Присоединение Крыма к Российской империи

О присоединении Крыма к Российской Федерации см. соответствующую статью.

Присоединение Крыма к Российской империи — включение в 1783 году территории Крымского ханства в состав России после отречения последнего крымского хана Шахина Гирея. На присоединённой территории в 1784 году была образована Таврическая область.

Крымское ханство и Османская империя

Летом 1475 года приморские города и горная часть Крыма вошли в состав Османской империи. Крымское ханство, владевшее остальной территорией Крыма, с 1478 года стало вассалом Османской империи. На три последовавших столетия Чёрное море стало турецким «внутренним озером».

К XVI веку Османская империя перешла к стратегической обороне, основными компонентами которой было строительство крепостей в устьях рек, создание своего рода буферной зоны — безлюдной территории «Дикого поля», перенос вооружённой борьбы с северными соседями — Польшей и Россией — вглубь польских и российских владений, используя для этого зависимое от неё Крымское ханство.

В XV веке турки с помощью итальянских специалистов построили на Перекопе крепость Ор-Капу. С этого времени у Перекопского вала появляется другое имя — Турецкий вал.

С конца XV века Крымское ханство совершало постоянные набеги на Русское государство и Речь Посполитую. Основная цель набегов — захват рабов и их перепродажа на турецких рынках. Общее число рабов, прошедших через крымские рынки, оценивается в три миллиона человек.

Российская экспансия

С избавлением русского государства от ига Золотой Орды, перед ним вновь встала задача восстановления выхода к Чёрному морю, существовавшего в период Киевской Руси. Присоединив Казанское и Астраханское ханства, Россия направила вектор экспансии на юг, навстречу турецко-татарской угрозе. Засечные черты, сооружаемые на русских границах, надвигались на Дикое поле. Отвоёванные земли осваивались земледельцами, застраивались городами, что оказывало давление на оборонительные рубежи Османской империи, несмотря на неудачные крымские походы русских войск в XVI и XVII вв. Неуспешность этих военных предприятий заставила осознать место и роль Крыма как ключевой территории, обеспечивающей господство в Северном Причерноморье. Азовские походы Петра I (1695—1696), не решившие черноморской проблемы, ещё раз подчеркнули значение крымского направления. Овладение Крымским полуостровом стало одной из важнейших внешнеполитических задач Российской империи в XVIII столетии.

XVIII век

Русско-турецкая война (1735—1739)

В ходе Русско-турецкой войны (1735—1739) российская днепровская армия, насчитывавшая 62 тысячи человек и состоявшая под командованием генерал-фельдмаршала Бурхарда Христофора Миниха, 20 мая 1736 года взяла штурмом османские укрепления у Перекопа, а 17 июня заняла Бахчисарай. Однако недостаток продовольствия, а также вспышки эпидемий в армии заставили Миниха отступить в Россию. В июле 1737 года в Крым вторглась армия под предводительством генерал-фельдмаршала Петра Ласси, нанеся армии крымского хана ряд поражений и захватив Карасубазар. Но и она была вскоре вынуждена покинуть Крым из-за недостатка снабжения. Единственным итогом вторжений русских армий стало опустошение полуострова, поскольку разрыв между уже освоенной русскими территорией Дикого поля и занятыми в ходе военных экспедиций землями был слишком велик, чтобы обеспечить их хозяйственное освоение и эффективную оборону и таким образом рассчитывать на включение Крыма в состав русских владений.

Русско-турецкая война (1768—1774)

Такая практическая возможность появилась лишь после того, как на вновь освоенных пространствах был подготовлен необходимый плацдарм в виде Новороссии. Несмотря на попытки Крымского ханства и Османской империи вооружённой силой воспрепятствовать русской колонизации Северного Причерноморья, она фактически началась ещё до того, как в 1771 году армия генерал-аншефа В. М. Долгорукова овладела Крымом, за что он впоследствии получил от императрицы Екатерины II шпагу с алмазами, алмазы к ордену св. Андрея Первозванного и титул Крымского.

Князь Долгоруков вынудил крымского хана Селима бежать в Турцию. На его место крымские беи выбрали сторонника крымско-российского сближения хана Сахиба II Гирея, подписавшего 1 ноября 1772 с князем Долгоруковым Карасубазарский договор, по которому Крым объявлялся независимым ханством под покровительством России, к России переходили Керчь, крепости Кинбурн и Еникале. Оставив гарнизоны в крымских городах и освободив более десяти тысяч русских пленников, армия Долгорукова покинула полуостров.

15 июля 1774 года был подписан Кючук-Кайнарджийский мирный договор, завершивший русско-турецкую войну. Договор положил конец османскому господству над Крымом. К России отошли крепости Керчь и Еникале, запиравшие выход из Азовского в Чёрное море. Керченский пролив стал российским, что имело большое значение для южной торговли России. Крымское ханство было объявлено независимым от Турции: «Все татарские народы: крымские, буджатские, кубанские, едисанцы, жамбуйлуки и едичкулы без изъятия от обеих империй имеют быть признаны вольными и совершенно независимыми от всякой посторонней власти, но пребывающими под самодержавной властью собственного их хана чингисского поколения, всем татарским обществом избранного и возведенного, который да управляет ими по древним их законам и обычаям, не отдавая отчета ни в чём никакой посторонней державе, и для того ни российский двор, ни Оттоманская Порта не имеют вступаться как в избрание и в возведение помянутого хана, так и в домашние, политические, гражданские и внутренние их дела ни под каким видом…»

К Крымскому ханству перешли бывшие османские владения на полуострове (Южный и Юго-Восточный Крым). Историческая задача выхода России в Чёрное море наполовину была решена.

