Буш, Эрнст (актёр)

Эрнст Буш
нем. Ernst Busch
Место рождения:	Киль (город)
Место смерти:	Бернбург
Профессия:	актёр, певец
Гражданство:	Германская империя Германская империя Веймарская республика Веймарская республика ГДР ГДР
Театр:	«Берлинер ансамбль», Немецкий театр
Награды:
IMDb:	ID 0123972

Эрнст Буш (полное имя — Фридрих Вильгельм Эрнст Буш, нем. Friedrich Wilhelm Ernst Busch; 22 января 1900, Киль, — 6 июня 1980, Бернбург) — немецкий актёр театра и кино, певец. В предвоенные годы приобрёл международную известность как певец-антифашист и исполнитель песен о борьбе рабочего класса; после Второй мировой войны прославился как ведущий актёр созданного Бертольтом Брехтом театра «Берлинер ансамбль». Лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1972).

Биография

Эрнст Буш родился в Киле в семье строительного рабочего Фридриха Буша и портнихи Анны Буш. Отец был членом Социал-демократической партии Германии, но демонстративно вышел из неё в 1914 году, когда фракция СДПГ в рейхстаге проголосовала за военные кредиты, тем самым поддержав начавшуюся войну.

Профессиональных артистов в роду не было, но пели в семье Бушей все; отец был членом хорового союза строительных рабочих «Гармония» и нередко брал Эрнста с собой на спевки. Весной 1915 года Буш поступил учеником слесаря на судостроительную верфь «Германия», где проработал шесть лет, получив квалификацию слесаря-инструментальщика.

От отца Эрнст Буш унаследовал и политическую активность, — в 1917 году он вступил в Социалистический союз молодёжи Германии. В конце октября 1918 года в Киле вспыхнуло восстание моряков, поддержанное рабочими судоверфи, в их числе был и Буш. После Ноябрьской революции он активно участвовал в политической жизни родного города, стал одним из организаторов и руководителем заводского, а позже и районного комитета «Социалистической рабочей молодежи», в 1919 году вступил в только что образованную Коммунистическую партию Германии.

Начало артистической карьеры

Одновременно Буш участвовал в театральной самодеятельности заводской молодёжи; на любительской сцене в 1920 году его заметил главный режиссёр Кильского драматического театра Робин Роберт и посоветовал серьёзно заняться изучением сценического искусства. Под руководством Роберта Буш подготовил ряд ролей для любительского театра, в том числе Франца Моора в «Разбойниках» Ф. Шиллера. В 1921 году, как и миллионы немцев, он оказался безработным и был принят в качестве волонтёра в Городской театр Киля, которым руководил в то время известный режиссёр и актёр Макс Пенсген-Альберти; в это же время в театре начинал свою карьеру Густаф Грюндгенс, которому предстояло стать крупнейшим театральным деятелем нацистской Германии.

В Городском театре наряду с драматическими спектаклями ставились и оперы, и здесь в октябре 1921 года состоялся дебют Буша на профессиональной сцене — в опере П. Масканьи «Сельская честь», где ему пришлось в одной из сцен размахивать опахалом. Однако очень скоро Буш получил и настоящую роль — Сиверса в драме И. В. Гёте «Гёц фон Берлихинген». За два года Буш сыграл ряд ролей классического и современного репертуара, самой большой удачей, по признанию критиков, стал тиран Геслер в «Вильгельме Телле» Ф. Шиллера.

Молодой актёр приобрёл известность за пределами родного Киля, получал заманчивые предложения из других городов, но Бушу хотелось повидать мир, и в 1924 году с двумя приятелями он отправился в Италию, с гитарой и без гроша в кармане. Три месяца они вели жизнь бродячих комедиантов, зарабатывая на проезд и пропитание немецкими народными и неаполитанскими песнями, посетили многие города, но в конце концов были арестованы по подозрению в шпионаже и выдворены из Италии.

