Эндрюс, Рой Чепмен

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Эндрюс (фамилия).
Рой Чепмен Эндрюс
Roy Chapman Andrews

Эндрюс в 1913 году
Дата рождения:

26 января 1884(1884-01-26)

Место рождения:

Белойт (штат Висконсин, США)

Дата смерти:

11 марта 1960(1960-03-11) (76 лет)

Место смерти:

Кармел-бай-зе-Си (штат Калифорния, США)

Страна:

США США

Научная сфера:

палеонтология

Место работы:

Американский музей естественной истории

Альма-матер:

Колумбийский университет

Известен как:

первооткрыватель ряда видов доисторической фауны

Награды и премии:

Медаль Хаббарда

Рой Чепмен Эндрюс (англ. Roy Chapman Andrews; 26 января 1884 — 11 марта 1960) — американский путешественник и натуралист, профессор, президент Американского музея естественной истории. Известен своими палеонтологическими экспедициями в Китай и Монгольскую Гоби.





Биография

Детство и юность

Рой Эндрюс родился 26 января 1884 года в маленьком промышленном городке Белойт (англ. Beloit, Wisconsin) на юге Висконсина, население которого к моменту его рождения составляло всего около 6 тыс. человек[1]. Отец мальчика — Чарльз Эзра Эндрюс (Charles Ezra Andrews), оптовый поставщик аптекарских товаров родом из Индианы; мать — Кора Мэй Чапмен-Эндрюс (Cora May Chapman Andrews), домохозяйка[2]. Единственная сестра Роя, Этелин Мэй (Ethelyn May), была старше его на 2 года[1].

Наклонности будущего исследователя и натуралиста проявились у Роя ещё в детстве: он увлёкся романами о Робинзоне Крузо, книгами и журнальными статьями о путешествиях и научных открытиях, и особенно скитанию по окрестным лесам и болотам. Рой подолгу проводил время на природе, пытаясь прокормиться лишь её дарами. В своей автобиографической повести он описывает это время следующим образом:

Я, как заяц, счастлив был только тогда, когда выбегал за порог дома. Оставаться в нём, как и до сих пор, было для меня пыткой. В любое время и при любой погоде: в дождь и солнце, безветрие и шторм, днём и ночью я был на улице, если только родители буквально не запирали меня внутри.

— Andrews, Roy C. Under a Lucky Star. — 1943. — P. 2.

В 9-летнем возрасте Рой получил от отца дорогой подарок — дробовик, с которым с удовольствием охотился на оленей и диких птиц. Не рассчитывая только на помощь родителей, он рано начал зарабатывать себе на жизнь, помогая соседям по хозяйству. Где-то достав учебник американского натуралиста Уильяма Хорнадея (англ.)русск., Рой самостоятельно выучился таксидермии и получил лицензию штата на коммерческое изготовление чучел — это умение особенно пригодилось ему позже для оплаты учёбы в колледже. Пару раз Рою удалось побывать в Филдовском музее естественной истории в Чикаго, после чего он твёрдо решил связать свою судьбу с естественно-научным музеем[3][4].

В 1902 году Рой получил аттестат о среднем образовании и сразу без труда поступил в местный Белойтский колледж (англ. Beloit College), в котором проучился 4 года. Как и в школе, Эндрюс охотно изучал лишь литературу и естествознание, в то время как математика давалась ему с чрезвычайно большим трудом. Он также добился успехов в изучении английского и немецкого языков, экономики, археологии, истории и ораторского искусства. Участие в студенческом братстве Sigma Chi добавило опыта жизни в коллективе — работа ради общей цели способствовала подавлению эгоистических черт характера. Помимо учёбы, Рой продолжал охотиться — одна из поездок ранней весной чуть не стоила ему жизни. Каноэ, в котором Рой находился вместе со своим другом, перевернулось. В талой воде быстрого течения реки Рой сумел ухватиться за ветки торчащей из воды ивы и выбраться на берег, в то время как его компаньона свела судорога и он утонул[3][4][5].

Устройство на работу

По воспоминаниям самого Эндрюса, пределом его мечтаний была работа на расположенный в Нью-Йорке Американский музей естественной истории[6]. Поэтому, когда колледж посетил куратор отдела зоологии этого музея Эдмунд Ховей (Edmund Otis Hovey), Рой добился с ним встречи. Он показал профессору свою коллекцию чучел и рассказал о желании устроиться на работу в это учреждение. Ховей согласился передать просьбу директору музея Гермону Бумпусу (Hermon Carey Bumpus), но при этом предложил самому написать ему письмо. Ответ на письмо оказался стандартным — вежливый отказ с предложением при оказии в Нью-Йорке обращаться лично, однако Эндрюс принял его за чистую монету. Едва получив степень бакалавра искусств[2], он тут же отправился в финансовую и культурную столицу мира, даже отказавшись от выпускного подарка родителей — двухнедельной поездки в глухие леса на севере штата[7][8].

Диалог, состоявшийся в кабинете директора музея летом 1906 года, Эндрюс вспоминал потом многократно в своих публикациях. Бумпус, ещё раз выслушав рассказ Эндрюса, заявил, что в музее в настоящий момент вакантных должностей не имеется.
— Но я не ищу должность, я просто хочу работать здесь. У вас должен же кто-нибудь мыть полы, почему бы этим не заняться мне?
— Но человек с высшим образованием не может мыть полы!
— Нет, я не говорю о любых полах. Музейные полы — совсем другое дело! Если позволите, я буду мыть их с любовью![9]

В результате Эндрюс был взят на работу ассистентом отдела таксидермии, которым заведовал его ровесник Джеймс Кларк (James L. Clark). В обязанности Роя на первом этапе входила разнообразная подсобная работа, в том числе и пресловутое мытье полов. Он также помогал Кларку в освоении нового метода изготовления чучел, разработанного Карлом Эйкли. Эндрюс и Кларк стали друзьями и даже жили в одной съёмной квартире[10].

Экспедиции, связанные с морской фауной

Череда событий помогли Эндрюсу перейти в штат научных сотрудников музея, причём все они были связаны с животными, о которых он до сих пор не имел ни малейшего понятия. Спустя несколько месяцев после его трудоустройства у музея возникла проблема с установкой новой 23-метровой модели синего кита, и дирекция обратилась за помощью в отдел таксидермии[11]. В последующие 8 месяцев группа рабочих под руководством Эндрюса подготовила «скелет» из металлических угольников, поверх которых были наложены деревянные рейки, после чего Кларк натянул поверх проволочную сетку и с помощью папье-маше создал иллюзию настоящего кита, с точностью воспроизведя мельчайшие анатомические детали[12]. Эта работа провисела под потолком более 60 лет, пока в конце 1960-х годов в результате реконструкции зала не была заменена на более современную из стеклопластика[13].