Ситуация в Крыму, однако, была неопределённой и сложной. Турция, согласившись на признание независимости Крыма, готовилась к новой войне. Турецкий султан, являясь верховным халифом, сохранял в своих руках религиозную власть и утверждал новых ханов, что оставляло возможность реального давления на Крымское ханство. В итоге крымские татары в Крыму разделились на две группы — русской и турецкой ориентации, столкновения между которыми доходили до настоящих сражений.

В начале 1774 года турецкая группировка поставила ханом Девлет-Гирея, который сразу же был утверждён турецким султаном-халифом. В июле 1774 года турецкий десант под командованием Девлет-Гирея высадился в Алуште. Русские войска, однако, не позволили туркам пройти вглубь Крыма. В бою под Алуштой командир гренадерского батальона подполковник Михаил Кутузов был ранен, в результате чего его правый глаз был повреждён.

Сахиб II Гирей тем временем бежал из Крыма.

В это время из Константинополя был получен текст Кючук-Кайнарджийского договора. Но крымцы и теперь отказывались принимать независимость и уступать русским города в Крыму, определённые договором, а Порта сочла нужным войти в новые переговоры с Россией.

1776—1782

Добившись объявления независимости Крыма, Екатерина II не отказалась от мысли о присоединении его к России. Этого требовали интересы России, ибо Крым имел большое военно-политическое и экономическое значение для русского государства. Без Крыма нельзя было иметь свободного выхода к Чёрному морю. Но султанская Турция, в свою очередь, не думала отказаться от Крымского полуострова. Она прибегала к разным ухищрениям, чтобы восстановить своё влияние и господство в Крыму. Таким образом, несмотря на наличие Кючук-Кайнарджийского мирного договора, борьба между Россией и Турцией из-за Крыма не ослабевала.

В ноябре 1776 года, воспользовавшись тем, что турецкие войска не покинули Крым, как это предписывал Кючук-Кайнарджийский договор, а оставались в Каффе, русский корпус генерал-поручика Александра Прозоровского вошёл в Крым и, не встречая сопротивления, укрепился в Перекопе. Одновременно с этим новый русский ставленник из семьи Гиреев — Шахин Гирей, ставший ханом Кубани, утвердился на Таманском полуострове. Прозоровский вёл переговоры с Девлет-Гиреем в самом примирительном тоне, но мурзы и простые крымцы не скрывали своих симпатий к Османской империи. Девлет-Гирей даже требовал от османского султана, чтобы тот расторг заключённый с Россией договор о независимости Крыма, вернул полуостров под своё верховенство и взял Крым под свою защиту, однако Порта, опасаясь новой войны с Россией, не решилась на это.

Девлет-Гирей сосредоточил свои отряды у Карасубазара и на реке Индол. Ему противостоял генерал-поручик Александр Суворов, прибывший в Крым 17 декабря 1776 года с полками своей Московской дивизии под начало Прозоровского и 17 января 1777 года вступивший во временное командование двадцатитысячным русским корпусом. В начале марта 1777 года отряды суворовских войск подошли к Карасубазару и Индолу. Узнав об этом, татарские войска рассеялись. Девлет-Гирей с небольшой свитой отошёл к Бахчисараю, где опять начал собирать войско. В это время в Еникале высадился Шахин Гирей. На его сторону перешла большая часть местной татарской знати. 20 марта Ряжский пехотный полк занял Каффу. Девлет-Гирей с турецким десантом ушёл в Стамбул. Шахин Гирей был избран крымским ханом. По его просьбе русские войска остались в Крыму, расположившись у Ак-Мечети.

Шахин Гирей стал последним крымским ханом. Обучавшийся в Салониках и Венеции, знавший несколько языков, Шахин Гирей правил, не считаясь с национальными татарскими обычаями, пытался провести в государстве реформы и реорганизовать управление по европейскому образцу, уравнять в правах мусульманское и немусульманское население Крыма, и скоро превратился для своего народа в изменника и вероотступника. Владения татарской знати, ранее почти независимые от хана, были им преобразованы в 6 наместничеств-каймакамств — Бахчисарайское, Ак-Мечетское, Карасубазарское, Гезлевское (Евпаторийское), Кафинское (Феодосийское) и Перекопское. Шахин Гирей конфисковал вакуфы — земли крымского духовенства.

При попытке Шахин Гирея создать армию европейского типа в ноябре 1777 года начался бунт. В декабре 1777 года в Крыму высадился назначенный в Стамбуле хан Селим Гирей III, что привело к восстанию, охватившему весь полуостров. Восстание было подавлено русскими войсками.

23 марта 1778 года князя Прозоровского на посту командующего войсками Крыма и Кубани сменил Александр Суворов. Он разделил Крым на четыре территориальных округа, протянул по побережью линию постов. Русские гарнизоны размещались в крепостях и сорока укреплениях-рентраншементах, фельдшанцах, редутах, вооружённых 90 орудиями.

Суворову удалось заставить все остававшиеся у крымского побережья турецкие военные суда покинуть Крым: он начал строить укрепления на выходе из бухты, в которой они находились, и запретил туркам брать пресную воду на берегу из реки Бельбек. Турецкие корабли ушли в Синоп.