В конце 1924 года Буш вернулся в Городской театр, который после смерти Пенсгена-Альберти возглавил Ганс Брокман, ученик Макса Рейнхардта. Под его руководством Буш с большим успехом сыграл Марка Антония в «Юлии Цезаре» У. Шекспира и впервые запел в его комедии «Как вам это понравится». С тех пор всякий раз, когда роль требовала поющего актёра, Брокман выбирал Буша; он с одинаковой легкостью пел как в баритоновой, так и в теноровой тесситуре, — какой у него был голос, так и осталось загадкой. «Многих поражала, — писал десятилетия спустя И. Нестьев, — стихийная одарённость Буша-певца, точность и рельефность его интонационной манеры, свобода владения голосом… Трудно поверить, что этот уникальный певец не получил почти никакой профессиональной вокальной выучки, а овладевал своим редким искусством в процессе длительной и самостоятельной творческой практики…»

Вскоре вместе с Брокманом Буш перешёл в Городской театр Франкфурта-на-Одере; здесь «очень привлекательный, стройный блондин» (по описанию Г. Эйслера) с равным успехом выступал как в амплуа героя-любовника, так и в характерных ролях; но наибольший успех выпал на долю его Яго, одной из сложнейших ролей шекспировского репертуара. Слух о выдающемся достижении 25-летнего актёра достиг столицы, — Эрих Энгель, специально приехавший смотреть «Отелло» Брокмана, позже вспоминал: «…Буш мне очень понравился, хотя тогда я и не был вполне доволен его трактовкой роли. Но я понял, что предо мной актёрская индивидуальность особого масштаба». Энгель рекомендовал молодого актёра своему другу Эрвину Пискатору, и эта рекомендация, как он считал, принесла удачу всем троим.

В Берлине

Рекомендацией Энгеля Буш воспользовался не сразу: летом 1926 года он вступил в труппу «Передвижного театра» Померании, который обслуживал округ Кёслин и выступал обычно в гостиницах и трактирах. Лишь в июне 1927 года Буш приехал в Берлин и был принят в Театр на Ноллендорфплац, который в том же году возглавил Пискатор и превратил в Театр Пискатора.

Первый же поставленный Пискатором спектакль — «Гоп-ля, мы живем!» по пьесе Эрнста Толлера — заставил говорить о себе всю Германию; в этом спектакле, в роли Альберта Кроля, Буш дебютировал на столичной сцене. В следующей постановке Пискатора, «Распутин, Романовы, война и восставший народ», представлявшей собой переработку пьесы А. Н. Толстого и П. Щёголева «Заговор императрицы», Буш сыграл несколько небольших ролей и спел две песни на музыку Эдмунда Майзеля, — его вокальные данные и умение донести до слушателя каждое слово не остались незамеченными: после временного закрытия театра весной 1928 года Буш получал предложения не только от различных драматических театров, но и от кабаре. В Театре Пискатора состоялась и первая его встреча с Гансом Эйслером, написавшим музыку к самому скандальному спектаклю театра — «Берлинский купец»; пять песен, исполненных Бушем в этом спектакле, положили начало многолетнему сотрудничеству певца и композитора. В начале 30-х годов написанные специально для Буша песни Эйслера на стихи Б. Брехта, Э. Вайнерта и К. Тухольского расходились на грампластинках по всей Европе.

Одновременно Буш выступал и на других сценах, в 1928 году в Театре на Шифбауэрдам он сыграл небольшую роль констебля Смита в первой постановке «Трехгрошовой оперы» Брехта—Вайля; после окончательного закрытия Театра Пискатора в 1930 году он стал актёром «Фольксбюне», где с равным успехом выступал как в драмах У. Шекспира и Ф. Шиллера, так и в современных пьсах — Б. Брехта, Г. Кайзера, Ф. Вольфа. В 1932 году он сыграл в Театре на Шифбауэрдам Павла Власова в пьесе Брехта «Мать» (по мотивам романа А. М. Горького): «Эрнст Буш, — писал Альфред Польгар в „Вельтбюне“, — светлый, резкий, как всегда, разумеется, великолепный внешне, и по голосу… [играет] с той нерушимой внутренней бодростью, которая связана с волей, свободной от страха и сомнения».

