Литва (племена)

Литва́ — восточнобалтийские племена, заселявшие в средние века юго-восточную часть современной территории Литвы и северо-западную часть современной территории Беларуси — северные районы Верхнего Понеманья и Поднепровья.

Этимология названия

См. также: Литва (термин)

Мнения исследователей относительно происхождения этнонима «Литва» расходятся. Высказывается, в частности, предположение о его связи с названием реки Лиетава (Lietava, приток реки Вилия).

Название «Литва» (Lituae) впервые встречается в Кведлинбургских анналах в записи за 1009 год. Литва также неоднократно упоминается в «Повести временных лет», где этим словом в разных местах называются и племена, и страна — территория Литовского государства тех времен.

Согласно словарю Фасмера, русское название «Литва» восходит к древнерусскому «литъва». По мнению автора, это слово было заимствовано из литовского «Lietuva» («Литва»).

История

Племена стали формироваться в бронзовом веке на основе племён культуры шнуровой керамики. В I веке до н. э. и в первой половине I века н. э. будущий ареал литвы был частью обширной территории культуры штрихованной керамики, оставленной одним из древних племенных образований балтов. Ряд исследователей отмечают движение населения в западной части ареала в IV веке н. э., укреплённые поселения этой культуры прекращают своё существование (гибнут в огне пожарищ).

В археологии принято считать, что литве принадлежали так называемые восточно-литовские курганы, для которых характерны погребения с лошадьми. Во второй половине I века н. э. с развитием земледелия и скотоводства и ремёсел племенные союзы разрушились, им на смену пришли территориальные общины.

В период с середины V века по середину VI века в Прибалтике (Мазуры, Пруссия, Самбия, Восточная и Центральная Литва) происходят резкие изменения в материальной культуре и погребальных обрядах, социальной структуре населения. Эти изменения связывают с появлением групп хорошо вооружённых и организованных людей — ветеранов гуннских войн, вероятно воинов Аттилы. К ним присоединяются группы готов, герулов и представители других племен. В погребальной обрядности происходят серьёзные изменения, на смену ингумациям приходят кремации. Пришельцы осваивают новые земли, создают дружины, создают систему межплеменных связей. Формируется так называемая Ольштынская группа, памятники которой датируются последней четвертью V века. Все эти процессы приводят к формированию раннесредневековой прусской культуры. В письменных источниках хорошо освещено так называемое «возвращение на родину герулов».

Ф. Д. Гуревич отмечала отсутствие преемственности в древности из курганов восточнолитовского типа в Верхнем Понеманье между городищами IV и V вв. Известно, что наиболее поздние из верхненеманских городищ со штрихованной керамикой имели развитую систему укреплений, не свойственную более ранним памятникам, свидетельствующую о возросшей опасности нападения извне. Многие древние городища были уничтожены огнём.

В VII—VIII веках на значительной части литовской территории обряд кремации становится господствующим, все более распространяясь на западные районы; исключение составили регионы жемайтов. Позднее появляются также погребения с конями

Территория литвы отчетливо выделяется среди соседних балтских племен. В неё входят такие исторические литовские территории, как Дзукия, Аукштайтия и, отчасти, Судавия (Ятвягия), а также часть северо-западной территории Белоруссии (Чёрная Русь). Основной территорией расселения племени был бассейн Вилии (Нярис) с её правыми притоками Швентойей, Жейменой. В нижнем течении Няриса (Вилии) и на правобережье Швянтойи литва соседствовала с аукштайтами. Северо-западными соседями литвы были жемайты и земгалы, на севере — латгалы, их рубеж примерно соответствовал современной границе между Литвой и Латвией.

На востоке ареал литвы достигал верховьев Дисны (левого притока Западной Двины), оз. Нарочь, верхнего течения р. Вилии (Нярис). Здесь литва соприкасалась со славянскими кривичами. Далее на юге граница расселения литвы, охватывая бассейн Меркиса, достигала Немана и поднималась по его течению до низовьев Няриса (Вилии). Южными и юго-западными соседями были ятвяжские племена, на чьи восточные окраины все чаще проникали представители восточно-славянских племен.

Со 2-й половины X века приходит активная славянская колонизация ятвяжских земель, лежащих далеко на север от Киевской земли в верховьях Немана, где возникают славянские поселения (Гродно, Новогрудок и другие). По мнению некоторых историков, это было связано с принятием на Руси христианства и уходом части языческого славянского населения в лесные районы Понеманья. В бассейне Немана и происходила встреча славян и балтов. В восточной части ареала проживания ятвягов чересполосно возникают славянские поселения.

В это же время на землях соседей — полоцких кривичей — появляются новые укреплённые города-замки Менск и Изяславль. В первой половине XI в. предпринимается ряд военных походов русских князей на литву. Вскоре в русских летописях литва начинает упоминаться как данник Руси.

В XII веке складываются феодальные отношения, литва поначалу зависит от Полоцка, но с 90-х годов XII века, уже Полоцкое княжество зависит от литовских феодалов, а с середины XIII века, как и Минское княжество, находится в составе Великого княжества Литовского.

