Теодорих Великий

Теодорих Великий готск. 𐌸𐌹𐌿𐌳𐌰𐍂𐌴𐌹𐌺𐍃 𐍃𐌰 𐌼𐌹𐌺𐌹𐌻𐌰 (Þiudareiks sa Mikila)<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Золотая монета (тремисс) с изображением Теодориха Великого (сохранился один экземпляр). Национальный музей Рима.</td></tr>
Вождь остготов
470 — 526
Предшественник:	Теодемир
Преемник:	Аталарих
король Италии
493 — 526
Предшественник:	Одоакр
Преемник:	Аталарих
Вероисповедание:	арианство
Рождение:	около 451 Паннония
Смерть:	30 августа 526(0526-08-30) Равенна
Род:	Амалы

Теодо́рих Вели́кий (готск. 𐌸𐌹𐌿𐌳𐌰𐍂𐌴𐌹𐌺𐍃 𐍃𐌰 𐌼𐌹𐌺𐌹𐌻𐌰/Þiudareiks sa Mikila, лат. Flavius Theodericus (Theodoricus), греч. Θευδέριχος (Θεοδώριχος) ὁ Μέγας, др.-англ. Þēodrīc, нем. Theoderich der Große, др.-сканд. Þjóðrekr, Þiðrek; около 451 — 30 августа 526) — король остготов, из рода Амалов. В 489 году вторгся в пределы Италии и к 493 году завоевал весь Апеннинский полуостров и Сицилию, Предальпийские области и Далмацию. С 493 по 526 единоличный правитель королевства остготов, со столицей в Равенне.

Биография

Проблема даты рождения Теодориха

Теодорих — сын Теодемира и его любимой наложницы Эрелеувы (Эрелиевы). Точная дата его рождения неизвестна. Согласно преданию, Теодорих родился в тот день, когда весть о разгроме гуннов Валамиром достигла его брата Теодемира. Также известно, что восьмилетним ребёнком Теодорих был отправлен как заложник в Константинополь и пробыл там 10 лет.

Если он действительно появился на свет в 456 году, он не мог через три года отправиться в Константинополь восьмилетним заложником, а трёхлетнего ребёнка вряд ли сделали бы заложником. Но если даже предположить, что Теодориха отправили в Византию не в 459 году, а позже, всё равно начинается полная путаница в его биографии. Получается, что в 470 году он, пробыв в заложниках 10 лет, и будучи четырнадцатилетним, уже унаследовал власть своего погибшего дяди Валамира и завоевал Сингидун (совр. Белград). Хронологических сложностей можно избежать, допустив, что Теодорих был на пять лет старше и появился на свет в 451 году. Тогда известие о поражении гуннов, которое пришло в день его рождения, относилось бы к битве на Каталаунских полях, а в этой битве остготы сражались на стороне проигравших. Видимо, у биографа Теодориха Кассиодора было достаточно оснований сместить дату рождения Теодориха, чтобы сделать её более значимой.

Первые годы правления. Завоевание Сингидуна

В 459 году в обеспечение одного из мирных договоров, прерывавших борьбу остготов с римлянами, Теодорих был отправлен в Константинополь, где и пробыл десять лет, с 459 по 469 год. Предполагается, что, находясь в Византии, Теодорих «познакомился с римской образованностью, блеском роскоши, цирками, театрами, изучил греческий язык». Уважительное отношение к античному наследию и культуре современной Византии, усвоенное ещё в юные годы (приблизительно с 8 до 18 лет), во многом определило его мировоззрение в дальнейшем.

После гибели верховного короля остготов Валамира, Теодорих вернулся в 469/470 году из Византии и принял власть над частью королевства своего дяди Валамира, а его отец Теодимир — как наследник Валамира — стал верховным королём. Во главе 6000 воинов из подвластной ему третьей части племени Теодорих перешёл Дунай и напал на короля сарматов Бабая, который, пользуясь трудностями возникшими у готов в последнее время и при поддержке Константинополя, начал вторгаться на их владения. Теодорих разбил сарматов, убил Бабая, после чего захватил его резиденцию Сингидун (совр. Белград). Теодорих оставил Сингидун себе. Согласно Иордану ему в это время было 18 лет. Сам Теодорих возводил начало своей королевской власти именно к этому событию, так как тридцатилетие своей власти он отмечал в 500 году.