В эти годы Буш часто выступал и на концертной эстраде — как певец и как чтец, работал на радио. В 1929 году он дебютировал в кинематографе, снявшись в фильме «Катарина Кни» — в роли жонглёра и акробата Фрица Кни, которого он годом раньше сыграл на сцене «Лессинг-театра». Следующим фильмом с его участием стала экранизация «Трёхгрошовой оперы» (1931), — в знаменитом фильме Г. В. Пабста Буш играл уличного певца, исполнявшего, в частности, балладу о Мекки Мессере.

Сотрудничество с Пабстом продолжилось в фильме «Товарищество», — Буш играл в нём руководителя спасательного отряда немецких рабочих, которому пришлось нарушить границу ради оказания помощи французским коллегам, пострадавшим при взрыве на угольной шахте. «Актёрских задач, — писал один из рецензентов, — в этом фильме почти нет. Пред нами — просто люди. Угольная пыль, осевшая на лицах, делает всех мужчин похожими друг на друга… Только одно лицо останавливает на себе пристальное внимание. Это лицо Буша». За четыре года Буш снялся в десяти фильмах, в том числе в «Куле Вампе» Златана Дудова и антивоенной «Нейтральной полосе» Виктора Триваса. Непосредственно по поводу фильма «Нейтральная полоса» немецкий критик писал: «В чём сила воздействия этого Эрнста Буша? В уверенности и спокойствии, с которым он держится на сцене и на экране? В пробивной силе его голоса? Или в поразительной концентрированности? Возможно, во всех этих качествах взятых вместе. Но есть ещё кое-что: за Бушем-актёром стоит свой парень. И он играет не ради удовольствия, но искусство для него путь к цели…».

После 1933 года

На рубеже 20—30-х годов Буш-певец выступал на антифашистских митингах не реже, чем в концертах, которые также порою превращались в митинги, — его звали «красным Орфеем» (Roter Orpheus) и «Таубером баррикад» (Barrikaden-Tauber), в честь знаменитого австрийского оперного певца, и после прихода нацистов к власти в январе 1933 года он чудом избежал ареста. 27 февраля, в день поджога рейхстага, Буш играл в Магдебурге премьеру социальной драмы Г. Кайзера «Серебряное озеро»; на следующий день спектакль был запрещён.

По возвращении в Берлин актёр 6 марта прочёл в одной из газет: «Известно ли вам, что Эрнст Буш всё ещё находится в Берлине?» 9 марта 1933 года друзья помогли Бушу вместе с женой — актрисой и певицей Евой Циммерман пересечь голландскую границу.

На радиостанциях Голландии и Бельгии были организованы специально предназначенные для Германии передачи, в которых принимали участие немецкие антифашисты, в их числе и Буш. Он давал концерты в разных городах Европы, вместе с Эйслером записывал пластинки в Лондоне. Не получивший музыкального образования Буш не умел читать ноты, полагался исключительно на свою память и слух. «Если он будет читать ноты, — говорил по этому поводу Эйслер, — он потеряет свою непосредственность. Порой Буш кое-что меняет в моей композиции. Но я ничего не имею против. Так, как он поет, — всегда лучше».

В 1935 году Буш получил официальное приглашение из СССР — от Международного объединения революционных театров, которое возглавлял Пискатор, и в ноябре один, без Евы, прибыл в Москву. Здесь Буша, помимо многочисленных поклонников, уже ждали друзья — немецкие антифашисты,, отсюда, по московской радиоволне, он обращался к своим соотечественникам — в передачах под названием «Волшебный рог мальчика», заимстсвованным у популярного в Германии собрания народных песен.

