лоджии Синьории и Лоджии Бигальо, которые считаются лебединой песней готической архитектуры во Флоренции.

Экономика строилась на крупных банках семей Спини, Фрескобальди, Барди, Перуцци, Моцци, Аччайоли и Боннакорси, которые кредитовали пап в Авиньоне и государей всей Европы (особенно, королей Франции и Англии), а также на обрабатывающей промышленности, особенно, шерстяной. Было подсчитано, что во Флоренции были произведены от 7 % до 10 % всех шерстяных тканей, выработанных на Западе. Торговые, банковские и производственные предприятия поддерживали друг друга, создавая замкнутый круг, приносивший колоссальные прибыли, что, однако, никак не способствовало росту достатка непривилегированных сословий.

Военная слабость

Флоренция XIV века был крайне уязвима в военном отношении, о чем свидетельствует несколько неудач в первые десятилетия века, подрывавших авторитет города: битва при Монтекатини в 1315 году, битва при Альтоне в 1325 году. В итоге городские власти были вынуждены отказаться от внешней экспансии и перешли к удерживанию уже контролируемых территорий.

Финансовый кризис

Начало Столетней войны принесло известие о несостоятельности короля Эдуарда III, которому многие флорентийские банкиры одолжили крупные суммы денег. Это инициировало серию банкротств, катастрофически сказавшихся на экономике города.

Уже в 1311 году разорилась семья Моцци, в 1326 году — семья Скали. 4 ноября 1333 года разрушительное наводнение смыло три из четырех мостов через Арно, а также древний памятник Марса, покровителя города, что было интерпретировано как плохое предзнаменование.

Самый темный период пришелся на 1342—1346 годы, когда обанкротились банки Барди, Перуцци, Аччайоли и Боннакорси.

Герцог Афинский

Чтобы погасить социальную напряженность и, как следствие, политическую нестабильность, было принято решение поручить управление городом французскому дворянину, бывавшему в городе в свите Карла Калабрийского, — Готье VI де Бриенну, номинальному герцогу Афинскому.

Его политика, однако, вскоре вызвала возмущение флорентийцев. Герцог, пытаясь дистанцироваться от поддержки магнатов, который призвали его в город, начал проводить политику, умеренно благоприятную для низших классов, вероятно, рассчитывая сформировать себе опору для преобразований. В итоге магнаты подняли восстание против Готье, и 26 июля 1343 года, в день Святой Анны, герцог бежал из города — эта дата осталась в хрониках как дата празднования вновь обретенной свободы. Изгнанию герцога Афинского были посвящены циклы фресок, например, фреска в Палаццо Веккьо, в настоящее время почти полностью утраченная.

Первые беспорядки: восстание Чуто Брандини

Сразу после изгнания Готье по городу прокатились беспорядки, но к осени они были подавлены.

Несколько месяцев спустя, в мае 1345 года, подмастерье чесальщика шерсти Чуто Брандини организовал забастовку и демонстрации на улицах города, на площади Санта-Кроче и Лоджии Слуг Марии, но попытке сплотить ремесленников в «братство» и добиться выполнения их требований закончилась неудачной: Брандини был арестован вместе с детьми 24 мая 1345 года, осужден подеста и в течение нескольких дней казнен через отсечение головы. Опыт Брандини можно считать предтечей восстания Чомпи, произошедшего более тридцати лет спустя.

«Черная смерть»

Вспышка эпидемии чумы в 1348 году поразила всю Европу, нанеся катастрофический удар по экономике, которая вошла в период застоя.

Официальная статистика показывает сокращение населения Флоренции на 40-60 %. Реальные цифры еще более показательны: население сократилось с 120 до 90 тысяч жителей в начале XIV века и далее до 30-25 тысяч. В любом случае, первые исторически проверяемые данные указывают, что в 1427 году в городе проживало около 70 тысяч человек. Многие бежали из города, опасаясь эпидемии, что нашло своё отражение в «Декамероне» Джованни Боккаччо.

Нехватка рабочей силы привела к параличу хозяйственной деятельности, в том числе сельскохозяйственных производителей, что в свою очередь привело к многолетнему голоду.

«Жирный народ» и «тощий народ»

Во Флоренции, как и в других городах Центральной Италии, экономические проблемы привели к серьезным социальным сдвигам.