Знакомство с китами

Ещё на стадии установки модели у руководства музея представилась возможность приобрести тушу другого кита — северного гладкого, убитого в районе местечка Амагансетт (англ. Amagansett, New York) на Лонг-Айленде. На место были отправлены Кларк и Эндрюс с задачей сфотографировать и измерить морского гиганта, а также освежевать его скелет и ус. Туша лежала у самой кромки воды, и нанятой бригаде рыбаков, несмотря на 20-градусный мороз и порывистый ветер, за сутки удалось освободить от плоти лишь череп и несколько рёбер. Работу пришлось приостановить из-за начала сильного шторма, и когда спустя 72 часа Эндрюс с Кларком вновь смогли выйти на берег, всё тело животного было погружено в песок и на поверхности виднелись лишь верёвки с колышками, выполнявшие роль якорей. Несколько дней они вдвоём тщётно пытались вытащить останки — ледяная вода быстро заполняла углубления в песке и приходилось ежеминутно греть руки над костром. Рыбаки пришли на помощь лишь на четвёртый день, когда мороз сменился оттепелью[14].

На основании с трудом добытого экземпляра Эндрюс написал свою первую работу «Заметки о внешней и внутренней анатомии Balena glacialis Bonn» (англ. Notes Upon the External and Internal Anatomy of Balena glacialis Bonn.), которую в начале 1908 года опубликовал научный бюллетень музея[15]. Благодаря этой статье, а также предыдущим успешным проектам, весной того же года Эндрюс был переведён в отдел териологии и орнитологии, которым заведовал Джоэл Аллен[16].

Вскоре после перевода Эндрюс убедил Бумпуса отправить его в тихоокеанскую экспедицию, целью которой было бы изучение китов в их естественной среде обитания. Вооружённый блокнотом, биноклем, фотоаппаратом, измерительными и режущими инструментами, он с июня по сентябрь 1908 года сопровождал китобоев у берегов островов Ванкувер и Адмиралтейский, наблюдая за финвалами, кашалотами, горбатыми и синими китами. В результате экспедиции был собран обширный материал о характерном поведении животных, в том числе брачных ритуалах, рождении детёнышей и ухаживанием за потомством. В результате экспедиции впервые в истории были сделаны морские фотографии китов, а также произведены биометрические и поведенческие замеры[17]. Благодаря этой экспедиции имя Эндрюса стало широко известно, его заметки с фотографиями появились в престижных печатных изданиях, таких как газета Нью-Йорк таймс и ежемесячный журнал The World's Work (англ.)русск.[18].

Юго-Восточная Азия, 1909—1910

Не прекращая работу в музее, начиная с осени 1908 года Эндрюс начал брать классы в двух высших учебных заведениях Нью-Йорка: Колумбийском университете (курс зоологии) и Колледже терапевтов и хирургов (англ. College of Physicians and Surgeons)[19], а также читать лекции о китах, организованные Нью-Йорской академией наук и местным департаментом образования[20]. В университете курс эволюции млекопитающих вёл профессор Генри Осборн — сотрудник Американского музея естественной истории, только что принявший пост его президента. Обучение в колледже, сопровождавшееся углублённым изучением сравнительной анатомии в морге, едва не привело Эндрюса к продвижению по медицинской части. Очередной случай вновь вернул его на путь натуралиста-исследователя[21].

Осенью 1909 года государственная Комиссия по рыбным ресурсам и рыболовству США предложила Эндрюсу принять участие в организованной ей экспедиции по изучению фауны морской акватории у берегов острова Борнео и Голландской Ост-Индии (ныне — государство Индонезия). Специалисты рассчитывали получить информацию об обитающих в этих водах морских свиньях, и опыт Эндрюса в изучении китов пришёлся бы как нельзя кстати. Эндрюс воспринял это предложение как «приглашение в рай» — он был готов отправиться куда угодно, хоть на Северный полюс. Музей со своей стороны обязал Роя собрать коллекцию шкурок млекопитающих и птиц, которых он сможет добыть на берегу[22].

Путь в столицу Филиппин Манилу, где исследователя должно было подобрать научно-исследовательское судно «Альбатрос» (англ. Albatross), лежал через Иокогаму, Шанхай и Гонконг, в которых Эндрюс останавливался на несколько дней. Особенно Эндрюсу запомнилась Япония, обычаи которой, а также район красных фонарей Ёсивара, он красочно описал в своей автобиографической повести[23]. В Манилу «Альбатрос» должен был зайти лишь через несколько недель после того, как туда прибыл Эндрюс. Не желая терять времени, натуралист в сопровождении двух местных жителей высадился на необитаемом острове, на котором, по сведениям, гнездились экзотические птицы. Запаса еды и боеприпасов должно было хватить на 5 дней, по истечении которых капитан обязался забрать спутников с острова. Однако он не появился вовремя, и спутники Эндрюса забеспокоились. Сам Эндрюс чувствовал себя на месте Робинзона Крузо, книгу о котором мать в детстве перечитывала ему много раз. Когда закончилась еда и патроны, спутники сплели из пальмовых волокон сеть, которой ловили птиц и рыбу. Прибывший с опозданием на две недели капитан был вне себя от злости: он потерял время на ремонте двигателя и рассчитывал встретить истощённых голодом, а увидел хорошо отдохнувших людей, жаривших голубей с корешками[24].

Судно «Альбатрос», на котором Эндрюс провёл большую часть экспедиции, было оборудовано научной лабораторией, а также водочерпалками, тралами и сетями, и в первую очередь использовалось для вылова обитателей больших и малых глубин, главным образом рыб. За отсутствием морских свиней в обязанности Эндрюса входила рассортировка и классификация добычи на берегу. Основные работы проводились в морях Сулу, Сулавеси и Молуккском. Один раз на поверхность была вытащена фигура женщины с носа древнего корабля. Эндрюс довольно долго хранил её на палубе, но в конце концов вынужден был выбросить за борт из-за протеста капитана[25][26].

Во время остановок на островах Эндрюс исследовал сушу и собирал коллекцию экзотических животных. В музей было доставлено около 50 шкурок млекопитающих, 425 шкурок птиц и большое количество рептилий[27]. Несколько видов, в частности муравей и жаба, приобрели научное название в честь исследователя — andrewsi. На Борнео Эндрюс чуть не стал жертвой 6-метрового питона: острый глаз проводника в последний момент сумел разглядеть змею, стерегущую добычу с ветки дерева над тропой[28]. На острове Буру местные жители спрятали отравленные бамбуковые колья вдоль тропы, где шли путешественники; лишь благодаря наблюдательности Эндрюса исследователи смогли выбраться на берег[29].