В СССР Буш не только выступал с концертами (одному из его выступлений — в Ленинграде перед немецкими моряками — Вс. Азаров посвятил цикл стихов «Волшебный рог мальчика»), но и продолжил свою кинокарьеру, снявшись в фильме Густава фон Вангенхайма «Борцы». В 1936 году Пискатор в Горьком приступил к съёмкам фильма «Красное немецкое Поволжье», в котором одну из главных ролей играл Буш. Когда Пискатор ненадолго отправился в Париж, исполнительница главной женской роли Карола Неер была арестована вместе с мужем — немецким коммунистом по обвинению в шпионаже. Предупреждённый об этом друзьями, Пискатор в СССР не вернулся, а Буш в январе 1937 года отправился в Испанию, где принял участие в гражданской войне в составе немецкой 11-й интернациональной бригады.

В июле 1938 года Буш покинул Испанию; найдя себе прибежище в Бельгии, где влиятельной политической фигурой и бургомистром Антверпена был его поклонник Камиль Гюисманс, он выступал по радио, в концертах и на митингах — собирал средства для бойцов интернациональных бригад. Тем временем состоялось Мюнхенское соглашение, и в началае октября интернациональные бригады в Испании были распущены. Уже в конце августа Буш задумывался о переезде в США, — желания вернуться в СССР у него не было (в Москве вплоть до 1945 года его считали погибшим в Испании); однако и получить американскую визу, несмотря на активное содействие Эрнеста Хемингуэя, оказалось нелегко.

Успев за время пребывания в СССР полюбить советскую музыку, Буш, по свидетельству Григория Шнеерсона, немало способствовал организации в городах Бельгии и Голландии открытых концертов советской музыки, в которых исполнялись сочинения С. Прокофьева, Д. Шостаковича, А. Хачатуряна и других композиторов, специально по его просьбе присланные из Москвы. В Антверпене в конце ноября 1938 года Буш поставил «Трёхгрошовую оперу» и на сей раз сыграл в ней Мехкита — на фламандском языке. В 1939 году, ещё задолго до начала Второй мировой войны, политика в Бельгии и соседней Голландии начала меняться: теперь из его репертуара вычёркивали антифашистские песни, запрещали в концертах касаться тем, связанных с Германией.

Вторая мировая война

Отплыть в Соединённые Штаты Бушу так и не удалось; 10 мая 1940 года началось вторжение немецких войск в Бельгию, — правительство спешно интернировало немецких эмигрантов и отправило поездом во Францию, где они были помещены в концентрационный лагерь Сен-Сиприен в Пиренеях — в тот самый лагерь, в котором находились интернированные бойцы испанских интернбригад.

В конце 1940 года Буш был переведён в концентрационный лагерь Гюрс; в декабре 1942-го с помощью участников французского Сопротивления ему удалось бежать из лагеря, однако недалеко от швейцарской границы он был арестован жандармерией правительства Виши и в январе 1943 года выдан гестапо. Помещённый в берлинскую тюрьму Моабит, Буш обвинялся в «подготовке к государственной измене», ему грозила смертная казнь; но в судьбу его вмешался друг юности Густаф Грюндгенс: нанятый им адвокат сумел доказать, что Буш не может обвиняться в государственной измене, поскольку ещё в 1937 году был лишён немецкого гражданства. Актёр был приговорён к четырём годам лишения свободы и отбывал их в бранденбургской каторжной тюрьме, в которой, по свидетельствам заключённых, на деле расстреливали без суда и следствия.