В 1778 году Суворов по указанию князя Потёмкина, в то время занимавшего пост наместника (генерал-губернатора) Новороссийской, Азовской, Астраханской и Саратовской губерний, содействовал переходу в российское подданство и переселению христианского населения Крыма (армян, греков, волохов, грузин) на новые земли побережья Азовского моря и устья Дона (проект был изначально предложен Екатерине II в марте 1778 года генерал-фельдмаршалом графом Румянцевым). С одной стороны, это было вызвано необходимостью ускоренного заселения плодородных земель Северного Причерноморья (в первую очередь земель ликвидированной Запорожской сечи, опустевших в связи с уходом части запорожских казаков за Дунай и выселением остальных на Кубань). С другой стороны, вывод из Крыма армян и греков имел целью экономическое ослабление Крымского ханства и усиление его зависимости от России. Действия Суворова вызвали ярость Шахин Гирея и местной татарской знати, поскольку с уходом экономически активной части населения казна лишилась значительных источников доходов. В качестве компенсации «за утрату подданных» хану, его братьям, беям и мурзам из русской казны было выплачено 100 тыс. рублей. С мая по сентябрь 1778 года из Крыма в Приазовье и в Новороссию были переселены 31 тыс. человек.

В июле 1778 года турецкий флот появился в Феодосийской бухте с намерением высадить десант. Турки потребовали запретить русским кораблям плавание вдоль крымского побережья, угрожая топить их в случае невыполнения ультиматума. Однако твёрдая позиция Суворова, заявившего о намерении обеспечивать безопасность Крыма всеми доступными ему способами, не позволила туркам высадить десант, и турецкий флот в конце концов ретировался. Такая же попытка была повторена в сентябре 1778 года, но и на этот раз, благодаря действиям Суворова по укреплению крымского побережья, турки не решились высадиться.

10 марта 1779 года Россия и Турция подписали Айналы-Кавакскую конвенцию, по которой Россия должна была вывести свои войска с Крымского полуострова и, как и Турция, не вмешиваться во внутренние дела ханства. Турция признала Шахин Гирея крымским ханом, подтвердила независимость Крыма и право свободного прохода через Боспор и Дарданеллы для русских торговых судов. Российские войска, оставив шеститысячный гарнизон в Керчи и Еникале, в середине июня 1779 года ушли из Крыма и Кубани. Сам Суворов получил новое назначение в Астрахань.

Оттоманская Порта, однако, не смирилась с потерями по Кючук-Кайнарджийскому мирному договору и стремилась вернуть в свою сферу влияния и Крымское ханство, и земли Северного Причерноморья. Осенью 1781 года в Крыму произошло очередное восстание, спровоцированное Турцией, которое на этот раз возглавили старшие братья хана — Батырь Гирей и Арслан Гирей.

Лишь в конце мая 1782 года тревожные известия о происходящих в Крыму событиях достигли Потёмкина, который в то время находился в Москве. В июне Екатерина II вызвала Потёмкина в Петербург: «Не токмо желание мое узнать о твоем добром состоянии принуждает меня послать к тебе сего нарочного, но и самая нужда по делам: в Крыму татары начали снова немалые безпокойства, от коих хан и Веселицкий уехали водою в Керчь… Теперь нужно обещанную защиту дать хану, свои границы и его, нашего друга, охранить». 3 августа императрица в письме к Шахин Гирею обещала направить ему в помощь войска для усмирения мятежников и обеспечения его безопасности и предлагала хану прибыть в Петровскую крепость, куда должен был приехать и Потёмкин, имевший необходимые полномочия. Сам Потёмкин считал, что новый бунт — это следствие «неминуемого и всегдашнего подстрекания татар против России» и настаивал на введении войск в Крым.

23 сентября Потёмкин встретился с Шахин Гиреем в Петровской крепости и передал ему личное послание императрицы, которая решила ввести войска в Крым, рискуя при этом пойти на открытый конфликт с Турцией. Через четыре дня генерал-поручик граф Де Бальмен получил приказание Потёмкина вступить в Крым, причём особое внимание он должен был уделить отношению к местному населению: «Вступая в Крым и выполняя все, что следовать может к утверждению Шагин Гирея паки на ханство, обращайтесь, впрочем, с жителями ласково, наказывая оружием, когда нужда дойдет сонмища упорных, но не касайтесь казнями частных людей. Казни же пусть хан производит своими, если в нем не подействует дух кроткий монархини нашей, который ему сообщен. Естли б паче чаяния жители отозвалися, что они лучше желают войти в подданство Ея императорскому величеству, то отвечайте, что вы, кроме спомоществования хану, другим ничем не уполномочены, однако ж мне о таком произшествии донесите…».

Хан, получивший российскую военную помощь, двинулся к Перекопу. Толпы мятежников разбегались при подходе русских полков, однако русский дипломатический агент Я. И. Рудзевич, донося Потёмкину 30 октября 1782 г. «об успокоении большей части черни и о просьбе мурз защитить их от гнева хана», сделал весьма важное замечание: «Но Шагин Гирею никто бы не повиновался без русских войск».

Потёмкин и сам, побывав в эти дни в Крыму, убедился, что личность Шахин Гирея вызывает такое недовольство у татарской знати, что она, возможно, с большим желанием восприняла бы протекторат России, нежели такую «независимость». Особое влияние на настроение крымских жителей оказала необычайная жестокость, с которой Шахин Гирей расправился с мятежниками. Батыр и Арслан Гирей были захвачены в плен, и лишь вмешательство Потёмкина и Екатерины спасло их от казни по приказанию хана, однако двое старшин и десять мулл всё же были казнены 29 декабря через побиение камнями.