Остготы покидают Паннонию

Однако через три года в 473 году остготы были вынуждены оставить Паннонию. Племя Видимира I и его сына, которого звали так же, отправилось в Италию. Теодимир же направился в Византию. Согласно Иордану, остготы раскололись потому, что успех юного Теодориха никому не угрожал больше, чем дяде и двоюродному брату. В Византии остготы Теодимира и Теодориха расселились в македонских землях и заключили с римлянами выгодный договор. В 474 году после смерти отца Теодорих стал верховным королём готов. Между 474 и 476 годами Теодорих оставил македонское федератское королевство и ушёл обратно на Дунай, на этот раз в Нижнюю Мёзию, где с перерывами пребывал до 488 года. Возможно, что перебазироваться в Мёзию Теодориху приказал остгот из рода Амала Теодорих Страбон, носивший титул верховного главнокомандующего имперской армии и также претендующий на звание верховного короля остготов.

В отличие от Теодориха Страбона, поддержавшего узурпатора Василиска, Теодорих принял сторону законного императора Зенона. Василиск и Теодорих Страбон потерпели поражение, а Теодорих унаследовал все должности своего тёзки. Зенон назвал его своим другом, произвёл в патриции и назначил верховным главнокомандующим. Тогда же было признано нижнемезийское королевство федератов-остготов и ему были обещаны выплаты ежегодных субсидий.

Теодорих вступает в войну с Империей

Однако, задержка жизненно необходимых выплат имперским правительством и уговоры Теодориха Страбона, заставили Теодориха перейти на сторону последнего. Некоторое время Теодорих Страбон и Теодорих Великий действовали совместно, но затем Зенону удалось подкупить Теодориха Страбона, и Теодорих, сын Теодемира, остался в одиночестве. Теодорих счёл более разумным отступить в Эпир. Здесь он был вынужден вновь вступить в переговоры с римлянами. Теодорих вроде бы соглашался вновь перейти на римскую службу и удалиться из Эпира в предназначенные ему для поселения земли в Пауталии. Он только просил дать возможность своему изнурённому войску провести зиму 479/480 года в Эпире и уточнял в каком из римских округов ему следует оставить небоеспособную часть его народа, а также обоз, пока он сам с 6000 воинов будет очищать Фракию от враждебных Константинополю готов. Указанное число воинов обращает на себя внимание: она красноречиво свидетельствует о том, что Теодорих в «балканских ущельях» потерял около половины своего личного состава, и тем самым был отброшен на уровень начала своего правления, то есть к 470 году. Пока велись переговоры, римский военачальник Сабиниан напал на отдельно двигавшийся отряд брата Теодориха Тиудимунда, в котором находились сестра и мать короля, и разгромил его. Только благодаря тому, что Тиудимунд совершенно не по-королевски бросил свой отряд на произвол судьбы и даже разрушил за собой спасительный мост, он сумел ускользнуть вместе с матерью.

Война продолжилась, и Сабиниан получил значительные подкрепления, что делало положение Теодориха угрожающим. Однако в 481 году Сабиниан стал жертвой интриги. В том же году настал конец остготскому двоевластию: неожиданно умер Теодорих Страбон. Его войско по большей части перешло к Теодориху.

Теодорих — римский консул

Избавившись от своего самого опасного врага и соперника, Теодорих в 482 году вторгся в Грецию и атаковал Ларису. Ужасные опустошения, производимые его войском, вынудили Зенона в 483 году наконец заключить вожделенный договор. Теодориха снова возвели в достоинство военачальника и в патриции, назначили консулом на 484 год и выделили ему Прибрежную Дакию и некоторые части Нижней Мёзии. Кстати, назначение Теодориха на консульскую должность в 484 году лишний раз подтверждает, что Теодорих родился в 451 году, так как минимальный возрастной ценз для вступления в консульство был — тридцать три года (правда, справедливости ради, надо заметить, что в императорскую эпоху этот принцип исполнялся не всегда). В связи с вступлением в консульство остготский король получил римское гражданство и новое имя — Флавий Теодорих. Сестра Теодориха Амалафрида была принята в придворный штат императрицы.

В год консульства Теодориха Зенон решил, что пришло время предпринять энергичные действия в Малой Азии против восставших исавров. Во главе как воинов своего племени, так и регулярных римских частей Теодорих переправился в Вифинию, но уже в Никомедии был отозван. Императору «пришла в голову мысль, что он может предать». В 486 году дело дошло до войны между Зеноном и Теодорихом. Остготы вторглись во Фракию, грабя и разоряя её. В ответ на это Зенон призвал на помощь булгар, но они потерпели поражение. В 487 году Теодорих развернул наступление на Константинополь. Готы блокировали город, заняли важные предместья и перекрыли поступление воды. Зенон сумел правильно отреагировать: он вызвал Амалафриду из придворного штата императрицы и направил её с богатыми дарами к её брату. Теодорих отступил.