С 1343 года процедура доступа в государственные органы была пересмотрена: была утверждена система «imborsazioni», то есть жеребьевки при назначении чиновника. Кандидаты выбирались из «жирного народа» — магнатов. Для предотвращения попадания во власть представителей «тощего народа» — ремесленников и низших слоев, — были учреждены специальные суды партии гвельфов, которые могли объявить любого гибеллином и отправить в изгнание.

«Тощему народу» было запрещено собираться в любых целях и объединяться в общества, даже в религиозных целях. В результате стала формироваться база для масштабного социального взрыва.

Война восьми Святых

В 1375 году папская курия стала готовить возвращение папы в Рим из Авиньона. Кардинал Гульельмо Ноэле в Болонье запретил продавать флорентийским купцам зерно. Эта акция была интерпретирована флорентийцами как попытка ослабить город перед попыткой захватить его. Напряженность усугублялась вторжением находившихся на папской службе войск сэра Джона Хоквуда в Тоскану. Флорентийцы начали подстрекать к восстанию низшие классы в городах, принадлежавших папству.

Во Флоренции была создана специальная коллегия «Восьми по ведению войны». Членов этой коллегии стали называть «Восемью святыми», чтобы подчеркнуть нравственную состоятельность своих претензий. В 1376 году флорентийцев поддержала Болонья. Тогда 31 марта 1376 года папа Григорий XI наложил на Флоренцию интердикт.

Екатерина Сиенская, посредница между противоборствующими сторонами, после прибытия папы из Авиньона в 1377 году инициировала новые переговоры, но они не имели результата. В апреле 1377 года флорентийцы смогли заручиться поддержкой Хоквуда и его войск, а городское духовенство было обложено высоким налогом, что вынудило клириков открыть храмы.

Усилиями правителя Милана Бернабо Висконти была созвана конференция в Сарцане (12 марта 1378 года), на которой стало известно о смерти Григория XI в ночь на 27 марта. Избрание нового папы Урбана VI способствовало заключению мира, подписанного 28 июля 1378 года в Тиволи. Флорентийцы обязались уплатить папе 250 000 флоринов в обмен на отмену интердикта.

Восстание чомпи

После окончания Войны восьми святых «тощий народ» не преминул заявить о себе серией бунтов, потрясших основы Флорентийской республики. В июле 1378 года разразилось восстание чомпи (чесальщиков шерсти) с требованием повышения заработной платы, улучшения условий жизни и юридического закрепления их профессионального статуса. Благодаря фактору внезапности восстание имело первоначальный успех. Однако внутренние разногласия, намеренно заостренные «жирным народом», привели к быстрому поражению чомпи и отмене предоставленных им привилегий.

Подъем семьи Альбицци

После подавления восстания чомпи политическая власть во Флоренции перешла в руки небольшого числа банковских семей, в частности семьи Альбицци, которые пытались предотвратить превращение Флорентийской республики в синьорию. В городе утвердилось олигархическое правление. Альбицци, используя насилие и подтасовки в списках кандидатов на выборные должности, создали прочную группу лояльных семей, используя которые смогли победить соперников: сначала семью Риччи, а затем — Альберти. Альбицци предпочитали опираться на старую аристократию, а семьи обогатившихся ремесленников и сельских землевладельцев стали группироваться вокруг семьи Медичи, что заложило базу для будущей конфронтации.

Внешняя политика

В период олигархического правления Флоренция смогла восстановить своё экономическое и военное могущество. Во внешней политике город стал ориентироваться на политику миланских правителей Висконти. В 1406 году флорентийцы заняли Пизу.

В первые годы XV века Флоренция расширила своё господство на северном направлении, приобретя Кастрокаро, в нескольких милях от Форли, где правили Орделаффи.

Ренессанс

В то время как Флоренция переживала культурный ренессанс, политические и военные события вокруг города складывались не лучшим образом. В 1424 года армия города потерпела тяжелое поражение в битве при Дзагароло, и последствия войны, в сочетании с поспешным возведением купола собора Санта-Мария-дель-Фьоре, привели к необходимости ввести новые налоги. В 1427 году Синьория ввела «кадастр» — это была первая попытка установления налоговой справедливости в современной истории. Этот документ ввел налог на домашние хозяйства на основе оценки их состояния. Записи в кадастре являются своеобразным памятником эпохи, зафиксировавшим уровень жизни населения. Самой богатой семьей были Строцци, но все больший вес обретали Медичи, пришедшие в город из области Муджелло в конце XII века.

