Костёл Святых Иоаннов

Костёл
Костёл Святого Иоанна Крестителя и Святого Иоанна Евангелиста в Вильнюсе Kościół Świętego Jana Chrzciciela i Świętego Jana Ewangelisty Švento Jono Krikštytojo ir Švento Jono evangelisto bažnyčia
Костёл и колокольня на литографии XIX века
Страна	Литва
Город	Вильнюс
Конфессия	католицизм
Епархия	Вильнюсская
Орденская принадлежность	иезуитский
Тип здания	неприходской костёл
Архитектурный стиль	готика, барокко, классицизм
Сайт	[vilnius.lcn.lt/parapijos/jono/ Официальный сайт]

Костёл Святы́х Иоа́ннов — костёл Святого Иоанна Крестителя и Святого Иоанна Евангелиста в Вильнюсе, памятник архитектуры виленского барокко, входящий в ансамбль Вильнюсского университета. Выстроен в 1738—1749 годах по проекту И. К. Глаубица на средства Т. Ф. Огинского.

Располагается на скрещении улиц Пилес (Замковая, в советское время улица Горького) и Шв. Йоно (Святого Иоанна, в советское время Сруоги), главным фасадом выходит на университетский Большой двор (прежнее название двор Скарги). Официальный адрес: ул. Шв. Йоно 12 (Šv. Jono g. 12).

История

Строительство костёла было начато в 1387 году по распоряжению Ягайлы сразу же после крещения Литвы (по другой версии, ещё до крещения в 1386 году ). Предположительно деревянный костёл был возведён на старой рыночной площади в центре тогдашнего города, по-видимому, на месте прежнего языческого святилища . Предполагается, что вскоре был выстроен каменный собор, освящённый в 1427 году. Готический храм в три нефа неоднократно ремонтировался и перестраивался. В нынешнем храме сохранились отдельные элементы готики.

В 1530—1534 годах костёл ремонтировался после пожара. В XVI веке он пришёл в упадок. Иезуиты получили его в подарок от короля Сигизмунда Августа в 1571 году и провели его капитальную реконструкцию и расширение. Во время перестройки здание было продлено почти на треть своей прежней длины на восток, до улицы Пилес и приобрело ренессансные черты. Длина костёла составляла 68 м, ширина — 27 м, он мог вместить 2320 верующих .

В конце XVI—XVII веках рядом с костёлом была возведена колокольня. Она неоднократно ремонтировалась после пожаров и других повреждений.

В XVI—XVII веках в храме были устроены капеллы, крипты и подсобные помещения. В костёле происходили торжественные приёмы королей Стефана Батория, Сигизмунда III, Владислава IV, Яна Казимира, проводились праздники иезуитской академии, а также диспуты и защиты научных трудов. С особой торжественностью в 1636 году прошла церемония докторизации поэта и придворного проповедника Сарбевия в присутствии короля Владислава Вазы и его двора. Во время войны 1655 года сгорела крыша костёла, своды обрушились; казаки разграбили храм и устроили в нём конюшню. В 1728 году состоялась торжественная церемония «введения во храм» святых — канонизированных в 1726 году иезуитов Станислава Костки и Алоиза Гонзаги.

Наибольшим изменениям здание подверглось при восстановлении после пожара 1737 года. По проекту Иоганна Кристофа Глаубица были выведены новые своды, установлены органные хоры, сооружён большой алтарь, декорирован главный фасад, фронтон пресвитерия. Благодаря этой реконструкции костёл стал выдающимся произведением архитектуры и искусства барокко.

После упразднения ордена иезуитов (1773) храм был передан Главной виленской школе (впоследствии Виленский университет). В 1826—1829 по распоряжению властей императорского Виленского университета была проведена основательная переделка интерьера. В тот же период у входа на южном фасаде по проекту архитектора Кароля Подчашинского в 1827 году был сооружён портик в стиле классицизм с четырьмя колоннами коринфского ордера. После того, как университет в 1832 году был закрыт, костёл перешёл в ведение Медико-хирургической академии и назывался Академическим костёлом Святого Иоанна. С упразднением виленской Медико-хирургической академии (1842) костёл лишился официального казённого владельца и стал самостоятельным приходским храмом.

После Второй мировой войны в национализированном костёле некоторое время был склад бумаги коммунистической газеты «Теса» („Tiesa“). Затем с середины 1960-х годов он реставрировался и после реставрации был передан Вильнюсскому государственному университету. В храме был устроен Музей науки (Музей научной мысли) и оборудована соответствующая экспозиция.