Япония, 1910

После окончания экспедиции Эндрюс решил задержаться в Японии, когда исследовательское судно прежде, чем отправиться к берегам Америки, сделало краткую остановку в порту Нагасаки. Местный рынок оказался насыщен китовыми продуктами, при том что научные работы по биологии этих млекопитающих в Тихом океане на тот момент практически полностью отсутствовали[30]. По словам натуралиста, «важнейшей научной задачей было определить, относятся ли киты Атлантического и Тихого океанов к одним и тем же видам, и мигрируют ли они из одного океана в другой»[31][32]. Заручившись поддержкой музея, Эндрюс провёл в стране около 8 месяцев. Он на бытовом уровне освоил японский язык, питался исключительно блюдами местной кухни, близко познакомился с местной культурой и традициями (порой достаточно причудливыми с точки зрения западного человека). В немногие свободные дни он посетил театр Кабуки и ещё раз побывал в Ёсивара[33].

Первой долговременной остановкой натуралиста стал рыбачий посёлок Осима (англ. Oshima) на побережье залива Сагами (англ. Sagami Bay), в котором располагалась китобойная станция. Руководство предприятия отнеслось благожелательно к визиту гостя, и Эндрюсу было позволено работать на территории, где разделывались туши только что привезённых китов — финвалов, сейвалов, синих и горбатых, а также косаток[34]. Учёный составлял описания экземпляров, проводил замеры внешних и внутренних органов, фотографировал. Четыре экземпляра скелетов были выкуплены и почтовым грузом отправлены в Нью-Йорк[35].

Аналогичная работа проводилась в ещё одном посёлке Айкава (англ. Aikawa) на острове Садо в Японском море, в котором Эндрюс провёл следующие несколько недель. Помимо работы на берегу, он также выходил в море на китобойных суднах, делая снимки живых млекопитающих. Одна из таких поездок едва не стоила натуралисту жизни. Раненый гарпуном между лопаток финвал около часа тянул за собой судно, прежде чем капитан решился подойти к нему на шлюпке и добить копьём. Эндрюс захотел сделать фотографии кита с близкого расстояния и по этой причине вызвался быть одним из гребцов лодки. Он и ещё два японца подплыли и закололи раненого зверя, однако тот всё ещё оставался жив и с размаху опустил хвост на шлюпку, вдребезги разбив борт. Китобои оказались в воде и ухватились за обломки, ожидая корабль. Спустя минуту пловцы осознали, что море вокруг них кишит акулами, приплывшими на запах крови. Они били руками по воде и испуганно орали, однако капитан не спешил поднимать их на борт прежде, чем окончательно не добьёт добычу[36]. Одним из результатов работы на острове стало около 80 тонн биологического материала, отправленного в музей, в том числе 10 скелетов морских свиней и по одному скелету кашалота, финвала, синего кита и сейвала[34].

Последней значимой остановкой Эндрюса в Японии стал город Симоносеки на южной оконечности острова Хонсю. В этом населённом пункте натуралист скупал у пожилых торговок необычные виды рыб, которые попадались в сетях рыбаков. В итоге была собрана внушительная ихтиологическая коллекция рыб, которая в формалине была отправлена в музей[37]. Путь домой в Нью-Йорк лежал через Южную Азию: Эндрюс побывал в Пекине, Сингапуре, Коломбо, Каире. Через Суэцкий канал Эндрюс попал в Средиземное море, откуда через Италию, Австрию и Францию достиг Лондона. В этом городе Эндрюс побывал в Кембриджском университете и Музее естествознания[38].

Корея, 1912

В Японии Эндрюс запомнил рассказ китобоев о некой «дьявольской рыбе» («Koku Kujira»), промыслом которой занимались у восточных берегов Кореи. По деталям описания эта «рыба» могла быть серым китом, который ранее размножался у берегов Калифорнии, однако уже более полувека считался истреблённым[39]. Основной задачей, под которую президент музея Осборн согласился выделить финансы, было подтверждение гипотезы обитания серого кита у берегов Кореи. Кроме того, Эндрюс за свой счёт планировал исследовать глухие леса на севере страны в районе вулкана Пэктусан. Этой горы, расположенной на границе Кореи и Маньчжурии, первым из европейцев достиг британский путешественник Фрэнсис Янгхазбенд в 1879 году и в своей книге «The Heart of a Continent» описал леса к югу от неё, в которых ранее не ступала нога белого человека[40].

В период экспедиции Корея находилась под властью Японии и подчинялась наместнику — назначенному метрополией генерал-губернатору. По этой причине все перемещения приходилось согласовывать с японскими властями. О том, что серый кит действительно встречается у берегов Кореи, подтвердилось в первый же день пребывания на китобойной станции в городе Ульсан: характерное расположение плавников, обилие серых пятен на теле и наличие продольных морщин на брюхе однозначно свидетельствовали в пользу исчезнувшего вида. Эндрюс провёл на станции 6 недель, занимаясь научной работой по их изучению — аналогичной, что и двумя годами ранее в Японии; по одному скелету серого кита были отправлены в музей и в Смитсоновский институт в Вашингтоне. Одной из значимых работ стало описание групповой охоты косаток на кита, свидетелем которой натуралист стал во время пребывания на китобойном судне[41].

Пятимесячный лесной поход к горе Пэктусан, который начался в городе Мусан, оказался более изнурительным, чем все предыдущие походы путешественника. Пятерых погонщиков лошадей пришлось назначать японцу, начальнику местного гарнизона — местные жители боялись идти в лес, который по их мнению был полон демонов и бандитов. Помимо погонщиков, Эндрюса сопровождали проводник по фамилии Пэк, повар Ким и японец-переводчик, приставленный к натуралисту властями[42]. По словам Эндрюса, ощущение от путешествия по лиственничным лесам представляло собой «смесь эйфории, уныния, крайнего изнеможения и в конечном счёте удовлетворения»[43]. Путь лежал через топкие болота, через которые прокладывались гати, и нередко пони приходилось вытаскивать из глубокой грязи. Деревья были покрыты густым серым мхом, из-за которого вокруг стоял полумрак. Вдобавок ко всему постоянно моросил холодный дождь. Всеобщая напряжённая ситуация разрядилась только тогда, когда путешественники достигли вулкана. Недалеко от горы в верховьях реки Ялуцзян Эндрюс отпустил погонщиков и вместе с поваром и переводчиком на плоту спустился вниз по течению, в конечном итоге приплыв в устье реки, впадающей в Западно-Корейский залив[44]. Собранная по результатам экспедиции коллекция животных оказалась не такой богатой, насколько рассчитывал Эндрюс: лиственничный лес оказался бедным в плане биоразнообразия. Тем не менее, было добыто 162 шкурки млекопитающих, принадлежащие 10 разным видам[45].

