Блокада Западного Берлина

Блокада Западного Берлина, также в советской историографии Первый Берлинский кризис (21 июня 1948 — 11 мая 1949) — блокада Советским Союзом железнодорожных и автомобильных путей западных союзников в западные секторы Берлина, находящиеся под их контролем. Один из первых кризисов холодной войны.

Предыстория

Когда поражение нацистской Германии стало очевидным, правительства Великобритании, Соединённых Штатов и Советского Союза собрались в Лондоне для обсуждения дальнейшей судьбы немецких территорий. 12 сентября 1944 года они подписывают Лондонский протокол, по которому:

Германия, в рамках своих границ, существовавших на 31 декабря 1937 года, будет разделена на три зоны, которые разделяются между тремя державами, а Берлин объявляется особой зоной, которая будет совместно оккупирована вышеуказанными тремя державами

В итоге Берлин также был разделён на три зоны оккупации. В ходе Ялтинской конференции (4-11 февраля 1945 года) на побережье советского Крыма Уинстон Черчилль, Франклин Рузвельт и Иосиф Сталин пересматривают лондонские соглашения, касающиеся Германии, с целью предоставить Франции возможность участвовать в «разделе», выделив ей отдельную зону на территориях британской и американской зоны. Основной целью было «уничтожение германского милитаризма и нацизма и создание гарантии в том, что Германия никогда больше не будет в состоянии нарушать мир всего мира.».

Когда 8 мая 1945 года в Европе была принята капитуляция фашистской Германии, советские войска и их западные союзники занимают позиции в зонах, предусмотренных соглашениями. Берлин, находящийся в самом центре советской зоны, согласно договору, разделён на 4 сектора оккупации. С 17 июля по 2 августа 1945 года Потсдамская конференция определяет первые шаги по послевоенному восстановлению, однако напряжение между союзниками уже начало ощущаться. Так, советские войска, первыми оккупировавшие Берлин, начинают демонтировать и вывозить оборудование фабрик и заводов, тогда как никаких соглашений о репарации со стороны Германии, так же как и об условиях её выплаты, подписано не было. Гарри Трумэн, ставший президентом Соединённых Штатов после смерти Франклина Рузвельта, Иосиф Сталин и Уинстон Черчилль (в ходе конференции заменённый новым британским премьер-министром Клементом Эттли) постановили, что каждая из держав, принимающая участие в оккупации, вправе взимать репарации в зоне своего контроля при условии, что немецкая экономика оставалась способной к существованию. Также была предусмотрена ликвидация немецкой тяжёлой промышленности. В ноябре 1945-го года подписанное союзниками соглашение позволило свободный облёт советской зоны в рамках воздушных коридоров, что позволяло связывать французскую, английскую и американскую зоны с соответствующими им секторами оккупации в Берлине.

Разногласия союзников

Западные союзники пришли к выводу, что, вопреки заключенным соглашениям, которые провозглашают свободу выбора политического строя для каждой нации, СССР намерен на оккупированных его войсками территориях навязывать коммунизм, чтобы создавать таким образом зону влияния, увеличивающую стратегическую глубину при защите советской территории от потенциального нападения с запада. Первым, кто предостерегает «свободный мир» об угрозе, которую представляет советская экспансия, стал Уинстон Черчилль в его знаменитой Фултонской речи, произнесённой в США в марте 1946-го, в которой он провозглашает «железный занавес». Джордж Кеннан, номер два американского посольства в Москве, отправляет в феврале 1946-го года послание, известное под названием «Длинная телеграмма», опубликованное в июле 1947-го в журнале Foreign Affairs. Он информирует Вашингтон о тоталитарной натуре сталинского режима и его склонности безостановочно находить нового врага, подвергая, таким образом, опасности свободу народов. Он советует ужесточить американскую политику по отношению к СССР.

Советский Союз реагирует в лице Николая Новикова, советского посла в Вашингтоне. В телеграмме, датированной 27 сентября 1946 года, он подвергает критике американскую политику и отмечает желание американцев господствовать над миром. Он утверждает, что американский империализм вскоре покажет себя, в том числе и финансовой помощью, предоставленной в интересах контроля над экономикой развивающихся стран, ростом военного бюджета и созданием новых военных баз во всём мире. Новиков уверяет, что этот империализм будет всегда сталкиваться с СССР, единственным государством, которое сохранило свою независимость по отношению к США.