1783

Сохраняющаяся угроза со стороны Турции (для которой Крым являлся возможным плацдармом в случае нападения на Россию) вынуждала строить мощные укреплённые линии на южных рубежах страны и отвлекала силы и средства от хозяйственного освоения пограничных губерний. Потёмкин как наместник этих областей, видя сложность и нестабильность политического положения в Крыму, пришёл к окончательному выводу о необходимости присоединения его к России, что завершило бы территориальное расширение империи на юг до естественных границ и создало единую экономическую область — Северное Причерноморье. В декабре 1782 года, возвратясь из Херсона, Потёмкин обратился к Екатерине II с меморандумом, в котором подробно высказал свою точку зрения, особо указав на благоприятную для этого внешнеполитическую ситуацию: «Всемилостивейшая государыня! Неограниченное мое усердие к Вам заставляет меня говорить: презирайте зависть, которая Вам препятствовать не в силах. Вы обязаны возвысить славу России. Посмотрите, кому оспорили, кто что приобрел: Франция взяла Корсику, цесарцы без войны у турков в Молдавии взяли больше, нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки, Америки. Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас не может, а только покой доставит… Поверьте, что Вы сим приобретением безсмертную славу получите и такую, какой ни один государь в России ещё не имел. Сия слава проложит дорогу ещё к другой и большей славе: с Крымом достанется и господство в Чёрном море. От Вас зависеть будет, запирать ход туркам и кормить их или морить с голоду».

База для осуществления этого плана, лежавшего в русле так называемого Греческого проекта, предусматривавшего восстановление Византийской империи со столицей в Константинополе и русским ставленником на троне (этот проект был предложен другим выдающимся государственным деятелем Екатерининской эпохи — личным секретарём императрицы А. А. Безбородко), была подготовлена всей предыдущей работой Потёмкина по заселению Новороссии, устройству крепостей и хозяйственному развитию. Именно ему, таким образом, принадлежала главная и решающая роль в присоединении полуострова к России.

14 декабря 1782 года императрица направила Потёмкину «секретнейший» рескрипт, в котором объявила ему свою волю «на присвоение полуострова»: «А между тем удостоверены мы, что вы, доводя и наклоняя тамошния дела к желаемому нами состоянию и к прямой цели нашей, не упустите употребить все способы завести посреди татарских народов ближайшия связи, поселить в них доброхотство и доверие к стороне нашей, и, когда потребно окажется, склонить их на принесение нам просьбы о принятии их в подданство наше».

Весной 1783 года было решено, что Потёмкин отправится на юг и будет лично руководить присоединением Крымского ханства к России. 8 (19) апреля 1783 императрица подписала манифест «О принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую державу», над которым она работала совместно с Потёмкиным. Этот документ должен был храниться в тайне, пока присоединение ханства не станет свершившимся фактом. В тот же день Потёмкин отправился на юг, но ещё в пути получил неожиданное известие об отречении Шахин Гирея от ханства. Причиной тому стали открытая ненависть подданных в отношении проводимых им реформ и политики Шахин Гирея, фактическое финансовое банкротство государства, взаимное недоверие и непонимание с русскими властями.

Прибыв в Херсон, Потёмкин встретился с Шахин Гиреем и окончательно утвердился в мысли о необходимости скорейшего устранения хана с крымской политической арены. Полагая, что наибольшие трудности могут возникнуть на Кубани, он отдал распоряжения Александру Суворову и своему родственнику П. С. Потёмкину выдвинуть войска на правобережную Кубань. Получив приказания князя, Суворов занял укрепления бывшей Кубанской линии и стал готовиться привести ногайцев к присяге в назначенный Потёмкиным день — 28 июня, день восшествия Екатерины II на престол. Одновременно командующий Кавказским корпусом П. С. Потёмкин должен был принимать присягу в верховьях Кубани.

Шахин Гирей, отрёкшись от ханства, тем временем вёл сложную политическую игру, затягивая свой отъезд из Крыма под разными предлогами и надеясь, что в обострившейся политической обстановке русскому правительству придётся восстановить его на престоле и отказаться от присоединения Крыма. Потёмкин, оценив положение, подтягивал войска и через своих агентов вёл агитацию среди правящей верхушки ханства о переходе в российское подданство. В Крыму русскими войсками командовал генерал-поручик граф А. Б. Бальмен, которому Потёмкин приказал особо обратить внимание на соблюдение «строгой на всех постах, при обнародовании манифеста, воинской предосторожности и примечании за поступками татар, не дозволяя делать собраний народу, сие я разумею о военных сборищах». Войска заняли стратегические пункты, не встречая недовольства жителей. С моря русские войска прикрывали корабли Азовской эскадры.

Тем временем по распоряжению Екатерины II, уже весной были предприняты срочные меры по выбору гавани для будущего Черноморского флота на юго-западном побережье полуострова. Капитан II ранга И. М. Берсенев на фрегате «Осторожный» рекомендовал использовать бухту у посёлка Ахтиар, недалеко от развалин Херсонеса-Таврического. Екатерина II своим указом от 10 февраля 1784 года повелела основать здесь «военный порт с адмиралтейством, верфью, крепостью и сделать его военным городом». В начале 1784 года был заложен порт-крепость, которому Екатерина II дала имя Севастополь.