Зенон отправляет Теодориха для завоевания Италии

В 488 году Теодорих заключил с Зеноном договор, согласно которому остготы отправлялись в Италию, где их король «после победы над Одоакром за свои труды будет править вместо императора, пока тот не прибудет туда (в Италию)». В конце лета 488 года, после сбора урожая, остготы двинулись в Италию. Их численность оценивается самое малое в 20 000 воинов, то есть в целом, с женами и детьми около 100 000 человек. Теодорих старался привлечь к участию в походе как можно больше представителей своего народа. Он вёл переговоры даже с крымскими готами; однако те отказались участвовать в италийском предприятии. Так же повели себя многие готы Фракии, но к нему примкнули неготские элементы, такие, как ругии Фридериха и отдельные римляне, в том числе даже родственники императора.

Вторжение остготов в Италию

Близ нынешнего Вуковара, приблизительно там, где Вука впадает в Дунай, путь остготам преградили гепиды. Была ли у гепидов договорённость с Одоакром, или эту трудную задачу они сами на себя взвалили, установить невозможно. В кровопролитном сражении при личном участии Теодориха готы обратили врагов в бегство и захватили их запасы. Среди убитых гепидов, возможно, был их король Травстила (Трапстила). После этого остготы отразили нападение сарматских кочевников и, наконец, достигли Италии.

При переправе через Изонцо они столкнулись с армией Одоакра. 28 августа 489 года Теодорих перешёл в наступление и обратил Одоакра в бегство. Менее чем через месяц спустя готы подошли к Вероне, где произошло второе сражение. Река Адидже стала ловушкой для отрезанных от Вероны частей Одоакра. Одоакр 30 сентября бежал в Равенну. Военный магистр Одоакра Туфа и большая часть разбитой армии перешли на сторону победителя. В Медиолане (совр. Милан), который Теодорих занял после Вероны, остготского короля приветствовали светские и духовные сановники. Казалось, что наступление Теодориха на Италию не остановить, и оно вот-вот завершится скорой и убедительной победой.

Война за обладание Италией

У Теодориха не было оснований сомневаться в лояльности Туфы, и он послал его с отборными воинами на Равенну. Однако Туфа вновь перешёл на другую сторону; вверенное ему готское элитное формирование погибло, и Теодорих потерпел первое тяжёлое поражение на италийской земле. Теперь Теодорих отступил к Тицину (совр. Павия) и заперся там, осаждённый Одоакром. К общим бедствиям, обрушившимся на Италию, добавилось вторжение бургундов, воспользовавшихся тем, что два врага сковали силы друг друга и оставили границу незащищённой. Пока Одоакр занимал Кремону и наказывал Медиолан, бургунды разграбили и опустошили Лигурию.

Лишь в середине 490 года Теодориху удалось снова захватить инициативу. Аларих II, король вестготов, в знак готской солидарности послал в Италию своих воинов. С приближением вестготского деблокирующего войска Одоакр снял осаду Павии и отошёл к Адде. 11 августа 490 года у переправы через реку произошло сражение. Теодорих одержал полную победу. Одоакр снова отошёл к Равенне и заперся там. Однако не все сторонники италийского короля собрались в Равенне. Например, нейтрализовать Туфу готам не удалось. Этот военачальник держал оборону в стратегически важной долине Адидже близ Тридента.

Между тем у Теодориха произошёл разрыв с его ругийскими союзниками. Дело в том, что после того как была снята осада Павии, Фридерих и его воины были оставлены для защиты этого города. Здесь они стали вести себя, как настоящие оккупанты, притесняя население и тем самым дискредитируя римскую политику Теодориха. Однако только через год, либо 18, либо 22 августа 491 года Теодорих смог лично вмешаться в ход дел в Павии. Фридерих был наказан, после чего «нарушил слово верности» и перешёл со своими ругиями к Туфе. Готскому королю не оставалось ничего иного, как изолировать обоих союзников на территории к северу от Вероны и ждать. Либо ещё в 492 году, либо только в 493 году Туфа и Фридерих поссорились и дали друг другу настоящий бой между Вероной и Тридентом. Достоверно известно, что в этом бою Туфа погиб, и, возможно, его участь разделил и Фридерих. Во всяком случае, ругии снова присоединились к Теодориху.

Захват Равенны. Убийство Одоакра

Любая попытка взять штурмом Равенну терпела неудачу из-за неприступности города, который два года беспрепятственно снабжался с моря. Однако и положение осаждённых было безнадёжным. В ночь с 9 на 10 июля 491 года Одоакр предпринял последнюю серьёзную попытку прорваться из города, но она оказалась неудачной. Хотя обе стороны понесли тяжёлые потери, но для защитников, которые были в меньшинстве, они оказались тяжелее. Погиб Ливила, военачальник Одоакра и преемник Туфы, а также его лучшие эрульские отряды. 29 августа 492 года Теодориху удалось установить полную блокаду города, после того как остготы мобилизовали для этого в Римини достаточное количество кораблей.