Американское правительство, следуя доктрине Трумэна, решает «поддерживать свободные народы, которые сопротивляются агрессии вооруженного меньшинства или внешнему давлению». Практическим применением этой политики стала политика сдерживания — утверждение плана Маршалла, по которому, начиная с 1948 года, шестнадцати странам предоставлялись ссуды в качестве помощи в промышленном восстановлении и проводились бесплатные поставки продуктов. Советский Союз не устроили условия предоставления помощи по плану и он отказывается от неё и призывает страны, находящиеся под советским влиянием, действовать так же.

На объявление Плана Маршалла СССР реагирует созданием Коминформа, роль которого — связать представителей различных коммунистических партий, и, таким образом, эффективнее противостоять экспансии США. Именно по случаю этого собрания Андрей Жданов озвучивает официальную позицию Советского Союза относительно того, что ныне принято называть холодной войной. Жданов разоблачает американский империализм и утверждает, что «поскольку большинство [европейских] социалистических партий … ведет себя как агенты империалистических кругов Соединенных Штатов Америки, именно коммунистическим партиям выпала историческая роль возглавить сопротивление». Коммунисты должны «поддерживать все патриотические элементы, которые отказываются терпеть, чтобы их стране наносили вред, и желающие бороться против порабощения их родины иностранным капиталом и за сохранение национального суверенитета своей страны», а также «быть руководящей силой, увлекающей вместе с собой все антифашистские элементы, которые ценят свободу, на борьбу против новых американских экспансионистских планов порабощения Европы.». По мнению французских историков Сержа Берштайна и Пьера Мильза, это означает, что коммунисты должны постараться прийти к власти во всех государствах, где они присутствуют. Мир отныне разделен на два непримиримых лагеря. Февральские события в Чехословакии 25-го февраля 1948 года ещё больше усиливают напряжение: президент Чехословацкой республики Эдвард Бенеш после двух недель напряжённого давления со стороны Советского Союза вынужден уступить власть коммунистам и их руководителям, Клементу Готвальду и Рудольфу Сланскому.

Германия в центре зарождения холодной войны

С началом холодной войны Москва желает использовать немецкую территорию как безопасную зону для защиты своих западных границ. Советский Союз поддерживает местную коммунистическую партию, держа под строгим контролем другие партии (однако, не запрещая их), и помещает коммунистов на ключевые посты своей зоны. Начиная с 1948 года, крупные предприятия советской зоны оккупации национализированы, что представляет собой 40 % промышленного производства; большие владения разделены, политические противники ограничены в действиях, а свобода слова в средствах массовой информации отменена. Между тем на начальном этапе Сталин не желал раздела страны. Существует мнение, что СССР надеялся получить возможность эксплуатации Рурского угольного месторождения.

В англо-американской зоне американцы с 1945 года бесплатно раздают немцам продукты питания. Опасаясь советской экспансии, американцы и англичане желают поскорее добиться перезапуска немецкой экономики. Запад заинтересован в том, чтобы побежденная страна оплачивала репарации, а это требовало наличие производительной экономики. Таким образом, план Маршалла применялся и к этой части побежденной Германии. Общая помощь Западной Германии оценена приблизительно в 4 миллиарда американских долларов. К тому же, восстановление экономически сильного демократического немецкого государства становится необходимым, чтобы преграждать путь наступающему с Востока коммунизму.

1 января 1947 года американские и английские власти, без уведомления советской стороны, путём экономического слияния своих зон, решают создать так называемую Бизонию. Таможенные барьеры между обеими зонами отменены с целью благоприятствовать экономическому развитию. По итогам Лондонской конференции весной 1948 года, в результате присоединения французской зоны оккупации, Бизония становится Тризонией и включается в экономическую организацию Западной Европы. Шесть западных государств, принимающих участие в Лондонской конференции, готовят денежную реформу Западной Германии. Они рекомендуют германской администрации подумать о создании демократического правительства. В знак протеста против односторонних соглашений 20 марта 1948 года Советский Союз покидает Контрольный совет, тем самым положив конец четырёхстороннему управлению.