Литва в исторических источниках

Первое упоминание о Литве сохранилось в Кведлинбургских анналах под 1009 годом, когда миссионер Брунон Бонифаций был убит на границе Руси и Литвы:

Св. Бруно, архиепископ и монах, нареченный Бонифацием, в 11-ый год своего обращения был обезглавлен язычниками на границе Руси и Литвы, и вместе с 18 своими последователями вознесся на небеса 9 марта. Оригинальный текст (лат.)   Sanctus Bruno, qui cognominatur Bonifacius, archiepiscopus et monachus, XI suae conversionis anno in confinio Rusciae et Lituae a paganis capite plexus, cum suis XVIII, VII. Id. Martii petiit coelos.

В Киевской летописи записи о Литве начинаются с 1040 года:

«Ярослав иде на Литву».

Под 1190 годом есть запись о походе Рюрика Ростиславича на Литву:

«Ростислав же … вборзе еха к отцю в Вручий. Отец бо его бяше пошел на Литву и бысть в Пинески у тещи своея и у шюрьи своея, тогда бо бяше свадба Ярополча. И бысть тепло и стече снегъ и не лезе бо имъ доити земли ихъ и възратишася въ свояси».

В Новгородской первой летописи записи о Литве начинаются с 1184 года:

Въ лѣто 6691 [1183]… На ту же зиму бишася пльсковици съ Литвою, и много ся издѣя зла пльсковицемъ.

Въ лЂто 6706 [1198]. … Изяслав бяше посаженъ на Лукахъ княжити и от Литвы оплечье Новугороду, и тамо преставися; … На ту же осень придоша полочяне съ Литвою на Лукы и пожьгоша хоромы, а лучяне устерегошася и избыша въ городЂ.

Въ лЂто 6708 [1200]. Ловоть възяша Литва и до Налюця, съ БЂлее до Свинорта и до Ворча середу; и гнашася новгородьци по нихъ и до Цьрнянъ, и бишася с ними, и убиша Литвы мужь 80, а новгородьць 15…

Въ лЂто 6718 [1210]. Новгородьци угонивъше Литву въ Ходыницихъ, избиша съ князьмь Володимиромь и с посадникомь Твьрдиславомь.

Въ лЂто 6721 [1213]. Въ Петрово говение изъехаша Литва безбожная Пльсковъ и пожгоша: пльсковици бо бяху въ то время изгнали князя Володимира от себе, а пльсковици бяху на озЂрЂ; и много створиша зла и отъидоша.

Генрих в Хронике Ливонии описал этот набег как поход на Псков войска Лембиту и эстов (жителей Сакалы и Вильянди — территории западнее эстонского оз. Выртсъярв).

О литвинах (Lethones, Litowini) Генрих Латыш впервые упомянул в Хронике в связи с событиями февраля 1185 года, когда

«литвины, разорив Ливонию, весьма многих увели в рабство».

В 1203 году литвины с князем Герцике Всеволодом подступали к Риге. Более подробно Генрих описал нападение тевтонов и семигалов в 1205 году на большой конный отряд литвинов, возвращавшихся с добычей из похода на эстов. В 1216 году литвины были призваны полоцким князем Владимиром для похода на тевтонов, не состоявшегося из-за внезапной смерти Владимира. В 1221 году литвины были союзниками новгородцев и в походе на тевтонов дошли до Гауи.

Много сведений о литве содержится в Галицко-Волынской летописи. В ней первое упоминание о литве относится ко времени около 1210 года, когда литва и ятвяги воевали в Червенской Руси. Около конца 1219 года несколько отрядов литвы нанялись на службу к волынским князьям.

Ещё в XIV веке сформировалась легендарная версия происхождения литовцев и Литвы. По версии краковского каноника Яна Длугоша, литовцы произошли если не от римлян, то от италиков, из Италии переселившихся в северную страну. После окончательного присоединения Жемайтии к Литве (Мельнский мир 1422 года) версия Длугоша была использована Гаштольдами и развита в легендарных Хрониках:

« А в то время, где Кернус правил, на Завилейской стороне люди его за Вилией осели и играли на трубах дубасных. И прозвал тот Кернос берег языком своим римским, по латыни Litus, где себя люди множат, а трубы, что на них играют, tuba, и дал имя тем людям своим на латыни, сложив берег с трубой, Listubania. А простые люди не умели говорить по-латински и начали называть просто Литвою. И с того времени начал себя звать народ Литовским и множиться от Жомойтии».

В этих Хрониках было подчёркнуто значение Новогрудка, которым в первой половине XVI века управляли Гаштольды, заинтересованные в прославлении своего рода.

Части или вариации этих легенд нашли отражение в трудах Мацея Стрыйковского, В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова и получили развитие у последующих историографов.

В Лаврентьевской летописи, известной с конца XVIII века благодаря деятельности Мусина-Пушкина, содержится упоминание о литве как этносе:

Въ афетовї же части сѣдить русь. чюдь. овсиязыцѣ мерѧ мурома. всь. мордва. заволочьскаячюдь. пермь. печера. ямь. югра.литва. зимигола.корсь. сѣтьгола. либь.лѧховѣ же и пруси. и чюдь. присѣдѧть к морю вѧрѧскому…

В поздней и ненадёжной Хронике Быховца язык легендарных литовских князей называется итальянским, и отличавшимся от языка людей именовавшихся литвой.

Ссылки

• [www.ostu.ru/personal/nikolaev/rus9.gif Карта расселения народов Европы в IX веке.УНПК Орловский Государственный Технический Университет]

Отрывок, характеризующий Литва (племена)

– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…