28 июня (9 июля) 1783 года манифест Екатерины II был наконец обнародован в ходе торжественной присяги крымской знати, которую принимал лично князь Потёмкин на плоской вершине скалы Ак-Кая под Карасубазаром. Сначала присягали мурзы, беи, духовные лица, а затем уже и простое население. Торжества сопровождались угощениями, играми, скачками и пушечным салютом. В своём манифесте императрица заверяла крымчан: «Возвещая жителям тех мест силою нашего императорского манифеста таковую бытия их перемену, обещаем свято и непоколебимо за себя и приемников престола нашего содержать их вравне с природными нашими подданными, охранять и защищать их лица, имущество, храмы и природную их веру, коей свободное отправление со всеми законными обрядами пребудет неприкосновенно; и дозволить напоследок каждому из них состояния все те правости и преимущества, каковыми таковые в России пользуются…».

10 июля Потёмкин из лагеря при Карасубазаре отправил императрице послание с известием об окончательном разрешении крымской проблемы: «Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все. Вам ещё то приятнее и славнее, что все прибегли под державу Вашу с радостию. Правда, было много затруднения по причине робости татар, которые боялись нарушения закона, но по уверениям моим, зделанным их присланным, теперь так покойны и веселы, как бы век жили у нас». 16 июля 1783 года последовало официальное донесение Потёмкина с представлением А. В. Суворова, П. С. Потёмкина, А. Б. Бальмена и С. Л. Лашкарёва (русского резидента при хане) к наградам.

Очевидно, что именно политические шаги князя Потёмкина, направленные на наиболее миролюбивое и дружелюбное отношение войск к населению, высказывание уважения и соответствующих знаков внимания татарской знати оказали должное воздействие и привели к «бескровному» присоединению Крыма. Так же мирно и торжественно прошло присоединение Кубани: две крупнейшие ногайские орды — Едисанская и Джамбулуцкая — присягнули на верность России.

Признание Портой присоединения Крыма к России последовало лишь через восемь с лишним месяцев. 28 декабря 1783 года Россия и Турция подписали ««Акт о мире, торговле и границах обоих государств», которым отменялась статья (артикул) 3 Кючук-Кайнарджийского мирного договора о независимости Крымского ханства. В свою очередь, Россия этим актом подтверждала принадлежность Турции крепостей Очаков и Суджук-кале.

Когда Россия официально уведомила европейские державы о присоединении Крыма с протестом выступила только Франция. В ответ на французские протесты президент Коллегии иностранных дел И. А. Остерман напомнил французскому посланнику, что Екатерина II в своё время попустительски отнеслась к захвату Францией Корсики, произошедший в 1768 году.

Адаптация в составе России

Демографические проблемы

Население полуострова начало сокращаться ещё до присоединения его к России. Это было связано с военными потерями, эпидемией чумы и, наконец, с «замешательствами» после отделения Крымского ханства от Оттоманской империи. Жители разных национальностей, в том числе и татары, в трудные времена искали лучшей доли в России или Турции, перебирались за Кубань.

После присоединения Крыма к России десятки тысяч татар покинули полуостров, переселившись в Турцию, несмотря на обещанные российским правительством льготы и преимущества. На конец 1783 года в Крыму име­лось 1474 селения, а население, основным занятием которого было скотоводство, насчитывало около шестидесяти тысяч человек (мужского пола).

Как указывалось в справочнике «Списки населённых мест Российской империи — Таврическая губерния», изданном Центральным статистическим комитетом министерства внутренних дел Российской империи в 1865 году, «после присоединения татары массами стали уезжать в Румелию и Анатолию. Число ушедших Сумароков, служивший судьёй на полуострове в начале на­шего века, считает до 300000 обоего пола, немало татар погибло также во время волнений и от моровой язвы, бывшей в это время, так что полуостров лишился около трёх четвертей своего населения, считая в том числе выселившихся греков и армян. В 1802 году татар в Крыму числилось всего около 140000 обоего пола».

Сокращение населения было связано и с исчезновением такого специфического демографического источника, как набеги на соседние земли и работорговля. Крым в XVIII столетии был крупнейшей перевалочной базой торговли людьми, где использовался рабский труд пленников.

Отношения с крымскими татарами

Переселение из внутренних областей России и приглашение на жительство иностранцев началось несколько позднее, а в первое время, заботясь о сохранении спокойствия в Крыму, Потёмкин требовал от Суворова и Бальмена уважительного отношения к новым подданным императрицы, их священным местам и религиозным обрядам. Призывая крымских татар к лояльности и требуя от российской администрации уважения их религиозных прав, Потёмкин в то же время понимал, что при сохранении в Крыму большинства татарского населения и сил, оппозиционных России, здесь сохраняется опасность возмущений и сопротивления, что значительно осложнит ситуацию на юге и положение Российской империи на международной арене. Поэтому в одном из писем императрице он открыто высказывался: «Сей полуостров ещё будет лутче во всем, ежели мы избавимся татар на выход их вон. Много можно обрести способов. Ей-Богу, они не стоят земли, а Кубань для них жилище пристойное».

Утверждая российское господство в Крыму, правительство делало ставку на татарское дворянство. В декабре 1783 года из представителей крымской знати было сформировано Таврическое областное правление под общим руководством нового начальника русских войск О. А. Игельстрома. Правители отдельных округов или уездов (каймаканы) были оставлены на своих постах, так же как и судьи (кадии); решение о каждом каймакане принимал лично Потёмкин.

22 февраля 1784 года указом Екатерины II высшему сословию Крыма были предоставлены все права и льготы российского дворянства, кроме «права покупать, приобретать и иметь крепостных или подданных христианского вероисповедания». Русскими и татарскими чиновниками по приказу Потёмкина были составлены списки 334 новых крымских дворян, сохранивших за собой земельную собственность. Тогда же Севастополь, Феодосия и Херсон были объявлены открытыми городами для всех народов, дружественных Российской империи. Иностранцы могли свободно приезжать и жить в этих городах, принимать российское гражданство.