В Сеуле Эндрюс узнал, что пока он отсутствовал, какой-то журналист отправил в Нью-Йорк сообщение о его вероятной гибели и несколько газет напечатали некролог. Путешественнику пришлось срочно известить американского консула, что с ним всё в порядке. После Кореи Эндрюс вновь с месячным визитом посетил Пекин, в котором стал свидетелем массовых казней в ходе Синьхайской революции. Затем по Транссибирской железной дороге исследователь проехал по России и в Москве встретился с «русским принцем», с которым познакомился в Японии в 1910 году (по предположению Гэлленкампа, речь идёт о неком Алексисе Мдивани, называвшем себя грузинским принцем[46]). Погостив два месяца в подмосковной усадьбе, Эндрюс ещё побывал в Финляндии и Скандинавских странах, после чего вернулся домой[47].

Арктическая экспедиция, 1913

Оставшуюся часть 1912 и первую половину 1913 года Эндрюс всецело посвятил учёбе и к концу этого периода успел защитить степень магистра наук. В качестве диссертации была представлена работа «Калифорнийский серый кит (Rhachianectes glaucus Cope): его история изучения, внешняя анатомия, остеология и родственные связи» (англ. The California Gray Whale (Rhachianectes glaucus Cope): Its History, External Anatomy, Osteology and Relationship), в которой автор подробно описал результаты своих исследований на корейском полуострове[48].

Для полной коллекции китообразных музею недоставало лишь скелета гренландского кита, который водится исключительно в полярных широтах северного полушария. Экспедиция по его добыче летом 1913 года была организована чикагским бизнесменом Джоном Борденом (John Borden), который планировал сделать соответствующий подарок в пользу науки. Эндрюс сопровождал Бордена на его яхте «Adventureness» («Авантюристка») к берегам Аляски, в Берингово и Чукотское моря. Основная цель путешествия достигнута не была, в частности из-за присутствия на борту друзей Бордена, рассматривавших его как увеселительную прогулку, нежели чем как научную экспедицию. На Аляске Эндрюсу удалось подстрелить карибу, гуся-белошея, тундряную куропатку и несколько уток, а также несколько медведей[49].

На обратном пути Эндрюс был высажен на острове Святого Павла (один из островов Прибылова), где по заказу Комиссии по рыбным ресурсам и рыболовству должен был записать на киноплёнку поведение северных морских котиков, размножающихся в огромной колонии. Исследователь провёл на отдалённых морских пляжах острова три недели, где наблюдал за животными из-за укрытия[50]. Составленный материал стал первым подробным анализом лежбищного поведения этих животных в их естественных местах обитания[51].

Первые зоологические экспедиции в Центральную Азию

Существенную роль в дальнейшей карьере Эндрюса сыграла научная гипотеза, выдвинутая двумя ведущими сотрудниками Американского музея естественной истории: его президентом Генри Осборном и куратором отдела позвоночных Уильямом Мэтью. Будучи специалистом по млекопитающим, Генри Осборн ещё на рубеже XIX—XX веков обратил внимание на близкое родство нескольких групп парнокопытных, распространённых изолированно друг от друга в противоположных частях северного полушария: в Европе и в Скалистых горах. В 1900 году в статье в журнале Science он выдвинул предположение, что центр дисперсии некоторых млекопитающих, в том числе приматов, должен находиться где-то посередине между этими двумя областями, то есть в северо-восточной Азии[52].

Мэтью в своей книге «Климат и Эволюция» (англ. Climate and evolution, 1915) развил тезис Осборна, выдвинув развёрнутую теорию происхождения видов в Центральной Азии. По мнению автора, сложный ландшафт и переменчивый климат этого региона должен был способствовать возникновению более развитых форм, в то время как архаичные, менее приспособленные к конкуренции виды вытеснялись в тёплые и влажные широты тропиков[53]. Одной из ключевых задач науки в первой половине XX века был поиск недостающего звена между обезьяной и человеком, который по мнению Осборна и Мэтью также следовало искать в Азии. Изучив работу Мэтью, Эндрюс обратился к Осборну с предложением организовать несколько научных экспедиций в Центральную Азию с целью сбора зоологичского материала и последующим сравнением его с образцами из других регионов мира[54].

Азиатская зоологическая экспедиция, 1916—1917

Первой из серии поездок во внутренние районы Азии стала так называемая «Азиатская зоологическая экспедиция» (англ. Asiatic Zoological Expedition) в южный Китай — главным образом, в пограничные с Тибетским нагорьем области провинции Юньнань. Поездка проходила на фоне драматических событий как в мире в целом, так и во внутренней политике Китая в частности: Европа была охвачена сражениями Первой мировой войны, Китай переживал короткий период реставрации империи под руководством военачальника Юаня Шикая. Несколько провинций страны, в том числе Юньнань, провозгласили независимость от метрополии. США на момент начала экспедиции поддерживали военный нейтралитет, однако ближе к её концу выступили на стороне Антанты.

В экспедиции, которая в общей сложности продолжалась более года, Эндрюса в качестве фотографа сопровождала его жена Иветта Боруп (Yvette Borup, брак состоялся в 1914 году). Кроме того, в поездке также принял участие известный натуралист Эдмунд Хэллер (англ. Edmund Heller), ранее сопровождавший экс-президента Теодора Рузвельта в сафари по Африке[55].

Прежде чем отправиться в биологически малоизученный Тибет, Эндрюсу предстояло добыть шкуру «голубого тигра» — хищника-людоеда с необычным серо-голубым цветом шерсти (по всей видимости, меланиста), охотившегося на скот и жителей деревень провинции Фуцзянь в окрестностях Фучжоу. Натуралист узнал о тигре из сообщений американского проповедника Гарри Колдуэлла (Harry Caldwell), который с прибыл в Китай с миссией и дважды видел животное с близкого расстояния. Натуралист встретился с миссионером в небольшом населённом пункте на берегу реки Миньцзян, который на тот момент оказался в центре событий гражданской войны. Пока продолжались стычки между властями и сторонниками отделения, Эндрюс работал на доставке раненых в миссионерский госпиталь, после чего вместе с Колдуэллом отправился на поиски кошки. Они продолжались более месяца, однако в конечном счёте результата так и не принесли[56][57].