После смены государственного строя костёл в порядке реституции был возвращён католической церкви и 11 июля 1991 года заново освящён. В настоящее время действует как неприходской костёл Вильнюсского деканата, управляемый отцами иезуитами. Службы проходят на литовском языке, по воскресеньям — на латыни.

Изредка устраиваются концерты и регулярно происходят торжественные церемонии имматрикуляции студентов, вручения дипломов бакалавров и магистров, окончания учебного года, другие университетские торжества. 5 сентября 1993 года в костёле состоялась встреча интеллигенции с папой римским Иоанном Павлом II .

В костёле проходят прощания с покойными, имевшими выдающиеся заслуги в области науки и искусства, например, с журналистом, писателем, историком литературы Йонасом Булотой в июне 2004 года , писательницей Бируте Пукялявичюте (23 — 24 сентября 2007 года , певцом, актёром и телеведущим Витаутасаом Кярнагисом 16 марта 2008 года .

Фасад

Главный западный фасад обращён к университетскому Большому двору (прежнее название — двор Скарги). Его относят к наиболее оригинальным произведениям архитектуры позднего барокко. Архитектор Глаубиц, не нарушая общего готического характера, облёк фасад в барочную оболочку. Барочные черты приданы прежним дверным и оконным проёмам. Основу композиции главного фасада составляет гармоничный ритм горизонтальных и вертикальных элементов при усложнении форм снизу вверх.

Главный фасад членится на четыре части широкими волнистыми линиями сложного профиля. Портал центрального входа украшают две небольшие колонны, поддерживающие декоративный балкон. Нижний сравнительно скромный ярус скупо украшен рустом; на нём выделяется пышный портал и установленные позднее таблицы в память второго ректора иезуитской коллегии Якуба Вуека и первого ректора виленской иезуитской академии и университета Петра Скарги.

Отделка второго яруса фасада пышнее. В глубокие ниши помещены три высоких узких окна. Четыре группы пилястр и декоративных колонн в простенках продолжают ризалиты нижнего яруса. Две из них продолжаются в третьем, более узком и низком ярусе, соединённым крупными волютами, что придаёт фасаду стройность и устремлённость ввысь. Между колоннами третьего яруса установлены скульптурные фигуры Иоанна Крестителя, евангелиста Иоанна, святого Игнатия и святого Ксаверия скульптора Яна Геделя. В центре третьего яруса расположена ниша, по боком — характерные улиткообразные волюты. В верхней части фасада также помещена ниша. Украшают верхний ярус барельефы, скульптурные детали, ажурный крест и ажурные вазы из кованого металла. Два верхних яруса образуют динамический контур пластичных форм.

Аналогичным образом решён относящийся к тому же периоду барочный фронтон (фацита) восточного фасада костёла, который наилучшим образом обозревается со скрещения улиц Пилес и Шв. Йоно (в советское время Горького и Сруогос). Как и главный фасад, он украшен обильными колоннами, пилястрами, изломанными карнизами, скульптурами, картушами и произведениями металлической пластики. Волнистые плоскости стен и поставленные под углом колонны и пилястры придают фронтону ещё большую динамику. Боковые фасады отчасти сохранили готические формы и конструкции.

На внешней стене пресвитерия с улицы Замковой (ныне Пилес) вмурована большая мраморная памятная таблица семейства Хрептовичей, украшенная в стиле рококо (1759). Над ней прежде находилось распятие с позолоченной фигурой Спасителя. На восточном фасаде костёла была большая фреска с изображением сцен эпидемии чумы 1710 года, закрашенная в XIX веке.

Интерьер

В интерьере сохранилась торжественность готического храма, усугублённая барочной пышностью. Алтарь костёла образует ансамбль из десяти алтарей на разных уровнях, в разных плоскостях. Главный алтарь встроен между двумя массивными колоннами, у которых располагаются другие алтари. Главный алтарь сооружён на средства маршалка Альберта Войцеха Радзивилла. У колонн установлены скульптуры Иоанна Златоуста, папы римского Григория Великого, святого Ансельма и святого Августина. Главный алтарь соединён с алтарями святого Игнатия и святого Ксаверия. За этой группой у южной стены на высоком располагается алтарь Марии Лоретской, окружённый декоративной изгородью кованого железа с воротами. В боковых северном и южном нефах располагаются полукругом, повторяющим форму апсиды, ещё шесть алтарей, — святого Иосафата, святого Казимира, Христа Распятого и святых Петра и Павла, святого Николая и скорбящей Божией Матери. Ансамбль считается шедевром искусства, не имеющим аналогов в мире .