Люди, исключенные из правительства, несколько раз пытались свергнуть олигархию в союзе с Медичи. В 1433 году Козимо, глава семьи, был сослан. Однако в следующем году его сторонники свергли Синьорию, и Козимо был возвращен во Флоренцию. Это возвращение положило конец олигархической власти и дало отсчет Синьории Медичи.

Козимо Медичи (1414—1464) сохранил внешние формы республики, однако получил право определять, кто из избранных народом кандидатов займет управленческие должности. Таким образом, хотя с формальной точки зрения он был не более чем частным лицом, Козимо де-факто получил в свои руки городское управление. Заключая союзы, Козимо удалось избежать конфликтов с Миланом или Венецией и укрепить верховенство Флоренции в Тоскане.

Республика Лукка была единственным городом-государством, который не был поглощен Флоренцией, оставаясь формально независимым вплоть до наполеоновского завоевания. Он был присоединен к Великому герцогству Тоскана в 1800 году.

Первый период правления Медичи закончился возвращением республиканского правительства под влиянием учения радикального доминиканца Джироламо Савонаролы. Медичи вскоре удалось вернуть себе власть, но 16 мая 1527 года флорентийцы вновь изгнали Медичи и восстановили республику.

При поддержке папы Медичи в 1537 году получили титул наследственных герцогов Флоренции, а в 1569 году — великих герцогов Тосканы, и правили в течение последующих двух столетий.

Великое герцогство

При герцогах Медичи Флоренция выиграла вековую борьбу с Сиеной, триумфально завершив войну в 1555 году. Мир в Като-Камбрези (1559) санкционировал аннексию Сиены Флоренцией, хотя официально сиенцы сохраняли прежние органы власти.

Вымирание династии Медичи и брак Франца I Стефана, герцога Лотарингиского, и Марии Терезии Австрийской привели к переходу Тосканы к австрийской короне. Лотарингская династия герцогов Тосканы правила городов мирно, отличалась щедростью. Великий герцог Леопольд провел аграрную реформу, а 30 ноября 1786 года обнародовал новый Уголовный кодекс, в котором впервые в Европе были отменены смертная казнь и пытки. Репутацией просвещенного монарха он заслужил уважение деятелей эпохи Просвещения.

XIX—XX века

Плебисцит 1861 года ликвидировал герцогское правление и закрепил присоединение Тосканы к вновь возникшему Королевству Италия.

Флоренция уступила Турину статус столицы Италии в 1865 году, но уже шесть лет спустя этот статус был передан Риму, как только Лацио был присоединен к королевству. В этот период произошли городские волнения, известные как «Risanamento» — «Чистки».

В XIX веке население Флоренции выросло примерно в три раза за счет роста туризма, торговли, финансовых услуг и промышленности. Иностранцы составляли четверть населения, романтическая атмосфера города привлекала таких писателей, как Джеймс Ирвинг, а также художников-прерафаэлитов.

Во время Второй мировой войны город был оккупирован немцами в течение года (1943—1944). В августе 1944 года произошло антифашистское восстание, и при поддержке партизанских сил Флоренция была освобождена 11 августа 1944 года.

12 февраля 1951 года во Флоренции состоялся первый показ мод, организованный Джованни Баттиста Джорджини.

4 ноября 1966 года город охватил катастрофический паводок. Арно затопила большую часть территории города, в результате чего 34 человека погибли, а постройкам был нанесен серьезный огромный ущерб. Даже художественное наследие города сильно пострадало. Образы Флоренции, затопленной водой и грязью, вызвали волну солидарности, и тысячи добровольцев, так называемых «грязевых ангелов», приехали со всех концов мира помочь городу.

Третье тысячелетие

В 2002 году город принимал первый большой Европейский социальный форум.

В 2008 году началось строительство новой трамвайной инфраструктуры, первая линия была завершена в 2010 году, несмотря на многочисленные протесты, которые сопровождали строительство. Строительство двух новых линий было завершено в 2011 году.

В сентябре 2013 года Флоренция приняла Чемпионат мира по шоссейным велогонкам.