После Фуцзянь исследователи, включая прибывшего из США Хэллера, через остров Хайнань и Французский Индокитай (Хайфон и Ханой) достигли отправной точки основного этапа экспедиции — столицы провинции Юньнань города Куньмин. С этого места начался продолжительный переход на лошадях по горной Бирманской дороге, который закончился 9 месяцев спустя в городе Бамо (Мьянма). Для перевозки большей части груза были наняты местные жители, выполнявшие роль погонщиков мулов и лошадей. Они двигались караваном впереди основной части экспедиции, в то время как Эндрюс, Боруп и Хэллер преимущественно занимались сбором материала для зоологической коллекции музея[58]. В местечке Талифу (англ. Tali-fu) отряд свернул с основного пути и углубился далеко на север в сторону Тибета, где в изолированных от внешнего мира долинах жили племена мосо, до сих пор пользовавшиеся арбалетами с отравленными стрелами[59].

Значительный перепад высот — от 430 до 4500 м над уровнем моря и соответствующих поясов от субтропического до альпийского способствовали добыванию большого количества животных, ранее не описанных в научной литературе. По результатам экспедиции было собрано около 2100 шкур различных млекопитающих, 800 птиц, 200 пресмыкающихся и земноводных. Было заснято более 3000 м киноплёнки, изготовлено 500 чёрно-белых и 200 цветных (англ. paget color plates) фотоснимков[60]. Во время охоты на одноцветного гиббона недалеко от селения Хомушу (англ. Ho-mu-shu) Эндрюс внезапно заскользил по гладкой поверхности скалы и чуть не сорвался в пропасть; лишь в паре метров от неё ремень ружья уцепился за небольшой валун и затормозил движение[61]. В джунглях долины реки Салуин Эндрюс заразился малярией, и лишь употребление большой порции хинина позволило ему встать на ноги в течение трёх суток[62]. Более опасной оказалась инфекция в запястье руки, которая сразила натуралиста в районе горы Юйлунсюэшань и чуть не привела к его гибели. За отсутствием лекарств и медицинской помощи часто впадающий в состояние бреда Эндрюс более месяца лечил её дымом от ткани[63]. Бирманская дорога также сама по себе оказалась опасной — однажды спутники, находясь на подъёме, наблюдали внизу ограбление шайкой бандитов каравана местного чиновника[59].

Помимо гиббона, среди экзотической добычи экспедиторов также значились горалы, два вида мунтжаков, сероу, циветы, енотовидная собака, леопард и шесть видов летучих мышей. Помимо зоологической коллекции, были собраны предметы быта и сведения о до этого почти неизвестных коренных народах Китая и Мьянмы: мосо, и, шаны, палаунг, лису и качины[60][64]. Подробный ход экспедиции Эндрюс и его жена описали в своей книге «Camps and Trails in China» («Стоянки и тропы в Китае», 1919).

Служба в разведке, 1918—1919

Летом 1918 года по предложению своего друга Чарльза Шелдона (Charles Sheldon) Рой Эндрюс вновь отправился в Китай, на этот раз в качестве секретного агента ВМС США. В Китае, несмотря на формальное объявление войны Германии, царил политический хаос — провинции находились под властью неподконтрольных Пекину полевых командиров, которые торговали своими армиями как товарами на рынке[65]. Согласно позже рассекреченным документам, в обязанности Эндрюса, официальный статус которого носил частный характер, входили, в том числе, сбор и передача информации о политической и социальной обстановке в стране, влиянии на эту обстановку русской революции и присутствия японских войск в северо-восточных провинциях, численности и дислокации войск, а также состоянии промышленности и средств сообщения[66].

Эндрюс неоднократно выезжал за пределы Пекина — посетил Маньчжурию и Шаньдун, дважды побывал во Внешней Монголии (которая на тот момент имела статус самостоятельной автономии в составе Китайской Республики), по некоторым сведениям побывал в Сибири. Первая из двух поездок в Монголию состоялась в начале осени 1918 года — Эндрюс в компании ещё одного американца, Чарльза Колтмана (Charles Coltman), на автомобиле выехал за ворота Великой стены в городе Чжанцзякоу и через Монгольское плато и пустыню Гоби достиг столицы Монголии Урги (ныне — Улан-Батор). На границе Внутренней и Внешней Монголии машина была обстреляна бандитами, при этом одна из пуль попала и разбила руль именно в тот момент, когда Эндрюс отвлёкся от вождения и потянулся на заднее сидение за ружьём. В одном месте автомобиль застрял в зыбучем песке, и спутники покинули его, спрятавшись за скалой. Двое из приближавшихся бандитов, одетых в национальную монгольскую одежду, были убиты синхронными выстрелами американцев; остальные после этого обратились в бегство[67]. Вторая поездка состоялась зимой, когда температура опускалась до −50 °C. Последние двое суток пути оказались особенно тяжёлыми: спутники попали в пургу, машину часто приходилось вытаскивать из глубокого снега[68].

Секретная миссия Эндрюса закончилась внезапно в апреле 1919 года — в качестве вероятной причины биографы указывают на письмо его жены Иветты своей родственнице, в котором она неосторожно призналась в истинной тайной цели поездки Роя[69].

Вторая азиатская зоологическая экспедиция, 1919

Мысль вновь вернуться в Монголию, на этот раз с научной целью, возникла у Эндрюса во время командировок, связанных со службой в разведке. В сравнении с южным Китаем, где высокогорный климат, политическая нестабильность и религиозные предубеждения создавали труднопреодолимые препятствия для исследований, эта страна с её кочевым укладом жизни и де-факто руководимая престарелым богдо-гэгэном, казалась крайне благоприятным местом, способным дать ответы на поставленные вопросы эволюции организмов. Возможность пополнить зоологическую коллекцию музея представилась уже весной 1919 года, вскоре после отставки с государственной службы[70].