25 февраля 493 года при посредничестве епископа Равенны Иоанна III был заключён договор, согласно которому Теодорих и Одоакр должны были совместно владеть столицей Равенной и вместе осуществлять власть над Италией. 5 марта 493 года остготский король вступил в Равенну, а через десять дней Одоакр был собственноручно убит на пиру Теодорихом. Приверженцы умерщвлённого короля были перерезаны; расквартированные по различным местам полуострова отряды варваров рассеяны.

Переговоры о признании императора

Ещё ведя войну с Одоакром, Теодорих начал переговоры с Константинополем о признании себя правителем Италии. Император Зенон, с которым он договаривался о вторжении в Италию, весной 491 года умер, а с новым императором — Анастасием переговоры затянулись. Теодорих, в конце концов, потерял терпение и разрешил готскому войску в марте 493 года провозгласить себя королём «без приказа нового императора». При этом Теодорих не принял «ни императорского облачения, ни императорского титула», но всю жизнь по варварскому обычаю велел называть себя королём. Император Анастасий I лишь в 497 году признал племенное избрание короля, и лишь в 516 году представил Теодориха римскому сенату как человека, которому он вверил власть над Западом. Хотя Теодорих энергично отстаивал свою фактическую независимость от Востока, не раз даже с оружием в руках, но до конца жизни считал государство, в котором он был королём, частью Империи, монарх которой пребывал в Константинополе, и никогда не чеканил монет с одним своим изображением.

Внутренняя политика Теодориха

В Италии оставлен был почти нетронутым выработавшийся в Империи бюрократический аппарат как центральной, так областной администрации. Римляне сохранили свои судебные, финансовые и муниципальные учреждения и поставлены были в положение равноправное с готами, за одним лишь исключением: только последние могли носить оружие и проходить военную службу. Даже более: Теодорих стремился подчинить и готов нормам римского права и устройства. В его королевстве не проводился практиковавшийся в вестготском, бургундском и франкском государствах принцип — множественности, так называемых, «личных прав», то есть подчинения человека закону того народа, к которому он принадлежал по происхождению. «Эдикт», изданный Теодорихом, должен был служить сводом, общим для готов и для римлян. В своей основе он был сокращением римского кодекса Феодосия I, с дополнениями из указов позднейших императоров. Правда, в этот эдикт проникли некоторые варварские обычаи, но и они оказались смягченными влиянием римских юридических понятий. Правда и то, что в управлении Италией возникли некоторые новые должности, например «готских графов», но они должны были лишь служить административными и судебными посредниками в делах и тяжбах между готами и римлянами.

Памятники Рима, куда он совершил в первый раз торжественный въезд в 500 году, приводили его в восторг, и он объявил, что Вечный город всегда должен пользоваться особыми привилегиями. Теодорих много жертвовал на восстановление в Риме памятников древности, улучшил городское управление, относился с почтением к сенату, заботился о развлечении народа пышными играми в Колизее. Столицею своею Теодорих, однако, избрал не Рим, а, по примеру последних императоров, хорошо укрепленную и чуждую воспоминаний о древней свободе — Равенну. Он блестяще украсил её и построил себе роскошный дворец, изображение которого сохранилось на мозаике одной из равеннских церквей, возведённой в его время и уцелевшей до наших дней. В Равенне Теодорих был окружён пышным двором; столица его сделалась не только центром интенсивной политической работы, но и средоточием главных умственных сил страны. Особенное внимание правительства сосредоточивалось на правильном взыскании податей, которыми, по старой имперской системе, были обложены не только коренные жители Италии, но и готы-переселенцы.

Вполне обеспечить финансы от расстройства Теодориху не удалось; но всё-таки право обложения государственным налогом всех подданных, без различия происхождения, служило для Теодориха важной материальной основой власти. Высшие и средние слои населения полуострова достигли при нём заметного улучшения своего благосостояния. Мирная политика дала подняться земледелию; торговля, совсем упавшая с начала V века, значительно возродилась. Готские историки восхваляют процветание Италии, где «даже купцы могут свободно путешествовать, даже золото и серебро можно положить на дороге и долго спустя, найти его неприкосновенным». В действиях правительства заметно старание установить правосудие и защитить население от чрезмерных требований фиска и от вымогательств со стороны чиновников. Увлекаясь ролью «отца своих подданных» и не рассчитывая на добросовестность администрации, уже привыкшей притеснять управляемых, король объявил себя как бы личным опекуном и покровителем всех слабых. Самым выдающимся исполнителем начинаний Теодориха был его первый министр (магистр оффиций) и главный советник Кассиодор. После смерти Боэция в 524 году он стал правой рукой Теодориха во внутреннем управлении государства. Кассиодор редактировал его указы и был при его дворе активным проводником романизации. Собранные им в конце жизни рескрипты, письма и грамоты Теодориха составляют важный источник для изучения правления Теодориха.