Между тем голос Буша, сохранившийся на грампластинках, звучал и в немецком антифашистском подполье, и на фронте: записи песен Эйслера в исполнении Буша агитподразделения Советской Армии через полевые радиоустановки транслировали на другую сторону линии фронта. «…Я впервые услышал Буша не в театре, но в сырой грязной траншее на русском фронте, — вспоминал немецкий режиссёр и драматург Хайнар Киппахард, автор пьесы „Дело Оппенгеймера“. — Это было осенью 1943 года… Вечером мы услышали очередную пятиминутную программу из громкоговорителя агитгруппы Красной Армии. Краткие сообщения, информация. Потом песня, передаваемая с заигранной пластинки мощным громкоговорителем, с дистанции почти двух километров. Я не знал эту песню, не знал и человека, который её пел… Не знаю почему, помимо своей воли, но я не мог не слушать её… Что же приковало моё внимание к этому голосу? Был ли он красивым? Конечно, он был и красивым. Но не красота голоса захватила меня, не поразительная ясность дикции, не острота звучания… Этот голос знал то, чего не знал я. Этот голос знал, что человек, разум, правда восторжествуют… Это был голос Эрнста Буша, доносившийся до нас с заезженной пластинки через мощный репродуктор».

Послевоенные годы

В ноябре 1943 года в тюрьму Моабит, где находился в то время Буш, попала американская бомба, — в результате полученного ранения лицо его оказалось частично парализовано, он утратил свою выразительную мимику и после освобождения советскими солдатами в апреле 1945 года долгое время не решался выходить на концертную эстраду, тем более что к этому времени он был уже больше известен за рубежом, чем у себя на родине. Впервые он выступил в концерте в мае 1946 года, на торжественном открытии временного помещения театра «Фольксбюне», — Константин Симонов посвятил этому выступлению стихотворение «Немец» («В Берлине на холодной сцене…»). Изменился и голос Буша: стал ниже, утратил прежнюю чистоту, но приобрёл новые краски

Всё изменилось: теперь уже Буш ходатайствовал за арестованного органами госбезопасности Грюндгенса (которого он называл «немецким Качаловым») — и добился его освобождения. Изуродованное шрамом лицо отлучило Буша от кинематографа, но не могло отлучить от сцены: уже в ноябре 1945 года он играл в Театре Геббеля в американском секторе Берлина в пьесе Р. Ардри «Маяк» («Скала грома») бывшего журналиста, живущего уединённо на маяке, изверившегося во всём и ничего не желающего знать об окружающем мире: он сражался в Испании, в составе интернбригад, — и чем всё закончилось?..

В июне 1946 года в Театре Геббеля («Фольксбюне» на Саарландштрассе) состоялась премьера пьесы А. М. Горького «На дне», в которой Буш играл Сатина, — играл, по словам А. Гулыги, как босяка-мечтателя, как правдолюбца, за которым остаётся последнее слово. В том же году в Театре на Шифбауэрдам он поставил пьесу Ф. Вольфа «Матросы из Каттаро», в которой с успехом исполнял главную роль в 1930 году, — в 1946-м успех Буша-режиссёра превзошёл все ожидания, даже радиокомментатор в американском секторе советовал: «Посмотрите этот спектакль. Я нахожу его замечательным».

С 1950 года Буш был членом Академии искусств ГДР.

В Восточном Берлине. Искусство и политика

Первые годы после освобождения Буш жил и работал в западной части Берлина: там оказался и дом, в котором он жил до 1933 года, — Колония художников (Künstlerkolonie) на Лауберхаймерплац, позже превратившаяся в штаб Сопротивления, там же открылся и первый в послевоенном Берлине театр. Но в 1949 году вернувшийся из эмиграции Брехт создал в восточном секторе столицы театр «Берлинер ансамбль», и с весны 1951 года Буш выступал одновременно на двух сценах Немецкого театра: на одной давал спектакли собственно Немецкий театр, руководимый В. Лангхофом, на другой — «Берлинер ансамбль».