Крепостное право на Крымском полуострове не вводилось, татары были объявлены казёнными крестьянами. Отношения между крымской знатью и зависимым от них населением не были изменены. Земли и доходы, принадлежавшие крымскому хану, и владения феодалов, выехавших в Турцию, перешли к русской казне. Частновладельческие земли были сохранены в наследственном владении баев и мурз. Все пленные — подданные России были освобождены.

Учреждение Таврической области

Указом Екатерины II от 2 (13) февраля 1784 года была учреждена Таврическая область под управлением князя Потёмкина, состоящая из Крымского полуострова, прилегающих районов Северного Причерноморья и Тамани. В Указе было сказано: «…полуостров Крым с землею, лежащей между Перекопа и границ Екатеринославского наместничества, учреждая областью, под именем Таврической, покуда умножение населения и разных нужных заведений подадут удобность устроить её губернию, препоручаем оную в управление нашему генералу, Екатеринославскому и Таврическому генерал-губернатору князю Потемкину, которого подвигом и самое наше и всех сих землях предположение исполнено…». Согласно указу «О составлении Таврической области из семи уездов и об открытии присутственных мест в городах оной» область была разделена на 7 уездов: Симферопольский, Левкопольский (город Левкополь хотели основать у устья реки Салгир или переименовать Старый Крым, но этого не получилось, и в 1787 году уездным городом стала Феодосия, а Левкопольский уезд стал Феодосийским), Евпаторийский, Перекопский, Днепровский, Мелитопольский и Фанагорийский. Создание единой системы местного управления с привлечением представителей различных социальных слоёв и национальностей, получивших определённые льготы, способствовало проведению общегосударственной политики по управлению края, а также заселению и хозяйственному освоению Северного Причерноморья, что значительно упрочило положение Российской империи на новых землях в условиях сохраняющейся военной угрозы.

Сразу же после присоединения Крыма было предпринято обстоятельное изучение экономических ресурсов и быта населения нового края, что было вызвано как военно-стратегическими соображениями, так и более широкими задачами хозяйственного развития. Естествоиспытатели, картографы, геодезисты, многочисленные администраторы и чиновники были привлечены Потёмкиным для сбора сведений о Крыме. Уже в 1784 г. появляются первые карты Крымского полуострова, планы и чертежи, отражающие состояние дорог и мостов, крепостей и валов. Летом 1783 года известному географу К. И. Габлицу, назначенному на вице-губернаторскую должность, было поручено физико-географическое описание полуострова . Оно было издано Екатериной II в 1785 году и переведено на английский, французский и немецкий языки. С 1785 года по указу Сената специально для Таврического наместничества печатались книги и «высочайшие узаконения» на татарском, турецком, арабском и персидском языках. В самый разгар войны с турками, в 1790 году, по настоянию Потёмкина был издан Коран, который, по его мнению, «при сношении ныне с турками может… с пользою быть употреблен».

Хозяйственное развитие Крыма

Раздача земель, поступивших в казну, послужила толчком для составления подробных атласов. В январе 1784 года Потёмкин приказал описать все крымские земли, поступившие в казённое ведомство, с указанием количества и качества земли, а также наличия садов. Уже весной 1784 года началась раздача земель. Их получали преимущественно военные и гражданские чиновники — русские, татары, греки, украинцы. Значительные участки земли получили генерал М. В. Каховский, адмиралы М. И. Войнович, Ф. Ф. Ушаков, Н. С. Мордвинов, капитан С. И. Плещеев, бригадир Дерибас, русский посол в Турции Я. И. Булгаков, русский резидент при последнем крымском хане Шахин Гирее С. Л. Лашкарёв, представители татарской знати, занимавшие административные посты. Кроме дворян землю получили купцы, «комиссионеры», мелкие чиновники, учёные, иностранные садоводы, «банкиры» и др. Своему начальнику канцелярии B. C. Попову светлейший князь выделил 57 876 десятин, в том числе на материке 30 200 десятин, себе же Потёмкин отвел 13 000 десятин в Байдарской долине и на Южном берегу Крыма и, кроме того, 73 460 десятин в материковой части Таврической области.

Князь Потёмкин приглашал в Крым иностранцев — специалистов по садоводству, шелководству, лесному хозяйству, виноградарству. Особый интерес князь испытывал к методам английского земледелия, предполагая в полной мере использовать их на обширных и плодородных землях, вверенных его попечению. Под руководством профессоров земледелия М. Е. Ливанова и В. П. Прокоповича функционировала особая Контора земледелия и домоводства Таврической области, призванная заботиться о развитии хлебопашества, садоводства и виноделия. Для устройства парков и садов не только в Новороссии и Крыму, но и почти во всех крупных имениях князя был приглашён специалист из Англии Уильям Гульд. В 1784 году из Франции был выписан учёный садовод Иосиф Банк, назначенный директором Таврических садов. Ему было поручено разведение лучших сортов винограда, а также шелковичных, масличных и других деревьев в Судаке и по всему Крыму. Надворный советник граф Яков де Парма был вызван из Италии в 1786 году для заведения шёлковых заводов. В годы второй Русско-турецкой войны (1787–1791 гг.) и после неё он насадил в Крыму на выделенных ему казенных землях несколько тысяч тутовых деревьев, что дало возможность начать производство шёлка. До получения достаточного количества собственного сырья созданная шёлковая мануфактура должна была обрабатывать привозимый сырец, который Потёмкин установил обменивать на добываемую в Крыму соль. В целях облегчения соледобычи Потёмкин поручил инженеру Н. И. Корсакову построить мосты при крымских соляных озёрах, а для хранения соли оборудовать специальные помещения. Крымской солью снабжались, кроме местных жителей, также Екатеринославское наместничество, вся Украина и частично Белоруссия.