Теодорих не был истинно образованным человеком, хотя рассказы о его безграмотности сильно преувеличены. То, что он был неграмотным и вынужден был пользоваться для подписания документов шаблоном, — явная неправда. Теодорих, проведший, как известно, детство и юность при императорском дворе в Константинополе, не мог быть таким необразованным. Позднейшее высказывание готских магнатов, требующих изменений в воспитании Аталариха, что Теодорих осуждал образование — тоже далеко от истины. Он стремился дать дочери своей Амаласунте хорошее римское воспитание. Высокообразованными были его племянник Теодахад и, возможно, Амалаберга, сестра последнего, выданная замуж в Тюрингию. Теодорих высоко ценил просвещённых людей, особенно писателей. Он искал их в римском обществе, литературное развитие которого находилось тогда в упадке; предприимчивому государю всё-таки удалось собрать около себя немало видных людей, прославивших и с этой стороны его царствование. Среди них были Симмах, Боэций и Кассиодор, представители трёх главных отраслей умственной деятельности — права, философии и красноречия. Культурная деятельность Теодориха получила в позднейшей науке название остготского возрождения.

Свобода вероисповедания

Будучи сам арианином, Теодорих установил свободу веры в стране, где большинство жителей были никенианами. Никенианкой была Эрелеува, мать короля, состоявшая в переписке с папой Геласием I. Теодорих относился терпимо даже к нехристианским культам. Разрушенные еврейские синагоги были восстановлены по его приказу. Римские первосвященники пользовались при нём большой независимостью, и если король вмешивался в избрание папы, то лишь с целью охранять общественный порядок, а не в видах давления на дела римской церкви.

Отношения с вандалами

Ещё ранее, стареющий вандальский король Гейзерих договорился с Одоакром, что за ежегодную выплату дани Сицилия будет принадлежать Италии. Однако уже в 490 году победы готов предрешили судьбу Одоакра, — так что вандалы сочли этот договор утратившим силу и попытались вновь забрать себе Сицилию. Хотя основные силы Теодориха были скованы осадой Равенны, хватило и скромного отряда готов, чтобы развеять надежды вандалов в 491 году. Поражение в Сицилии оказалось столь впечатляющим, что Карфаген отказался как от территориальных, так и от финансовых притязаний.

Вероятно в 500 году Теодорих выдал свою овдовевшую сестру Амалафриду за вандальского короля Тразамунда. В качестве приданого за ней Теодорих отдал западносицилийскую область с городом Лилибеем (совр. Марсала). Со значительной свитой из 1000 отборных воинов и 5000 их слуг Амалафрида отправилась в Карфаген, чтобы поддержать там проводимую Теодорихом политику племенного равновесия. Больших успехов в этом, однако, она не достигла. Флот Тразамунда не вышел в море, когда военно-морские силы Империи в 507/508 годах опустошали побережье Нижней Италии и мешали Теодориху вовремя двинуться в Галлию, на помощь вестготам. В 510 и 511 годах вандальский король принял сторону вестготского претендента на престол Гезалеха, которого остготский экспедиционный корпус изгнал из Испании. Гезалех, бежавший в Карфаген, получил значительные средства и был обязан вернуться на родину, чтобы возобновить борьбу с Теодорихом. Разумеется, отношения между Равенной и Карфагеном после этого ухудшились, однако эта напряженность если и вылилась, то всего лишь в одном конфликте ограниченного масштаба — в пограничной области Лилибея. Тразамунд признал своё бессилие и извинился словом и делом. Предложенное золото было отвергнуто, письменное оправдание принято. Тразамунд оставался союзником Теодориха до своей смерти.

Следующий вандальский король, Хильдерих, порвал с Равенной и перешёл в лагерь императора. Вдовствующая королева Амалафрида, которая противилась изменившейся политике и, возможно, возражала против вандальского порядка наследования престола, была отстранена от дел и, в конце концов, убита. Была перебита и её готская свита. Теодорих стал готовиться к походу возмездия на Карфаген. Спешно построенный флот численностью не менее тысячи кораблей должен был 13 июня 526 года покинуть италийское побережье; однако Теодорих заболел и 30 августа того же года умер.

Отношения с вестготами

После того как Теодорих в 493 году стал бесспорным хозяином Италии, он отдал свою дочь Тиудигото в жены королю вестготов Алариху II. Этот брак соединил оба знатнейших готских королевских рода — Амалов и Балтов. Когда франки напали на вестготов в 507 году и в битве при Вуйе погиб Аларих II, Теодорих из-за нападения византийского флота на Южную Италию не смог вовремя оказать им помощь.