Для «эпического театра» Брехта Буш был идеальным актёром — прошедшим ещё в довоенные годы и «школу представления» в Театре на Шиффбауэрдамм, и «школу переживания» на других сценах, сроднившимся с драматургией Брехта ещё на рубеже 20—30-х годов, актёром поющим, что для театра Брехта было исключительно важно, и наконец, актёром-гражданином, который только и мог быть для Брехта настоящим единомышленником. Известный немецкий критик Герберт Иеринг ещё в 1932 году отмечал, что Буш — прежде всего актёр и поёт он как актёр, которому музыка нужна для усиления слова; тогда же Иеринг с сожалением констатировал, что, став уже почти классиком в песенном жанре, Буш не оценён в полной мере как драматический актёр; но так оно чаще всего и бывает: широкую известность приносит побочное занятие. В послевоенные годы Буш-актёр был оценён в полной мере: «Для Буша, — писал в 60-х Александр Дымшиц, — нет рамок амплуа. От напряженнейшей трагедии до комедийного гротеска — таков его диапазон. Я видел его в „Фаусте“ умнейшим и изящнейшим Мефистофелем, в „На дне“ — поэтом гуманизма Сатиным, в „Кавказском меловом круге“ Брехта — лиричнейшим певцом и комичнейшим судьей»

С театром «Берлинер ансамбль» Эрнст Буш гастролировал по всему миру, в том числе в СССР в 1957 году. Гастроли открывал спектакль «Жизнь Галилея», главную роль в котором критики считают вершинным достижением актёра. «…Исполнитель роли Галилея — Эрнст Буш, — писал в те дни Павел Марков, — актёр подлинной трагической наполненности. Он дает очертание образа интересного и сложного в грубоватой, но умной манере. Не сразу угадаешь великого ученого в этой мощной и такой земной фигуре, с умелыми и хваткими повадками мастерового, с твёрдой и уверенной походкой. Но за внешними чертами, превосходно схваченными актёром, постепенно различаешь напряженный ум, здоровый скепсис, крепкую иронию, полнокровное жизнелюбие творца нового. И тем страшнее потухший и угасший Галилей финала, сохраняющий ещё внешнюю крепость фигуры, но уже уныло шаркающий ногами, кутающийся в тёплый халат, равнодушно ужинающий — с ясным и отчетливым сознанием безнадёжности совершенного им поступка».

Среди лучших ролей, сыгранных Бушем в театре «Берлинер ансамбль» — Повар в «Мамаше Кураж и её детях», Семён Лапкин в пьесе «Мать» (об этой роли восторженный отзыв оставил Брехт, назвавший Буша «великим народным артистом»), Аздак в «Кавказском меловом круге» Б. Брехта. «Во всех ролях, которые исполняет Буш, — отмечал Ю. Юзовский, — есть… принципиальная черта земного (нельзя вспомнить без улыбки, как он — Повар в „Матушке Кураж“ — чистит морковку, с удовольствием, со знанием дела, ловко и весело затем бросая её в воду). Это самочувствие человека, который прекрасно ориентируется во вселенной, который обладает умением, даже талантом хорошо чувствовать себя на земле — особенность, которая не мешает его умственным полетам, когда он в образе Галилея; его душевной проницательности, когда он в образе судьи Аздака; его трагизму, когда он в образе Повара, — тут ему важна земная закваска всего духовного».

К лучшим созданиям Буша на сцене Немецкого театра критики относят Председателя укома в «Шторме» В. Билль-Белоцерковского (именно для этого спектакля Эйслер по заказу актёра написал знаменитый «Левый марш»). Мефистофеля в «Фаусте» И. В. Гёте, шекспировского Яго. «Фауст» в постановке Лангхофа вызвал споры, как и исполнение ряда ролей в спектакле, но о Мефистофеле Ф. Эрпенбек в журнале «Театр дер цайт» писал: «Мефистофель — Эрнст Буш мог бы оправдать постановку „Фауста“, даже если бы мы её признали полностью неудачной».