Ещё тринадцать барочных алтарей XVIII века находились у пилонов, поддерживающих своды. Они были разрушены во время реконструкции интерьера в двадцатых годах XIX века. Вместо алтарей на консолях в 1826 году были установлены скульптуры святых с алтарей, разрушенных при реконструкции (по другим сомнительным сведениям, статуи перенесёны из прежних костёлов Святого Казимира, Святого Игнатия и францисканского костёла, конфискованных российскими властями. 18 гипсовых фигур установлены по две у каждой колонны в центральном нефе, обращены одна к входу, другая внутрь храма. Из них 12 изображают различных святых Иоаннов — Иоанна Непомука, Иоанна Дамаскина, Иоанна Крестителя, Иоанна Златоуста, Иоанна Климака, Иоанна Капистрана и других, а также святого Бонавентуру, Игнатия Лойолу, Станислава Костки и других. Статуи относятся ко второй половине XVIII века..

Своды центрального нефа были расписаны фресками, закрашенными при реконструкции 1820-х годов. В костёле сохранилось семь боковых капелл разного объёма, форм и стилей, украшением которых служат скульптуры, фрески, алтари, колонны и пилястры. Из них наибольший интерес представляет капелла Тела Господня, иначе капелла-мавзолей магнатов Огинских, сооружённая в 1768 году. Её портал выполнен в стиле классицизма. В капеллу Святой Анны ведёт изящный портал в стиле рококо.

Большие витражи в окнах пресвитерия изготовлены, вероятно, в 1898 году в мастерской Эрнста Тоде в Риге. В 1948 году, когда костёл был закрыт, витражи были практически уничтожены. При реконструкции они были восстановлены.

В костёле установлено несколько мемориальных плит, бюстов и памятников. Среди них — памятник первому ректору императорского Виленского университета после реформы 1803 года и епископу виленскому Иерониму Стройновскому (1752—1815). Памятник был сооружён в 1828 году на средства, собранные преподавателями университета и горожанами (621 рубль 86 копеек) . Памятник, сооружённый по проекту Кароля Подчашинского, образуют эпитафия на латыни на белой мраморной плите и бюст работы Казимира Ельского. Эпитафию обрамляют две пары пилястр, соединённых овальным полусводом. Два высоких светильника между пилястрами символизируют высокий ранг епископа и ректора. На пилястрах стоят две фигуры скорбящих ангелов с опущенными, т. е. погасшими факелами жизни в руках. Рядом с ними стоят слёзницы (lacrimatoria). К основанию памятника прикреплена металлическая плита с гербом Стройновских, средства на которую пожертвовал граф Адам Хрептович.

D. O. M.

HIERONYMO COMITI STRZIEMEN STROYNOWSKI
EPISCOPO VILNENSI ORD. S. ANNAE ET
S. STANISLAI I CL EQUITI SCHOLARUM PER
LITHVANIAM MODERATORI ANTECESSORI
ET ACADEMIAE VILNENSIS RECTORI E VIVIS
EREPTOTO. A. MDCCCXV D. V. AUGUSTI. AETATIS LXII
VIRO GENERIS NOBILITATE MORUM
INTEGRITATE COMITATE ELOQUIO AC
DOCTRINA PERSPECTO LIITTERARUM
INCREMENTIS NATO EARUMQUE AMORE
NULLI SECUNDO DE ACADEMIA VERO DUM
ALEXANDRI PRIMI
MUNIFICENTIA EADAM INSTAURARETOR ET AUGERETUT
IMMORTALITER MERITO COLLEGAE CIVISQUE
TANTAE VIRTUTIS MEMORES AERE COLLATION

CENOTAPHIUM HOCCE POSUERE A. MDCCCXXVIII

В конце XIX и в начале XX века в условиях, когда сооружение памятников деятелям польской культуры на улицах и площадях Вильны не представлялось возможным, в костёле появилось несколько памятников польским писателям. Сначала в связи со столетием со дня рождения великого польского поэта, по проекту архитектора Тадеуша Стрыенского был сооружён памятник Адаму Мицкевичу с бронзовым бюстом работы Марцелия Гуйского. Памятник Мицкевичу установлен в южном нефе в том месте, где, по преданию, любил стоять поэт. Он выполнен в форме саркофага на ножках в виде львиных лап, возвышающегося на высоком постаменте; над саркофагом в овальной нише между двумя колоннами установлен бронзовый бюст, обрамленный бронзовыми позолоченными лавровыми листьями. Колонны подпирают фриз из имитации мрамора, над ним в обрамлении из лавровых листьев копия образа Матери Божией Остробрамской. Памятник, сооружённый на собранные общественностью средства (4648,39 рублей), был открыт 6 (18) июня 1899 года.