В конце 1783 года были отменены внутренние торговые пошлины, что должно было способствовать развитию крымского сельского хозяйства, промышленности и торговли, увеличению внутреннего торгового оборота и росту имевшихся в Крыму городов — Карасубазара, Бахчисарая (в котором не дозволялось жить русским переселенцам), Феодосии, Гезлева (переименованного в Евпаторию) и Ак-Мечети (получившего название Симферополь и ставшего административным центром Крыма). Ещё одним шагом, облегчившим торговые связи, было восстановление Потёмкиным монетного двора в Феодосии, где стала выпускаться таврическая монета (17 апреля 1788 г. работа монетного двора была прекращена). По указу Екатерины II от 13 августа 1785 года, все крымские порты были освобождены от уплаты таможенных пошлин сроком на 5 лет, а таможенная стража была переведена на Перекоп.

Необходимость заселения Крыма диктовалась как хозяйственными, так и стратегическими задачами: пограничные районы важно было укрепить и обеспечить продовольственными ресурсами; размещаемые войска нуждались в жилищах. В Крым на пустующие казённые земли переселялись русские казённые крестьяне, отставные солдаты, выходцы из Турции (казаки-некрасовцы) и Польши (польские украинцы).

Массовая раздача земли не только дворянам, но и представителям других сословий, с обязательством осваивать и заселять полученные земли, и предоставление различных льгот способствовали развитию земледелия и зарождению промышленности. В свою очередь, успешная хозяйственная жизнь Причерноморья решала важную задачу закрепления новых территорий и включения их в общую экономическую систему России.

Города

Особое значение для развития Крыма (как и соседней Новороссии) имела деятельность Потёмкина по строительству новых и реконструкции старых городов. Проектирование и строительство южных городов определялось социально-политическими и историческими условиями, характером экономического развития края. Важное политическое значение в градообразовании на юге Российской империи имели идеи Греческого проекта, в связи с чем большинство городов называлось в память о древнегреческой колонизации Северного Причерноморья: Одесса, Севастополь, Симферополь, Херсон и т. д. По тем же причинам некоторым существовавшим поселениям возвращались древние имена, например Феодосии, Евпатории, Фанагории.

Политическими мотивами обуславливалась и значительная поддержка, оказываемая государством молодым городам. Здесь за счёт казны возводились многочисленные здания общественного назначения, жители освобождались от податей и, более того, получали ссуды на возведение жилых домов. Политические соображения сказывались и в привлечении «полезных иностранцев».

Проектирование и выбор мест для новых городов были поручены Потёмкину, который лично, несмотря на свирепствовавшую эпидемию, сразу после присоединения осмотрел Крым с этой целью, а позднее приказал инженеру полковнику Н. И. Корсакову ещё раз осмотреть все назначенные места и составить проекты и сметы. В конце 1784 года императрице был представлен доклад, в котором главной крепостью был назван Севастополь.

Экономическое и хозяйственное освоение Крымского полуострова к концу XVIII века привело к росту населения Крыма, в основном за счёт русских и украинских переселенцев. При этом в Бахчисарае проживало шесть тысяч человек, в Евпатории — три с половиной тысячи, в Карасубазаре — три тысячи, в Симферополе — полторы.

Севастополь

Строительство Севастополя (в переводе с греческого, «величественный город») находилось под особой опекой Потёмкина, который рассматривал его как базу для молодого Черноморского флота. На территории вокруг будущего Севастополя, у развалин древнего Херсонеса, на тот период имелись лишь монастырь и селения Инкерман и Ахтияр. Обширный глубокий залив, где мог поместиться огромный флот, небольшие бухты, вдающиеся в побережье, представляли удобство для устройства при них адмиралтейства, верфи и других портовых сооружений, а широкий проход давал удобный при всех ветрах выход с рейда в море. В апреле 1783 года здесь для защиты побережья расположился гренадерский батальон, а позднее — два полка. Летом сюда прибыла Азовская флотилия, и матросы приступили к строительству казарм и складов, были заложены адмиралтейство, часовня Св. Николая Чудотворца, пристань, дома для адмирала и офицеров, столовые и кухни для экипажей. Руководил строительством сам Потёмкин, непосредственное руководство осуществлял инженера Н. И. Корсаков. Камень для стройки в основном брали из развалин Херсонеса, несколько позже его стали добывать в Инкермане.

10 февраля 1784 года был издан указ Екатерины II, которая «для обеспечения безопасности границ» повелела устроить «крепость большую Севастополь, где ныне Ахтиар, и где должны быть Адмиралтейство, верфь для первого ранга кораблей, порт и военное поселение». Севастопольская крепость планировалась «со внутренним строением, Адмиралтейством, морскими магазинами, с каменною плотиной и с тремя отдельными зданиями». В память об этом одна из центральных улиц города была названа Екатерининской.

В 1784—1786 гг. силами солдат были возведены дороги, связывавшие Севастополь с Бахчисараем и другими населёнными пунктами, приведены в порядок каменные мосты через многочисленные реки и ручьи. По разработанному плану, в августе 1785 г. были развёрнуты работы по сооружению крепости и адмиралтейства. С 1786 года Севастополь строился под руководством капитана, а затем вице-адмирала графа М. И. Войновича. В его честь каменная лестница, возведённая на низменном берегу в 1785 году, была впоследствии названа Графской пристанью (первоначально — Екатерининская).