Отношения с руководством СЕПГ

По поводу Аздака, сыгранного Бушем в «Кавказском меловом круге», Брехт в своём рабочем журнале записал, что понадобилась вся жизнь Буша, — «пришедшая через борьбу в Веймарской республике, гражданскую войну в Испании к горькому опыту после сорок пятого года, — чтобы сыграть этого Аздака». Начавшаяся в 1950 году сталинизация Восточной Германии привела к конфликту Буша с руководством СЕПГ. Во ходе партийной чистки 1951/1952 годов он был исключён из СЕПГ, поскольку отказался, прилюдно и не выбирая выражения, принять условия проверки; но это исключение никогда публично не разглашалось. Буш категорически отказывался выступать на официальных мероприятиях и в течение 10 лет вообще не выступал в концертах, — теперь он много и с удовльствием пел в театре. Композитор «Берлинер ансамбль» Пауль Дессау, который в 1951 году в конфликте между Бушем и Э. Хонеккером (в то время уже кандидатом в члены Политбюро ЦК СЕПГ) принял сторону последнего, семь лет спустя в узком кругу каялся: «Это было моей политической ошибкой, так как я должен был объяснить Хонеккеру, кто такой Эрнст Буш и что его слова нельзя принимать всерьёз. Хорошо, он невоздержан на язык. Анархист, но безупречный, необходимый, незаменимый человек… И по нынешний день, и кто знает, как долго ещё он останется незаменимым». Сам Буш, однако, ни в чём не раскаивался; о его «грубости и вызывающем поведении», о «невозможности найти с ним контакт» доводилось слышать из уст восточногерманских функционеров и Г. Шнеерсону в 1957 году.

В 1961 году Буш покинул сцену, по официальной версии — в связи с болезнью, однако существует и другая версия — политическая: родившаяся ещё в 60-х легенда о том, что Буш на заседании ЦК СЕПГ дал пощёчину Хонеккеру, не подтверждена надёжными источниками, но поклонники актёра в неё верят. В день своего 60-летия, в январе 1960 года, Буш дал в Академии искусств ГДР концерт, составленный в основном из репертуара литературных кабаре 20-х годов; его торжественно приветствовали высокопоставленные партийные чиновники, однако и здесь не обошлось без инцидентов, которые очевидцы помнили и тридцать лет спустя. Так, Буш исполнил очень популярную в конце 20-х годов «Мыльную песню»: во время очередных выборов в рейхстаг в 1928 году социал-демократы раздавали избирателям маленькие кусочки мыла с вытесненным на них призывом: «Голосуйте за СДПГ!» На эту предвыборную акцию откликнулись друзья Буша — написали сатирическую песенку, которая припоминала социал-демократам и голосование за военные кредиты в 1914 году, и расстрел рабочих в 1919-м, и многое другое, — и каждое деяние сопровождалось рефреном: «Мы мыльную пену взбиваем, / Мы втираемся в доверие, / Мы снова отмываем свои руки». И вдруг оказалось, пишет биограф Буша Йохен Фоит, что этот рефрен из времён Веймарской республики прекрасно вписывается в политику СЕПГ в ГДР. Партийных чиновников это открытие повергло в шок, а Буш тем временем (именно в этой песне и ни в какой другой) жестами призывал: «Подпевайте!» — не оставляя бывшим товарищам по партии иного выхода, как подпевать с невинным видом: «Мы снова отмываем свои руки…».

Последние годы

Покинув сцену, Буш в течение ряда лет записывал на студии грамзаписи цикл «Хроника в песнях, балладах и кантатах»; изданный позже на компакт-дисках, цикл включал в себя 200 песен. Но в целом Буш удалился в частную жизнь: овдовев, он в 1964 году в третий раз женился и впервые стал отцом.

Актёр умер 8 июня 1980 года в Бернбурге и был похоронен в Берлине, на старинном кладбище Панков III (нем. Friedhof Pankow III) в районе Нидершёнхаузен. В 1981 году его имя было присвоено Высшей школе театрального искусства, которая и в настоящее время называется Hochschule für Schauspielkunst «Ernst Busch» Berlin.