Экспедиция, получившая название «Второй азиатской зоологической» (англ. Second Asiatic Zoological Expedition), продолжалась с середины мая по начало сентября 1919 года. В её состав, помимо Эндрюса и Иветты, также вошли повар, два китайца-таксидермиста, Чарльз Колтман с женой и двумя друзьями. После 10-дневной остановки в Урге (яркое описание этого города, напоминавшего автору средневековые поселения, сохранилось в рассказах натуралиста) 17 мая экспедиторы на лошадях выехали в засушливую степь к юго-западу от столицы. Охота на степную дичь, в которой преобладали птицы (гуси, утки, журавли-красавки, жаворонки) и грызуны, продолжалась до 16 июня, после чего путешественники вернулись обратно в Ургу[71]. Следующий этап поездки проходил к востоку и северо-востоку от столицы вплоть до монголо-российской границы. Благодаря менее засушливому климату в северной части страны преобладали высокотравные луга с островками леса, а также крупная и более разнообразная живность — лоси, кабаны, косули, кабарги, лисицы и бурые медведи[71][72]. Экспедиция официально завершилась в первых числах сентября с наступлением холодов, 1 октября верблюжий караван с собранной зоологической коллекцией был отправлен в Пекин. По её результатам впервые в истории были собраны исчерпывающие сведения о флоре и фауне Монголии, собрано более 1000 шкурок млекопитающих и птиц, сделано 250 фотоснимков, снят кинематографический материал. Помимо основной цели, была задокументирована информация по истории края, его этнографии и религиозных обрядах, а также получены сведения по географии и климату[73].

Возвратившись в Пекин на автомобиле, Эндрюс принял приглашение Гарри Колдуэлла принять участие в охоте на архара на склонах горного хребта Тайханшань в провинции Шаньси. Спустя несколько недель плутания по горам и ущельям охотникам удалось добыть 6 шкур этих баранов, в том числе одну из наиболее крупных, известных на сегодняшний день[74].

Комплексное изучение Монголии

Спустя несколько дней после возвращения в Нью-Йорк Эндрюс вновь встретился с Осборном и на этот раз представил тщательно разработанный им план крупномасштабной экспедиции в Монголию, которая позволила бы восстановить всю прежнюю историю этой страны, используя не только коллекцию образцов фауны, но также геологоразведку, палеонтологию, восстановление климатического прошлого и изучение растительного покрова. Одной из ключевых задач экспедиции должен был стать поиск доказательств теории существовавшего в этих местах центра происхождения и рассеивания видов, в частности следов древнейшего предка человека — так называемого «недостающего звена» (англ. missing link). Разностороннее исследование обширной и необжитой территории, на которое отводилось 5 лет, было предложено проводить несколькими группами разноплановых специалистов, которые одновременно работали бы в разных частях пустыни Гоби. В качестве основного транспортного средства должны были использоваться автомобили, которые хорошо подходили для преимущественно каменистого грунта пустыни Гоби. За несколько месяцев до начала путешествия в заранее обозначенные точки предлагалось отправить караваны верблюдов с запасами горючего и продуктов питания. По воспоминаниям Эндрюса, экспедиция представляла собой достаточно рискованное предприятие, поскольку никаких предпосылок её успеха, если не считать умозрительную теорию Осборна и Мэтью, не существовало[75].

Бюджет экспедиции оценивался в 250 тыс. долларов, которые предстояло собрать из частных пожертвований. Ключевую роль в финансировании научных исследований сыграли банкиры и другие представители крупного бизнеса Нью-Йорка, каждому из которых Эндрюс представил свой план: глава банка J.P. Morgan & Co. Джон Морган-младший, президент банка National Park Bank Алберт Уиггин (англ. Albert H. Wiggin), глава компании Phelps Dodge Артур Джеймс (Arthur Curtis James), известные финансисты и филантропы Джордж Бэйкер (англ. George Fisher Baker) и Джон Рокфеллер-младший[76]. В качестве штаб-квартиры экспедиции был арендован пекинский дворец манчжурского принца, свергнутого в 1911 году в результате Синьхайской революции[77].

Третья центральноазиатская экспедиция

В 1922 году экспедиция открыла окаменелости индрикотерия, отправленные в музей. В последующие годы Эндрюс пытался искать в Монголии останки древних людей, однако в этом успеха не достиг. В период с 1922 по 1925 годы в Монгольской Гоби были найдены кости протоцератопса, пинакозавра, заурорнитоидов, овираптора и велоцираптора, а также яйца овираптора, ставшие первыми находками этих видов.

13 июля 1923 года экспедиция впервые нашла яйца динозавров, сначала атрибутированные протоцератопсу из отряда цератопсов и впоследствии оказавшиеся яйцами теропода овираптора. [www.gso.uri.edu/maritimes/Back_Issues/00%20Summer/Text(htm)/protoceratops.htm]. Уолтер Грейнджер (англ.)русск., один из участников экспедиции, обнаружил некий череп мелового периода, отосланный в Нью-Йорк и оказавшийся черепом млекопитающего.

В 1926—1927 годах экспедиций не проводилось; в 1928 году группа была задержана китайскими властями, но в конце концов отпущена. В 1930 году были открыты окаменелости мастодонта. Годом позже Эндрюс вернулся в США. В 1934 году Эндрюс стал директором Музея; в 1942 году вышел на пенсию. Скончался в Калифорнии в 1960 году. Похоронен на Оквудском кладбище у себя на родине, в Белойте.

Интересные факты

Дуглас Престон, сотрудник Американского музея естественной истории:

Эндрюс, предположительно — тот самый реальный человек, с которого впоследствии срисовали киногероя Индиану Джонса. Эндрюс был совершенный актёр: создал образ и безупречно его сыграл и прожил, ни шагу от него не отступая. Рой Чепмен Эндрюс: знаменитый исследователь, охотник за динозаврами, образец англо-саксонских доблестей, меткий стрелок, сражавшийся с монгольскими разбойниками, человек, создавший метафору «Внешняя Монголия», что означает некое чрезвычайно отдалённое место.[78]

Библиография

  • Monographs of the Pacific Cetacea (Монографии о китовых Тихого океана) (1914—16)
  • Whale Hunting With Gun and Camera (Китовая охота с ружьём и камерой) (1916)
  • Camps and Trails in China (Привалы и тропинки в Китае) (1918)
  • Across Mongolian Plains (Через монгольские равнины) (1921)
  • On The Trail of Ancient Man (По следам древнего человека) (1926)
  • Ends of the Earth (Уголки Земли) (1929)
  • The New Conquest of Central Asia (Новое покорение Центральной Азии) (1932)
  • This Business of Exploring (Исследовательское дело) (1935)
  • Exploring with Andrews (Исследования вместе с Эндрюсом) (1938)
  • This Amazing Planet (Удивительная планета) (1939)
  • Under a Lucky Star (Под счастливой звездой) (1943)
  • Meet your Ancestors, A Biography of Primitive Man (Встреча с предками: биография первобытного человека) (1945)
  • An Explorer Comes Home (Первооткрыватель возвращается домой) (1947)
  • My Favorite Stories of the Great Outdoors (Мои любимые истории о Великих просторах) — редактор (1950)
  • Quest in the Desert (Приключения в пустыне) (1950)
  • Heart of Asia: True Tales of the Far East (Сердце Азии: правдивые сказки о дальнем Востоке) (1951)
  • Nature’s Way: How Nature Takes Care of Her Own (Путь природы: как природа заботится о себе самой) (1951)
  • All About Dinosaurs (Всё о динозаврах) (1953)
  • All About Whales (Всё о китах) (1954)
  • Beyond Adventure: The Lives of Three Explorers (По ту сторону приключения: жизни трёх исследователей) (1954)
  • Quest of the Snow Leopard (В поисках снежного леопарда) (1955)
  • All About Strange Beasts of the Past (Всё о диковинных зверях прошлого) (1956; перевод на русский язык — Диковинные звери, 1968)
  • In the Days of the Dinosaurs (Во дни динозавров) (1959)