В 1787 году императрица Екатерина II совершила путешествие на Крымский полуостров через Перекоп, посетив Карасубазар, Бахчисарай, Ласпи и Севастополь. На рейде Севастополя её встретил созданный под руководством князя Потёмкина Черноморский флот в составе трёх линейных кораблей, двенадцати фрегатов, двадцати корветов и бригов, трёх бомбардирских лодок и двух брандеров. Находившийся в свите императрицы французский посол Сегюр отмечал, что «несколько зданий для складки товаров, адмиралтейство, городские укрепления, 400 домов, толпы рабочих, сильный гарнизон, госпиталь, верфи, пристани торговая и карантинная — всё придавало Севастополю вид довольно значительного города». Флот, находившийся в подчинении князя Потёмкина с 13 августа 1785 года, снаряжала вся Российская империя: суда строились на Воронежской верфи и в Белоруссии (канонерские лодки, десантные суда и др.), Белоруссия также поставляла парусину, канаты, сукно для обмундирования, в Туле и на Урале производили пушки, из разных губерний в Севастополь, помимо морских команд, было направлено несколько сот рабочих. В новый военный порт были направлены корабли Балтийского флота, а офицерами и матросами с Балтики комплектовали экипажи Черноморского флота. К сожалению, в первые дни очередной русско-турецкой войны Севастопольский флот попал в жестокий шторм и был рассеян, но Потёмкин приложил все усилия для восстановления Черноморской эскадры.

К приезду Екатерины Таблиц по желанию императрицы, переданному ему Потёмкиным, подготовил историческое описание приобретённого края. После этого путешествия князь Потёмкин получил от Екатерины II почётный титул «Таврического».

Русско-турецкая война (1787—1791)

21 августа 1787 года турецкий флот атаковал российские корабли у западного побережья Крыма. В ходе дальнейших боевых действий турецкий десант, высадившийся в районе Кинбурна, потерпел поражение от войск Суворова, а на Северном Кавказе татары были оттеснены за Кубань. Действуя двумя армиями под командованием князя Потёмкина и генерал-фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского, Россия в декабре 1788 года овладела Очаковом на побережье Чёрного моря и крепостью Хотин в Бессарабии. С осени 1792 года по осень 1794 года русскими войсками в Екатеринославской губернии и Тавриде вновь командовал Суворов, укрепивший и обновивший приграничные крепости. Войска Суворова разгромили турок у Фокшан и Рымника, русские войска захватили крепости Гаджибей, Аккерман и Бендеры. Черноморский флот под командованием адмирала Ушакова нанёс потери турецкому флоту, что помогло сухопутным войскам во взаимодействии с флотом взять Измаил и Браилов. После Русско-турецкой войны 1787—1791 годов российская принадлежность Крыма была вторично подтверждена Ясским мирным договором, который закрепил за Россией всё Северное Причерноморье.

В ходе войны, как указывалось в справочнике «Списки населённых мест Российской империи — Таврическая губерния» 1865 года, «между татарами опять возникли возмущения, так что было велено отобрать у них оружие, лошадей угнать за Перекоп, а приморских крымцев переселить на время внутрь полуострова. По Ясскому договору 1791 года Порта окончательно признала Крым за нами и вместе с тем уступила крепость Очаков, напротив Кинбурна и полосу между Бугом и Днепром».

Новороссийская и Таврическая губернии

Указом Павла I от 12 декабря 1796 года Таврическая область была упразднена, территория, разделённая на 2 уезда — Акмечетский и Перекопский, присоединена к Новороссийской губернии, («…разделяемую просто на уезды, сообразно количеству жителей и обширности местности.»). В 1802 году была образована Таврическая губерния, просуществовавшая вплоть до Гражданской войны в России.

См. также

• История Крыма
• Новороссия
• Потёмкин, Григорий Александрович
• Таврическое магометанское духовное правление
• Формирование территории Российской империи

---

Литература

• [runivers.ru/lib/detail.php?ID=144303 Смирнов В. Д. Сборник некоторых важных известий и официальных документов касательно Турции, России и Крыма. — СПб., 1881.]
• Дубровин Н. Ф. [runivers.ru/lib/detail.php?ID=539389 Присоединение Крыма к России — СПб., 1885.]
• Бантыш-Каменский Н. Н. [www.runivers.ru/lib/detail.php?ID=285886 Реестр делам Крымского двора с 1474 по 1779 год. — Симферополь, 1893.]
• Лебедев А.А. У истоков Черноморского флота России. СПб., 2011.
• [www.runivers.ru/lib/detail.php?ID=144298 Смирнов В. Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты в XVIII в. до присоединения его к России. — Одесса, 1898.]

Ссылки

• Густерин П. [ricolor.org/europe/krim/kr/25_04_2015/ О назначении первого российского консула в Крыму.]
• [sevkrimrus.ru/docs/3-rusempire/91-prisoed Акт о присоединении к Российской Империи Крыма, Тамана и Кубани, заключённый между Империею Всероссийскою и Портою Оттоманскою.]
• [acrimea.narod.ru/content.htm Андреев А. История Крыма.]
• [maloros.org/v-fokuse/avtory/2645-2014-03-13-02-51-34/ Лебедев А.А. Крымский вопрос в Российской истории или зачем России Крым… ]

Отрывок, характеризующий Присоединение Крыма к Российской империи

– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.