Только летом 508 года Теодорих мобилизовал свою армию для похода в Галлию. Ещё до конца 508 года остготское войско во главе с герцогом Иббой выбило союзников франков, бургундов, безуспешно осаждавших Арль, из ранее вестготского Прованса. Область между Альпами и Роной в 509/510 годах была присоединена к государству остготов. Теодорих восстановил галльскую префектуру с резиденцией в Арле. Сын Алариха II, внук Теодориха Амаларих был слишком мал, другой его сын от наложницы Гезалех не пользовался расположением вестготов. В результате началась многолетняя война между готами, продлившаяся до 511 года и закончившаяся тем, что Теодорих Великий стал также и королём вестготов. В Вестготском королевстве, сокровищница которого, по большей части спасённая, была вывезена в Равенну, Теодорих сначала назначил наместником Иббу, а затем своего оруженосца и доверенного человека — остгота Теудиса. За 15 лет, в течение которых Теодорих правил обоими готскими королевствами, многое было сделано для восстановления готского единства. Так Теодорих «открыл» вестготского Амала Эвтариха и в 515 году сделал его мужем своей дочери и наследницы Амаласунты.

Отношения с бургундами

Поскольку Теодорих не испытывал недостатка в членах семьи женского пола, он смог оказать честь и бургундскому королевскому дому, породнившись с ним. В 496 году дочь Теодориха Острогота была отдана замуж за бургундского королевича Сигизмунда. Однако постоянная напряжённость между остготским и бургундским королевствами сохранялась. В войне с остготами 508—509 годов бургунды понесли тяжёлые потери: в первую очередь именно они пострадали от остготского контрнаступления 508/509 года. Они не только потеряли все свои септиманские завоевания, но и были вынуждены отказаться от надежды приобрести Арль и Авиньон. Опустошению подверглись и их земли вплоть до Оранжа и Валанса.

После того как Сигизмунд унаследовал трон своего отца Гундобада в 516 году, конечно, в отношениях между готским тестем и бургундским зятем не было доброго согласия. Тем не менее на границе с обеих сторон почти 15 лет царил мир. Положение быстро изменилось, когда дочь Теодориха умерла, и Сигизмунд в 522 году приказал убить своего сына Сигериха, внука Теодориха. Такой конец готской партии у бургундов одновременно означал и конец оборонительной бургундской политики Теодориха. Теперь он должен был осуществить кровную месть за убитого Амала, а к этому родственному долгу Теодорих всегда относился серьёзно. Угроза остготской наступательной войны побудила к действиям и франков, так что бургунды были зажаты между двумя фронтами. Пока Сигизмунд тщетно пытался отразить франкское нашествие, остготское войско под командованием Тулуина заняло по меньшей мере земли между Дюрансом и Дромом, а скорее всего, и до самого Изера. Благодаря событиям 522—524 годов остготские владения в Галлии достигли своих максимальных размеров.

Отношения с франками

Прежде чем выдать своих дочерей за королей вестготов и бургундов, Теодорих сам — либо в 493, либо в 494 году — взял жену из франков, сестру Хлодвига Аудофледу, которая стала матерью Амаласунты и должна была закрепить дружбу между самыми могущественными королями того времени. Действительно, оба короля всю жизнь старались избегать прямой конфронтации. Хотя тесть и зять причинили друг другу достаточно неприятностей, но открытой войны они никогда не искали, даже в столь дипломатически насыщенном 506 году, когда противоречия между ними угрожающе обострились. Тогда алеманны после почти девятилетнего перерыва снова восстали против франков и ещё раз были разбиты. Теодорих взял алеманнов под свою защиту. Равенна потребовала от короля франков прекратить дальнейшее преследование побеждённых, причём Теодорих гарантировал, что впредь алеманны будут уважать суверенитет франкской территории, ведь всё-таки «король пал вместе со спесью народа (алеманнов)». Только при снятии осады с Арля осенью 508 года остготы и франки сражались друг против друга, и то лишь потому, что осаждённых бургундов должно быть поддерживал франкский контингент. Но когда в 508 году Теодорих ввёл войско в Галлию, Хлодвига на юге уже не было.

К 510 году Герменефред, король Тюрингского королевства, получил в жены племянницу Теодориха Амалабергу. В результате готы приобрели сильнейшего союзника против франков. До самой смерти Теодориха остготско-тюрингский союз оправдывал возлагавшиеся на него надежды.