Напишите отзыв о статье "Эндрюс, Рой Чепмен"

Примечания

  1. ↑ 1 2 Gallenkamp, 2002, p. 4.
  2. ↑ 1 2 Cevasco et al., 1997, p. 26.
  3. ↑ 1 2 Andrews, 1943, pp. 2—4.
  4. ↑ 1 2 Gallenkamp, 2002, p. 7—9.
  5. ↑ van Zwoll, 2004, p. 68.
  6. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 10.
  7. ↑ Andrews, 1943, pp. 8—9.
  8. ↑ Gallenkamp, 2002, pp. 10—11.
  9. ↑ Andrews, 1943, p. 11.
  10. ↑ Andrews, 1943, p. 13.
  11. ↑ Andrews, 1943, p. 15.
  12. ↑ Coy, Clive. [whalescampsandtrails.blogspot.com/2011/04/sulphur-bottom-whale-model-1907.html The Sulphur Bottom Whale Model 1907]. Didelphodon Press (10 апреля 2011). Проверено 13 ноября 2012. [www.webcitation.org/6C8Bnh78i Архивировано из первоисточника 13 ноября 2012].
  13. ↑ [www-v1.amnh.org/exhibitions/permanent/ocean/04_history/a2_1960.php Milstein Hall of Ocean Life]. Американский музей естественной истории. Проверено 13 ноября 2012. [www.webcitation.org/6C8BwAJqB Архивировано из первоисточника 13 ноября 2012].
  14. ↑ Andrews, 1943, pp. 15—17.
  15. ↑ Andrews, Roy Chapman [hdl.handle.net/2246/1954 Notes upon the external and internal anatomy of Balaena glacialis Bonn. Bulletin of the AMNH]. — 1908. — Т. 24. — С. 171—182.
  16. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 18.
  17. ↑ Gallenkamp, 2002, pp. 19—20.
  18. ↑ Andrews, 1943, pp. 27.
  19. ↑ В настоящее время — аффилированная с Колумбийским университетом медицинская школа Columbia University College of Physicians and Surgeons
  20. ↑ Andrews, 1943, pp. 29, 31.
  21. ↑ Andrews, 1943, p. 32.
  22. ↑ Andrews, 1943, p. 36.
  23. ↑ Andrews, 1943, pp. 37—45.
  24. ↑ Andrews, 1943, pp. 50—52.
  25. ↑ Выбрасывая находку, Эндрюс прикрепил к ней свинцовую табличку со своими координатами и просьбой связаться с ним будущему владельцу
  26. ↑ Andrews, 1943, pp. 56—58.
  27. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 28.
  28. ↑ Andrews, 1943, pp. 55—56.
  29. ↑ Andrews, 1943, p. 60.
  30. ↑ Andrews, 1943, p. 64.
  31. ↑ В оригинале: «The problem of greatest scientific importance was to find out whether the whales of the Atlantic and Pacific were the same, or different, species and whether they migrated from one ocean to another»
  32. ↑ Andrews, 1943, p. 68.
  33. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 31.
  34. ↑ 1 2 Gallenkamp, 2002, p. 30.
  35. ↑ Andrews, 1943, p. 69.
  36. ↑ Andrews, 1943, pp. 73—75.
  37. ↑ Andrews, 1943, p. 78.
  38. ↑ Andrews, 1943, pp. 80—84.
  39. ↑ Andrews, 1943, p. 85.
  40. ↑ Gallenkamp, 2002, pp. 41—42.
  41. ↑ Andrews, 1943, pp. 88—89.
  42. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 45.
  43. ↑ В оригинале: «The traverse through the larch forests to the base of the Long White Mountain was a mixture of elation, discouragement, utter exhaustion, and final satisfaction»
  44. ↑ Andrews, 1943, pp. 95—97.
  45. ↑ Allen, J. A.; Andrews, Roy C. [hdl.handle.net/2246/1807 Mammals collected in Korea] // Bulletin of the American Museum of Natural History. — 1913. — Т. 32. — С. 427—436.
  46. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 50.
  47. ↑ Andrews, 1943, p. 101.
  48. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 55.
  49. ↑ Andrews, 1943, pp. 102—104.
  50. ↑ Andrews, 1943, p. 104.
  51. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 56.
  52. ↑ Osborn, Henry F. The Geological and Faunal Relations of Europe and America during the Tertiary Period and the Theory of the Successive Invasions of an African Fauna // Science. — 1900. — Т. 11, вып. 276. — С. 561—574. — PMID 17779835.
  53. ↑ Matthew, W. D. Climate and evolution. // Annals of the New York Academy of Sciences. — 1915. — Т. 24, вып. 2. — С. 171—318. — DOI:10.1111/j.1749-6632.1914.tb55346.x.
  54. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 65.
  55. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 66.
  56. ↑ Andrews, 1943, pp. 112—114.
  57. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 67.
  58. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 68.
  59. ↑ 1 2 Andrews, 1943, p. 119.
  60. ↑ 1 2 Gallenkamp, 2002, p. 69.
  61. ↑ Andrews, 1943, pp. 125—126.
  62. ↑ Andrews, 1943, pp. 124—125.
  63. ↑ Andrews, 1943, p. 122.
  64. ↑ Allen, J. A. Report from Asiatic Zoological Expedition // The American Museum Journal. — 1917. — Т. 17. — С. 144—145.
  65. ↑ Andrews, 1943, pp. 128—129.
  66. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 72.
  67. ↑ Andrews, 1943, pp. 130—131.
  68. ↑ Andrews, 1943, pp. 133—134.
  69. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 75.
  70. ↑ Andrews, 1943, p. 138.
  71. ↑ 1 2 Gallenkamp, 2002, p. 81.
  72. ↑ Andrews, 1943, p. 140.
  73. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 82.
  74. ↑ Gallenkamp, 2002, p. 83.
  75. ↑ Andrews, 1943, pp. 142—145.
  76. ↑ Andrews, 1943, pp. 146—158.
  77. ↑ Andrews, 1943, pp. 159—164.
  78. ↑ Preston Douglas J. Dinosaurs in the Attic: An Excursion Into the American Museum of Natural History. — St. Martin's Press, 1993. — ISBN 0-312-10456-1., [books.google.com/books?vid=ISBN0312104561&id=CaBxisxbAfwC&pg=PA98&lpg=PA98&sig=v0aO-D_rCrUl-IRZHI0RoexkydQ pp. 97-98]