Затем 26 ноября 1901 года был поставлен памятник другу Мицкевича поэту Антонию Эдварду Одынцу (стараниями и на средства его племянника Тадеуша Одынца) с бюстом на пьедестале из двух положенных одна на другую книг, развёрнутым листом бумаги и гусиным пером в нише между двумя пилястрами. На противоположной северной стороне в 1908 году был открыт памятник поэту Владиславу Сырокомле с бронзовым бюстом по проекту скульптора работы Пиюса Велёнского, выполненного Пятрасом Римшой . Эти элементы интерьера придавали храму характер национального пантеона и служили поддержанию патриотических настроений.

В 1917 году, в связи со столетием смерти национального героя, в северную стену была вмурована гипсовая таблица в память Тадеуша Костюшко работы скульптора Антония Вивульского. Выполненная в форме широкого креста, она изображает вождя восстания 1794 года и оружие повстанцев — копья с выпрямленными лезвиями кос. На плите написаны лозунг восстания Za wolność i swobodę ludów («За вольность и свободу народов») и даты столетия смерти Костюшко, изображён щит с гербами Белоруссии, Литвы и Польши. Оборванный нижний край плиты символизирует поражение повстанцев и крушение надежд.

Позднее к юбилею 400-летия университета (1979) были установлены горельефы в память литовского историка Симонаса Даукантаса (автор Гядиминас Йокубонис) и литовского лексикографа Константинаса Сирвидаса (автор Юозас Кедайнис) и портреты Сарбевия, поэта и фольклориста Людвикаса Резы, епископа просветителя Мотеюса Валанчюса, поэта и общественного деятеля Киприйонаса Незабитаускаса-Забитиса (художник Витаутас Циплияускас), историка Теодора Нарбута (художник Валдас Юрявичюс), языковеда Казимераса Буги, других деятелей литературы, науки, просвещения.

Орган

Первый орган в костёле был установлен на средства Альберта Радзивилла около 1590 года. В 1700 были построены новые органные хоры и установлен новый орган, в 1729—1735 сооружены новые хоры и поставлен другой орган, сгоревший во время пожара в 1737 году. Органные хоры, сооружённые по проекту Глаубица после этого пожара, сохранились до наших дней.

Стараниями ректора Мартина Почобута в 1782 году в костёле появился новый орган. Позднее в 1839 году в костёле был установлен орган в 22 регистра работы мастера из Кёнигсберга Адама Готлоба Каспарини, доставленный в 1836 году из закрытой Полоцкой иезуитской академии. Переговоры о приобретении органа сначала университета, затем, по его упразднении, Медико-хирургической академии с виленским епископом, руководством ордена пиаров, к которым перешло имущество Полоцкой академии, Министерством внутренних дел России продолжались с перерывами, вызванными восстанием 1830—1831 годов и реорганизациями учебных заведений, с 1830 до 1835 года.

Механику Брунеру было поручено демонтировать орган и организовать его доставку в Вильну; отправленный в Полоцк в июне 1835 года, он там умер. После этого доставкой органа, которая потребовала дополнительных расходов (до 1000 рублей серебром) и связанных с ними переговоров, занимался органный мастер Антоний Гуринович. Орган был доставлен в феврале 1836 года в 84 ящиках и весил 1264 пуда (20,25 т). С августа 1837 года до октября 1839 года монтажом и восстановлением повреждённых деталей занимались органные мастера Теодор Тидеманн и его сыновья Теодор и Франц Тидеманн, за что им было заплачено 3000 рублей серебром. У отреставрированного органа было 40 голосов, или регистров, и 2438 труб. Прежний орган Медико-хирургическая академия в декабре 1839 года безвозмездно передала в часовню Виленского благотворительного общества.