Введение новой валюты

После проведения союзниками в своей оккупационной зоне 20 июня 1948 денежной реформы (замена старой обесценившейся рейхсмарки на новую марку Немецкого эмиссионного банка), советские оккупационные власти в свою очередь 23 июня 1948 провели аналогичную свою денежную реформу в Восточной зоне. Так как экономические идеологии стран-победительниц кардинально расходились, советские оккупационные власти закрыли границы, полностью блокировав тем самым и Западный Берлин, находившийся внутри зоны советской оккупации.

В период между 31 марта и 10 апреля 1948 года СССР потребовал, чтобы все поезда, идущие в Берлин из западных зон, подвергались досмотру. Впоследствии, 12 июня, из-за ремонтных работ было прекращено дорожное сообщение с Западным Берлином, затем 21 июня прекратилось речное сообщение, и 24 июня — по «техническим причинам» — железнодорожное сообщение.

Установление блокады

Чтобы показать своё несогласие с денежной реформой, проводимой союзниками, а также с вероятным созданием западного немецкого государства, СССР нарушил связь между Берлином и западными зонами. Этой мерой Сталин надеялся привести западных союзников к столу переговоров с целью сохранить целостность Германии. Первые признаки блокады проявились 1 апреля 1948 года. Американский персонал, следующий транзитом через советскую зону, был остановлен для проверки документов и аккредитации. Генерал Гейли, начальник штаба американской военной администрации выразил протест против этой меры, которая противоречила установленной с 1945 года традиции. Но это не помешало советским оккупационным властям усиливать ограничения. Отныне ни один товарный состав не мог покинуть Берлин по железной дороге. Американцы колебались между решительностью и боязнью обострения конфликта, способного привести к войне. Люсиус Клей, глава администрации американской зоны оккупации, настаивал на необходимости противостоять СССР. Западные силы присоединились к его точке зрения, и тогда Советский Союз ещё больше усилил давление на коммуникации между Берлином и Западным сектором Германии. В начале июня немецкие граждане для въезда в советскую зону вынуждены получать специальное разрешение. 20 июня 1948 года три западные зоны принимают немецкую марку взамен старых оккупационных денег. Этой денежной реформой Запад экономически отрывает Тризонию от советской зоны. Реформа необходима для того, чтобы вывести из оборота валютный излишек, устранить чёрный рынок, а также стимулировать производство. Сталин выступает против этой реформы, считая её нарушением Потсдамского соглашения, по которому все четыре оккупационных державы сохраняют коллективный суверенитет над Германией. Между тем Запад желает провести эту реформу в Берлине. После отказа советской стороны союзники принимают решение с 24 июня реформировать денежную систему только в подконтрольных им секторах бывшей столицы Рейха. При этом каждому немцу меняли только 60 рейхсмарок по курсу 1:1, причём 40 марок меняли немедленно, а 20 лишь через два месяца. Половину сбережений каждый мог поменять уже по курсу 1:10, вторая, замороженная, половина позже менялась по курсу 1:20. А пенсии, зарплаты, платежи и налоги пересчитывались 1:1. В итоге в Берлине входят в оборот две совершенно разные валюты. Немцы, которым предложили поменять свои сбережения по курсу 1:10 и 1:20, начали стараться их истратить там, где эти деньги ещё ходят. То есть — в советской зоне оккупации. В «восточной» зоне с полок сметалось все, главное было истратить деньги.

В ответ на это советские силы блокируют весь железнодорожный и речной транспорт на въезде в Берлин. Прекращается подача электроэнергии в западную часть города. Поводом к таким действиям являлись якобы присутствовавшие технические неполадки на железнодорожном полотне. Что касается блокады автотранспорта, то это было вызвано необходимостью помешать прибытию в Берлин новых западных денег, что было бы пагубно для экономики советского сектора.

Воздушный мост

См. также: Изюмные бомбардировщики

24 июня 1948 года блокада становится абсолютной, что является полным нарушением четырёхстороннего соглашения, по которому снабжение Берлина осуществляется общими усилиями. Снабжение по воздуху остаётся единственным возможным путём доставки продовольствия в блокированные зоны.

Поэтому западными союзниками был организован воздушный мост, по которому американская и британская транспортная авиация снабжала население города. Блокада продолжалась год. В современном массовом сознании установилась довольно однобокая точка зрения на эти события: сплошная блокада Западного Берлина обрекла на голодную смерть 2,5-миллионное население города, спасенное лишь благодаря установлению американскими и британскими ВВС «воздушного моста», по которому было переправлено основное количество продуктов питания для немецких граждан. Эта точка зрения требует определенной корректировки.