Война с гепидами

Восточная политика Теодориха стала продолжением векового спора двух императоров по поводу границы между империями. В то время как на далматинской Дрине и Наренте (совр. Неретва), которые в течение десятков лет служили границей между Италийским королевством и Восточной империей, в основном царило спокойствие, обстановка в районе устья Дрины, у Сирмия, была куда менее стабильной. Здесь, на «старом месте жительства готов», после их ухода в 473 году вольготно устроилась часть племени гепидов, которая ещё в 488 году пыталась помешать проходу Теодориха в Италию. Кроме этой группы гепидов, занявшей Сирмий, была ещё одна — поселившаяся к северу от Дуная вне пределов Империи. К 504 году обе группы демонстрировали опасные намерения к объединению. Гепидская держава могла стать достаточно сильной, чтобы угрожать даже Италии Теодориха, коль скоро уже сирмийская группа оказалась серьёзным противником в 488 году. Послы гепидов вели в Равенне малопонятные речи; как будто они даже выдвигали территориальные притязания. В 504 году дело дошло до того, что Теодорих решил действовать и отомстить гепидам за их старый долг. Остготский король направил вниз по Саве войско под началом комита Питцы. События развивались быстро: Питца взял Сирмий, изгнал гепидского короля Тразариха и захватил в плен его мать, супругу того самого Трапстилы, который в 488 году оказал Теодориху сопротивление на Вуке.

Однако присоединением Паннонии дело не закончилось: в 505 году остготы вторглись в долину Моравы, нарушив тем самым границы Византии. Близ места впадения этой реки в Дунай самостоятельно действовал главарь шайки гуннско-гепидских разбойников Мунд, создавший подобие королевства. Его опорной базой была крепость Герта. Хотя даже Кассиодор не сообщает ничего хорошего об этом предводителе «бандитов, разбойников с большой дороги, убийц и грабителей», тем не менее, готским командирам было поручено заключить с ним договор и поддержать его. Помощь была настоятельно необходимой и потому, что с большим войском (в составе которого были и булгары) приближался младший Флавий Сабиниан, сын одноимённого византийского полководца, который чуть не положил навсегда конец карьере Теодориха в 479—481 год]х. Однако остготского войска численностью в 2500 воинов оказалось достаточно для победы над византийцами при Горреум Марги (совр. Чуприя). Победившее в этом сражении остготское войско на четыре пятых состояло из пехоты, что является большим отклонением от нормы.

Видимо, самое позднее, к этому моменту Теодорих позаботился об установлении хороших отношений с герульским королём Родульфом. Остготский король сделал Родульфа «сыном по оружию» и послал ему по варварскому обычаю лошадей, щиты и другое воинское снаряжение.

Отношения с Византией

В результате всех этих действий Теодорих оказался в состоянии войны с Анастасием I, хотя поначалу император не предпринимал никаких прямых военных контрмер. Тем не менее за быстрые успехи сирмийской войны впоследствии пришлось дорого заплатить. Императорская дипломатия с избытком компенсировала территориальные потери, расстроив всю политику Теодориха в отношении племен. В течение 5 лет — до 510 года, когда формально был заключён мир, — император либо вообще не позволял остготам прийти на помощь их союзникам, либо не давал сделать это вовремя. Вероятно, в 510 году Теодорих договорился с императором Анастасием о том, что городской округ Бассианы, а значит и восточная часть Паннонии Сирмийской, верхнемёзийская долина Моравы и городской округ Сингидуна (совр. Белград) отходили к Византии. При этом Равенна хотя и отказалась от древней готской территории, зато как будто достигла доброго согласия между Востоком и Западом.

Назревание разногласий между римлянами и готами

Остготское государство в Италии было бесспорно «великою державою». Сама территория его выходила далеко за пределы полуострова, захватывая часть нынешнего Прованса, Швейцарию, Тироль, Австрию и Далмацию. По словам Иордана: «В западной части империи ни один народ не отказывал ему в уважении».

Всё, по-видимому, способствовало славе Теодориха и сулило его царству долгое будущее. Но под этой блестящей оболочкой крылись источники внутреннего разложения. Настоящего единства между готами и римлянами не было. Исключительные военные права первых давали в руки вооруженному германскому племени преимущества материальной силы, которые, при варварских их нравах, вызывали частые столкновения между ними и италийцами. Вследствие этого обострялось сознание культурных и религиозных различий и поднималась расовая вражда. Старо-аристократическая магнатская партия подняла голову. Сенат сделался органом оппозиции. Открыт (или заподозрен) был заговор в пользу воссоединения с Восточной империей. Дело в том, что сенатор Альбин — в обход короля — написал, видимо самому императору письмо, посвящённое вопросу амальского наследования. Это письмо перехватила враждебная (во главе с сенатором Циприаном) партия и доставила в Равенну. Тогда Теодорих велел созвать консисторий — высший суд, ведавший римскими делами. Боэций, член коллегии, пытался оправдать Альбина. Однако Циприан настаивал на обвинении в государственной измене. Неудачная реакция Боэция хорошо известна: «Обвинение Циприана ложно; если Альбин что-то сделал, то виновники — я и весь сенат». Таким образом, Боэций не смог спасти своих друзей, а сам был втянут в это дело и арестован. С осени 523 года Боэций находился в заключении в Павии, где появилось на свет его знаменитое «Утешение философией». Однако сочувствия короля Боэций не получил. Летом 524 года Боэций был приговорен к смертной казни с конфискацией имущества, но умер он под пытками. В Константинополе действия Теодориха расценили как преследование ортодоксов-никенеян и ответили соответствующими карательными действиями против ариан. В 525 году председателя сената Симмаха постигла та же судьба, что и его зятя Боэция.