Восстановленный после многолетних трудов к июлю 2000 года нынешний орган на 65 голосов и с 3600 трубами — самый большой в Литве. На органных хорах установлен бюст композитора Станислава Монюшко, который в 1840—1858 годах жил в Вильне и несколько лет был органистом костёла (годовое жалованье составляло 100 рублей серебром).

Колокольня

В конце XVI—XVII веках рядом с костёлом была возведена на средства магистрата колокольня с характерным для ренессансных построек ритмичным членением ярусов и расположением проёмов. В нижнем этаже колокольни жил кантор костёла. У колокольни в четыре яруса было три колокола; в пожарах и войнах колокола неоднократно повреждались и уничтожались, взамен отливались новые. Один был подарен Львом Сапегой после пожара 1628 года. Во время Первой мировой войны перед вступлением в Вильну германской армии были вывезены все колокола. При реставрации колокольни в 1955—1957 годах был поднят барочный медный колокол известного виленского мастера Яна Деламарса, отлитый в 1675 году для костёла Святого Михаила. Высота колокола 58 см, диаметр 92 см. Верхний ярус был достроен в середине XVIII века Глаубицем и отличается барочными формами. Углы трёх нижних ярусов подчёркивают пилястры, четвёртого — пары колонн, гораздо более узкого пятого — поставленные под углом пилястры. Углы четвёртого и пятого ярусов украшают декоративные вазы (восстановленные вместе с куполом при реставрации в 1955—1957 годах). Узкие окна одинаковой ширины в скупом обрамлении подчёркивают вертикальность колокольни. Железный крест, выкованный в XVIII веке, в высоту составляет 6,2 м..

Ворота между храмом и колокольней, служившие главным входом в комплекс университета, обычно заперты. Открывающийся с колокольни вид на улицы и переулки Старого города, а также на бывшие предместья южные (Росса, Новый город) и западные (Понары), с башни Гедимина из-за застройки не видимые.

По двумстам пятидесяти ступеням взошёл я на самый верх колокольни Св. Иоанна, откуда весь город, со всеми его церквами, монастырями и замками, как на ладони... Вчера поутру смотрел оттуда на Вильну, опоясанную цветущими холмами.

Костёл и колокольня, долгое время остававшаяся самым высоким сооружением в Вильнюсе (данные колеблются от 63 м до 68 м с крестом ), определили господство барокко в ансамбле университета и стали архитектурной доминантой барочной панорамы Вильнюса.

В апреле 2010 началась реставрация колокольни (на средства ЕС, выделившего на эти цели 4,47 млн евро). Доступ посетителям доступен с июня 2011 года, на обзорную площадку на высоте 45 м можно подняться с помощью четырёхместного лифта, а спуститься по деревянной лестнице, смонтированной ещё в XVIII веке. В июле там открылся и Музей науки, где оборудован (на втором этаже колокольни) единственный в Литве маятник Фуко.

Литература

• А. Папшис. Вильнюс. Вильнюс: Минтис, 1977. С. 51—53.
• Lietuvos TSR istorijos ir kultūros paminklų sąvadas. 1: Vilnius: Vyriausioji enciklopedijų redakcija, 1988.  (лит.)
• Lietuvos architektūros istorija. T. II: Nuo XVII a. pradžios iki XIX a. vidurio. Vilnius: Mokslo ir enciklopedijų leidykla, 1994. ISBN 5-420-00583-3 (ошибоч.). P. 65—69.  (лит.)
• Vladas Drėma. Vilniaus Šv. Jono bažnyčia. Vilnius: R. Paknio leidykla, 1997. ISBN 9986-830-00-1.  (лит.)
• Venclova T. Vilnius. Vadovas po miestą. - Vilnius: R. Paknio leidykla, 2007. ISBN 9986-830-46-X. P. 105—110  (лит.)
• Памятники искусства Советского Союза. Белоруссия, Литва, Латвия, Эстония. Справочник-путеводитель. - М.: Искусство, 1986. С. 399—400.

Ссылки

• [www.vilnius-tourism.lt/index.php/en/34319/ The Church of St Johns (The Church of St John the Baptist and St John the Evangelist)] (англ.)
• [www.mb.vu.lt/kiemeliai/vu/svjonubaznycia/infoen.html Church of Sts. John] (англ.)
• [vilnius.lcn.lt/parapijos/jono/ Vilniaus Šv. Jono Krikštytojo ir šv. Jono Apaštalo ir Evangelisto bažnyčia: расписание служб и другая актуальная информация] (лит.)

Отрывок, характеризующий Костёл Святых Иоаннов

И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.