Советская сторона предпринимала попытки облегчить положение немецкого населения города, оказавшегося невольным заложником возникшего противостояния. Перемещение гражданских лиц из западных секторов города в восточный было ограничено СВАГ лишь на 5 дней (с 24 по 29 июня) с целью упорядочения процесса обмена старых денежных знаков на новые в восточном секторе. Далее население могло без каких-либо препятствий покупать всё необходимое в советском секторе. Склады, которые находились в западных секторах города, могли в течение этих 5 дней полностью обеспечить потребности граждан. На складах скопилось большое количество продовольственных запасов, в частности зерна, принадлежащего СВАГ, но военная администрация западных секторов блокировала доставку продуктов, предназначенных для всего города, и использовала их только для снабжения западных секторов. Собранных на этих складах продовольственных резервов хватило, чтобы обеспечить жителей западных секторов по установленным рационам на два месяца (июль и август).

Однако Немецкое информационное агентство Советской оккупационной зоны в первый же день ограничений предупредило о возможности перебоев с продовольственным снабжением гражданского населения. Уже 14 июля 1948 г. в официальной ноте советского правительства правительству США было заявлено, что «Советское командование неизменно проявляло и проявляет заботу о благосостоянии и обеспечении нормального снабжения берлинского населения всем необходимым и стремится к скорейшему устранению затруднений, возникших в последнее время в этом деле».

Двадцатого июля Информбюро СВАГ заявило, что СВАГ гарантирует улучшение продовольственного положения западных секторов города посредством снабжения их всем необходимым. С этой целью она сразу же выделяла из своих государственных резервов 100 тыс. тонн зерна. Население западных секторов на свои продовольственные карточки, а также на деньги, обращающиеся в советском секторе, могло получать продукты в магазинах советских секторов по нормам установленным в советской зоне, которые были выше западных. Через две недели, 3 августа 1948 г., вышел приказ СВАГ «О поставке в Германию из СССР 100 тыс. тонн зерна для снабжения гор. Берлина», в котором предписывалось «произвести перевозку зерна морем за счет уменьшения вывоза в июле-августе 1948 года на 25 тыс. тонн металлолома и на 25 тыс. тонн репарационных грузов из Германии». Двадцать четвёртого июля 1948 г. комендант советского сектора генерал А. Котиков в продолжение гарантий СВАГ от 20 июля издал приказ «О снабжении продовольствием жителей западных секторов Берлина через продовольственные магазины советского сектора». В соответствии с ним каждый житель западных секторов мог с 26 июля по 3 августа зарегистрироваться в карточных бюро советского сектора. Советский комендант также обязал продовольственные органы берлинского магистрата следить за исполнением этих поручений и выдачей карточек посредством назначения новых ответственных сотрудников в отделе снабжения магистрата. Западные коменданты через четыре дня издали контрприказы с запретом проводить какие-либо изменения в органах магистрата, касающиеся отдела снабжения.

На территории советского сектора находилось 2 800 продовольственных магазинов различных видов. Большое количество этих магазинов было развернуто непосредственно возле границы с западными секторами. Таким образом, жители западных секторов могли получать продукты питания в советском секторе по карточкам, которые им выдавались не только в своих секторах, но и в советском. Семнадцатого августа Информбюро СВАГ заявило об обеспечении углем населения всех четырёх секторов Берлина. Вследствие принятых СВАГ мер жители всех секторов Берлина только во второй половине августа получили 60 тыс. тонн угольных брикетов и большое количество дров. Двадцать шестого августа СВАГ распорядилась о выдаче с 1 сентября 1948 г. молока всем детям до 14 лет из западных секторов, зарегистрированным в восточном секторе. Всего выделялось 55 тыс. литров молока.