Теперь Теодорих силой обязал папу Иоанна I стать послом и направил его к императору. Таким образом, осенью 525 года в Константинополь прибыло множество как духовных, так и светских италийских сановников. Их задача там, по сути дела, состояла в том, чтобы добиться благосклонности императора. Результаты миссии, с точки зрения Теодориха, были ужасающими. Папа и его свита остались долее ожидаемого и необходимого в Константинополе, где их приняли с большими почестями и где они со своей стороны оказывали таковые. Иоанн I лично провёл праздничную коронацию императора по случаю Пасхи. Вернувшись в Равенну, большая часть посольства, в том числе и папа, угодила в тюрьму, где 18 мая 526 года Иоанн I умер. Хотя Теодориху удалось провести в папы своего кандидата, но всё уже предвещало бурю.

Правительственный террор ещё более подчеркнул общественный разлад между готами и римлянами. Когда 30 августа 526 года престарелый Теодорих скончался — как и Арий, от дизентерии, — большинство ортодоксов-никениян были убеждены, что бывший повелитель готов отправился прямо в ад. Теодорих был погребён около Равенны; над его гробом его дочерью Амаласунтой был возведён роскошный мавзолей, в виде круглого здания на десятиугольном фундаменте, покрытого одним громадным камнем 11 м в диаметре и весом в 300 тонн. Позже кости короля-арианина были выброшены, а его мавзолей был переделан в церковь (ныне функционирует как музей).

Рецепция

Германское языческое предание гласит, что чёрный конь Вотана унёс его с пира из Равенны, чтобы доставить в небесный чертог. Теодорих — прообраз германского фольклорного героя, Дитриха Бернского.

Жёны и дети

• Любовница в Мёзии (её имя неизвестно); от неё Теодорих имел двух дочерей.:
  • Тиудигота (род. приблизительно в 473 году). В 494 году она была выдана замуж за Алариха II, короля вестготов.
  • Острогота или Ареагна (род. приблизительно в 475 году). В 494 или 496 году она была выдана замуж за Сигизмунда, королевича Бургундии.
• С 493 года — Аудофледа, сестра Хлодвига I, короля франков, в браке с которой имел одну дочь:
  • Амаласунта (убита в 535 году), королева остготов.

Династия королей остготов (Амалы)
Предшественник: Теодемир	король остготов ок. 470 — 526	Преемник: Аталарих
Предшественник: Одоакр	король Италии ок. 493 — 526

Литература

• Иордан. О происхождении и деяниях гетов / Вступ. статья, пер., коммент. Е. Ч. Скржинской. — СПб.: Алетейя, 2013. — 512 с. — (Византийская библиотека. Источники). — ISBN 978-5-91419-854-8.
• Прокопий Кесарийский. Война с готами // Прокопий Кесарийский. Война с готами. О постройках / Пер. С. П. Кондратьев. — М.: Арктос, 1996. — 167 с. — ISBN 5-85551-143-X.
• Хервиг Вольфрам. Готы. От истоков до середины VI века / Перевод с немецкого Б. Миловидов, М. Щукин. — СПб.: Ювента, 2003. — 654 с. — (Историческая библиотека). — 2 000 экз. — ISBN 5-87399-142-1.
• [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/5.htm Западная Европа]. // [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/0.htm Правители Мира. Хронологическо-генеалогические таблицы по всемирной истории в 4 тт.] / Автор-составитель В. В. Эрлихман. — Т. 2.

Ссылки

• [fmg.ac/Projects/MedLands/ITALY,%20Kings%20to%20962.htm#TheodericKingGothsItalyB Foundation for Medieval Genealogy. Теодорих Великий]
• [www.manfred-hiebl.de/mittelalter-genealogie/_voelkerwanderung/t/theoderich_der_grosse_ostgoten_koenig_526/theoderich_ostgoten_kooenig_526.html Genealogie Mittelalter. Теодорих Великий]
• Теодорих Великий // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Теодорих Великий

Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……


Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»


Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
– Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стою этого.