Литература

  • Andrews, Roy Chapman. Under a Lucky Star. — Borderland Books, 1943. — 280 p. — ISBN 978-0976878186.
  • Cevasco, George A.; Hammond, Lorne; Harmond, Richard; Sterling, Keir B.; Hammond, Lorne F. Biographical Dictionary of American and Canadian Naturalists and Environmentalists. — Greenwood, 1997. — 960 p. — ISBN 0313230471.
  • Gallenkamp, Charles. Dragon Hunter: Roy Chapman Andrews and the Central Asiatic Expeditions. — Penguin Books, 2002. — 344 p. — ISBN 0142000760.
  • van Zwoll, Wayne. The Hunter's Guide to Accurate Shooting: How to Hit What You're Aiming at in Any Situation. — Lyons Press, 2004. — 352 p. — ISBN 1592284906.

Ссылки

  • [www.roychapmanandrewssociety.org/ официальный сайт Общества Роя Чепмена Эндрюса]
  • Andrews, Roy Chapman. [archive.org/stream/underaluckystara006445mbp/underaluckystara006445mbp_djvu.txt Under a Lucky Star]. — Полный текст автобиографической книги. Проверено 10 ноября 2012. [www.webcitation.org/6C4ZJV2kV Архивировано из первоисточника 10 ноября 2012].
  • Andrews, Roy Chapman; Andrews, Yvette Borup [archive.org/stream/campsandtrailsi01andrgoog Camps and trails in China : a narrative of exploration, adventure, and sport in little-known China.]. D. Appleton and Company. — Полный текст книги об Азиатской зоологической экспедиции. Проверено 4 декабря 2012. [www.webcitation.org/6CeOMAZNv Архивировано из первоисточника 4 декабря 2012].
  • Gallenkamp, Charles. [www.scribd.com/doc/100087764/Dragon-Hunter Dragon Hunter: Roy Chapman Andrews and the Central Asiatic Expeditions]. — Биография Эндрюса, написанная Чарльзом Гэлленкампом. Проверено 25 ноября 2012. [www.webcitation.org/6CRRRKP7M Архивировано из первоисточника 25 ноября 2012].
  • [www.findagrave.com/cgi-bin/fg.cgi?page=gr&GRid=6862589 Эндрюс, Рой Чепмен] (англ.) на сайте Find a Grave
  • 1929 Popular Mechanics: [books.google.com/books?id=wt4DAAAAMBAJ&lpg=RA1-PA83&dq=mongolia&pg=RA1-PA82#v=onepage&q=mongolia&f=false «По следам древнего человека»] — о монгольской экспедиции Эндрюса

Отрывок, характеризующий Эндрюс, Рой Чепмен



Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему нибудь плану (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей – участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2 й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а присутствие его и незнание на что решиться, и огромное количество советников и планов уничтожают энергию действий 1 й армии, и армия отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно Паулучи, метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и весь план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не внушает доверия, власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопулярности немца главнокомандующего, с одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы начальником), с другой стороны, – все большее и большее негодование против немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и удобнейший предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и Москву утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но положение начальства армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен, великий князь и рой генерал адъютантов остаются при армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз государевых, делается еще осторожнее для решительных действий и избегает сражений.
Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену и требует генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому подобные так раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг государю, отсылает поляков генерал адъютантов в Петербург и входит в открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.
В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион, соединяются армии.
Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем. Барклай надевает шарф, выходит навстречу v рапортует старшему чином Багратиону. Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина, подчиняется Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион лично, по приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: «Воля государя моего, я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите меня куда нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу». Рой Браницких, Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения главнокомандующих, и выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать французов перед Смоленском. Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле сражения, которого он не видал.
Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения, пока мы отыскиваем французов, ошибившись в их месте нахождения, французы натыкаются на дивизию Неверовского и подходят к самым стенам Смоленска.
Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.
Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители, показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и достигается то самое, что должно было победить Наполеона.


На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе княжну Марью.
– Ну что, довольна теперь? – сказал он ей, – поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся… – И после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не выходил из кабинета.
К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время болезни старый князь так же не допускал к себе и m lle Bourienne. Один Тихон ходил за ним.
Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с особенной деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние отношения с m lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как будто говорил ей: «Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что мне не нужны ни ты, ни француженка».
Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя за его уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.
О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
«Я вам пишу по русски, мой добрый друг, – писала Жюли, – потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить… Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору.
Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах; но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.
Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но не поколеблемся!И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время, как можем; но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры; только вас, мой друг, недостает… и т. д.
Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой войны потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему.
Весь июль месяц старый князь был чрезвычайно деятелен и даже оживлен. Он заложил еще новый сад и новый корпус, строение для дворовых. Одно, что беспокоило княжну Марью, было то, что он мало спал и, изменив свою привычку спать в кабинете, каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал разбить свою походную кровать в галерее, то он оставался на диване или в вольтеровском кресле в гостиной и дремал не раздеваясь, между тем как не m lle Bourienne, a мальчик Петруша читал ему; то он ночевал в столовой.
Первого августа было получено второе письмо от кня зя Андрея. В первом письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему, и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе письмо князя Андрея, писанное из под Витебска, после того как французы заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом, нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме князя Андрея.
– Получил от князя Андрея нынче, – сказал он княжне Марье, – не читала?
– Нет, mon pere, [батюшка] – испуганно отвечала княжна. Она не могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
– Он пишет про войну про эту, – сказал князь с той сделавшейся ему привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую войну.
– Должно быть, очень интересно, – сказал Десаль. – Князь в состоянии знать…
– Ах, очень интересно! – сказала m llе Bourienne.
– Подите принесите мне, – обратился старый князь к m llе Bourienne. – Вы знаете, на маленьком столе под пресс папье.
M lle Bourienne радостно вскочила.
– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Эндрюс,_Рой_Чепмен&oldid=76043512»