Западные державы запретили жителям получать продукты в восточном секторе города, спекулируя в СМИ тезисом об опасности голодной смерти для граждан города со стороны Советов и о спасении их с помощью так называемого «воздушного моста». Западногерманский исследователь Г. Рудольф в проведенном им анализе западной прессы за тот период отмечает резкое изменение тональности основных западноберлинских и западногерманских газет при описании советских мероприятий, которые начали называться «хвастливыми предложениями», «блефом» и «пропагандистскими маневрами». Однако стоит отметить, что воздушные коридоры, которые позволили провести беспрецедентную операцию по доставке грузов, в основном угля, СВАГ не закрывала, что говорит не о военных планах СССР по отношению к западным союзникам, а о политическом давлении такими средствами на них. Снабжение города через «воздушный мост» позволило доставить в город, по последним данным, 2 031 746,5 тонн грузов, из них на уголь, бензин, жидкое топливо и военные грузы приходилось 80 %. Продовольствия же за период с июня 1948 г. по май 1949 г. было доставлено 488 088,1 тонны, то есть 20 % от общего количества грузов.

По линии СВАГ, а также из Польши, Чехословакии, Голландии и через рынки земли Бранденбург в Западный Берлин только в августе — октябре (то есть за три месяца) 1948 г. было завезено около 383 тыс. тонн продовольственных грузов, что составляло ¾ от всего объёма продовольствия, перевезенного по «воздушному мосту» за десять месяцев. Ежедневно из советской зоны по официальным каналам в Западный Берлин поступало до 900 тонн продуктов, не считая угля, текстильных и других товаров (одежда, обувь и пр.).

Британская газета «Дейли Мэйл» в те дни писала: «Берлинцы, если они примут предложения о поставках советского правительства, осмеют наши усилия и наш воздушный мост, а наше присутствие сделают бесполезным». Западные администрации предприняли активные меры по недопущению отоваривания жителей своих секторов в восточной части города. Уже 20 августа британские власти впервые за все время оккупации Берлина перекрыли проволочными заграждениями одну из оживленных площадей города — Потсдамерплац, по которой проходила граница британского и советского секторов. Вскоре военная администрация начала травлю тех западноберлинцев, которые получали продовольствие в советском секторе. Их выселяли из квартир, увольняли с работы. Тридцатого марта 1949 г. оккупационные власти США отдали распоряжение о том, что все служащие полиции и её вспомогательных подразделений, которые получают продовольственные карточки в советском секторе, должны быть «немедленно и бессрочно уволены».

Меры, принятые западными властями, значительно затрудняли поставки из советского сектора и получение продовольствия жителями западных секторов. К началу 1949 г. из насчитывавшего 2,6 миллиона населения западных секторов в карточных бюро советского сектора зарегистрировалось 100 тыс. человек, то есть 3,84 % от общего населения Западного Берлина. Но даже это число свидетельствует о попытках населения воспользоваться предложениями СВАГ.

Всего в блокированный Западный Берлин было совершено 278 228 полётов транспортной авиации, доставлено 2 326 406 т грузов.

• За время операции «воздушный мост» случилось немало ЧП, во время которых погибли 31 американский и 39 британских лётчиков, 13 граждан Германии.
• Одним из примечательных эпизодов этой кампании стал сброс на парашютах сладостей для детей осаждённого Берлина («Изюмная бомбардировка»).

Итоги

Итогом этого берлинского кризиса стало резкое ухудшение общественного мнения западных стран об СССР, а также ускорение подготовки к объединению в мае 1949 года земель, находившихся в западной зоне оккупации, в Федеративную Республику Германии, при этом Западный Берлин стал автономным самоуправляемым городом, связанным наземным транспортным коридором с ФРГ. В ответ на это в октябре 1949 года в советской зоне оккупации была создана Германская Демократическая Республика.

На случай новой блокады Сенат Берлина принял решение о создании запасов продовольствия и товаров народного потребления первой необходимости, получивших название «Сенатский резерв».

Литература

• Лавренов С. Я., Попов И. М. [militera.lib.ru/h/lavrenov_popov/06.html Берлинский кризис 1948–1949 гг.] // Советский Союз в локальных войнах и конфликтах. — М.: Астрель, 2003. — С. 108-129. — 778 с. — (Военно-историческая библиотека). — 5 тыс, экз. — ISBN 5–271–05709–7.

• Беспалов В. А. «Блокада Берлина» и продовольственный вопрос: забытые аспекты // Вестник РГУ им. И. Канта.-2007.-№ 12.

См. также

• Берлинские кризисы XX века
• Берлинский воздушный мост

Отрывок, характеризующий Блокада Западного Берлина

Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.