Библиография

• Padre Ildefonso di San Luigi, Delizie degli eruditi toscani 24 volumi, Firenze, 1770—1789
• Pietro Santini, Documenti sull’antica costituzione del comune di Firenze, Documenti di storia italiana pubblicati a cura della R. Deputazione sugli studi di storia patria per le provincie di Toscana e dell’Umbria, X, Firenze, presso Giovan Pietro Vieusseux, 1895, pp. 1–174 i trattati, pp. 223–236 gli atti di procedura civile.
• Pietro Santini, Documenti antica costituzione del Comune di Firenze--Appendice, Leo S. Olschki, Firenze
• Pietro Santini, Nuovi documenti sull’antica costituzione del Comune di Firenze, «Archivio Storico Italiano», serie V XIX (1897), pp. 276–325.
• Robert Davidsohn, Storia di Firenze volumi 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, SBS Sansoni editore, Firenze, 1978
• Robert Davidsohn, Forschungen 4 volumi
• Pasquale Villari, I primi due secoli della storia di Firenze, Sansoni editore Firenze, 1883
• Emanuele Repetti, Dizionario geografico, fisico, storico della Toscana 6 volumi Firenze 1833 −1846 (ristampa anastatica Firenze 1972)
• Daniela De Rosa, Alle origini della repubblica fiorentina, dai consoli al primo popolo, Arnaud editore, Firenze, 1995
• R. Francovich, I castelli del contado fiorentino nei secoli XII e XIII, Firenze, 1973
• A.A.V.V., Nobiltà e ceti dirigenti in Toscana nei secoli XI—XIII strutture e concetti
• Schiapparelli e Baldasseroni, Regesto di Camaldoli volume I, Istituto storico italiano, 1907
• Luciana Mosiici, Le carte del monastero di Santa Felicita di Firenze, Accademia toscana di scienze e lettere «la Colombaria»
• Luciana Mosiici, Le carte del monastero di San Miniato al monte, secoli IX—XII Deputazione di Storia patria per la Toscana
• Anna Maria Enriques, Le carte del monastero di S.Maria in Firenze (Badia) secolo XII, Istituto Storico Italiano per il Medio Evo
• Luigi Schiaparelli, Le carte del monastero di S.Maria in Firenze (Badia) secolo X—XI, Istituto storico Italiano per il medioevo
• Palmerio di Corbizo da Uglione notaio, Imbreviature 1237—1238, a cura L.Mosiici e F.Sznura, Accademia toscana di scienze e lettere «la Colombaria»
• Renato Piattoli, Le carte della canonica della cattedrale di Firenze (723—1149), Regesta Chartarum Italiae, Roma, 1938
• Giulia Camerani Marri, Le carte del monastero Vallombrosiano di Montescalari, Leo Olschki editore, Firenze, 1963
• Quinto Santoli, Liber censum del comune di Pistoia, Regesti di documenti inediti sulla storia della Toscana nei secoli XI—XIV
• Natale Rauty, Documenti per la Storia dei Conti Guidi in Toscana. Le origini e i primi secoli 887—1164, Leo Olschki, Firenze, 2003
• Franco Cardini, Breve storia di Firenze, Pacini Editore, Pisa 1990
• G. Lami, Sanctae Ecclesiae Florentina e Monumenta, Firenze 1758
• G. Cecchini, Il Caleffo vecchio del comune di Siena, 3 volumi, Siena, 1931—1940
• L. Pagliai, Regesto di Coltibuono
• Schneider, Regestum Volaterranum
• Pseudo Brunetto Latini, Cronica fiorentina compilata nel secolo XIII,
• Ricordano Malispini, Historia antica di Ricordano Malispini dall’edificazione di Fiorenza per insino all’anno 1281
• Giovanni Villani, Nuova Cronica
• Dino Compagni, Cronica delle cose occorrenti ne' tempi suoi
• Yves Renouard, Gli uomini d’affari italiani nel medioevo, Rizzoli
• Yves Renouard, Le città italiane dal X al XIV secolo, Rizzoli
• Niccolò Rodolico, Il Popolo minuto: note di storia fiorentina 1343—1378 Leo Olschki editore
• Niccolo Rodolico, La democrazia fiorentina al suo tramonto Zanichelli 1905
• Niccolo Rodolico, I ciompi: una pagina di storia del proletariato operaio Sansoni editore
• Gene Brucker, Dal comune alla signoria" Il Mulino
• Gene Brucker, Firenze nel rinascimento La nuova Italia
• AA.VV., [eprints.unifi.it/archive/00001556/02/Annali_SdF_2_2007.pdf Annali di Storia di Firenze], Università di Firenze, 2007.
• Furio Diaz, Il granducato di Toscana. I medici, Torino 1976

Отрывок, характеризующий История Флоренции

Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…