Творчество

Театральные работы

Актёрские

Театр Пискатора

• 1927 — «Гоп-ля, мы живем!» Э. Толлера. Постановка Э. Пискатора — Альберт Кроль
• 1927 — «Распутин, Романовы, война и восставший народ», по мотивам пьесы А. Н. Толстого и П. Щёголева «Заговор императрицы». Постановка Э. Пискатора — маршал Фош и ещё несколько ролей
• 1928 — «Берлинский купец» В. Меринга. Постановка Э. Пискатора — несколько ролей, хор

Театр на Шифбауэрдам

• 1928 — «Трёхгрошовая опера» Б. Брехта и К. Вайля. Постановка Э. Энгеля — констебль Смит
• 1928 — «Пигмалион» Б. Шоу — доктр Хиггинс
• 1932 — «Мать» Б. Брехта по мотивам романа А. М. Горького. Постановка Эмиля Бурри — Павел Власов
• 1946 — «Матросы из Каттаро» Ф. Вольфа. Постановка Э. Буша — Франц Раш

«Фольксбюне» (на Бюловплатц)

• 1930 — «Ткачи» Г. Гауптмана. Постановка К. Х. Мартина — Пекарь
• 1930 — «Матросы из Каттаро» Ф. Вольфа — Франц Раш
• 1932 — «Товарищ Каспер» П. Шурека — Каспер

Друге театры

• 1930 — «Мероприятие» Б. Брехта. Постановка З. Дудова — Агитатор (Берлинская филармония)

Театр Геббеля («Фольксбюне» на Саарландштрассе)

• 1945 — «Маяк» («Скала грома») Р. Ардри. Постановка К. Х. Мартина — смотритель маяка Чарлстон
• 1946 — «На дне» А. М. Горького. Постановка К. Х. Мартина — Сатин

Берлинер ансамбль

• 1951 — «Мамаша Кураж и её дети» Б. Брехта. Постановка Э. Энгеля и Б. Брехта — Повар
• 1952 — «Мать» Б. Брехта по роману А. М. Горького. Постановка Б. Брехта — Семён Лапкин
• 1954 — «Кавказский меловой круг» Б. Брехта. Постановка Б. Брехта — Чхеидзе и Аздак
• 1957 — «Жизнь Галилея» Б. Брехта. Постановка Э. Энгеля и Б. Брехта — Галилей

Немецкий театр

• 1951 — «Прага остаётся моей» Ю. Буряковского. Постановка В. Лангхофа — Фучик
• 1953 — «Отелло» У. Шекспира — Яго
• 1953 — «Глубокая разведка» А. Крона — Майоров
• 1954 — «Фауст» И. В. Гёте. Постановка В. Лангхофа — Мефистофель
• 1957 — «Шторм» В. Билль-Белоцерковского. Постановка В. Лангхофа — Председатель укома

Режиссёрские

• 1938 — «Трёхгрошовая опера» Б. Брехта—К. Вайля — Антверпен
• 1946 — «Матросы из Каттаро» Ф. Вольфа — Театр на Шифбауэрдам
• 1952 — «Кремлёвские куранты» Н. Погодина. Художники Джон Хартфилд и Виланд Херцфельде — «Берлинер ансамбль»

Фильмография

• 1929 — Катарина Кни / Katharina Knie — Фриц Кни
• 1931 — Трёхгрошовая опера / Die Dreigroschenoper — Уличный певец
• 1931 — Уличные песенки / Gassenhauer — певец Петер
• 1931 — Товарищество / Kameradschaft — Бергман Витткопп
• 1931 — Нейтральная полоса / Niemandland — Немец
• 1932 — Куле Вампе, или Кому принадлежит мир? / Kuhle Wampe oder Wem gehört die Welt — Фриц
• 1932 — Уголовное дело Гельдерна / Strafsache van Geldern — Ханс Лерзе, судебный репортер
• 1932 — Двое с Южного экспресса / Die zwei vom Südexpress — Машинист локомотива
• 1932 — Одна из нас / Eine von uns — Петер
• 1933 — Море зовёт / Das Meer ruft
• 1936 — Борцы / Kämpfer — судья Зийверт
• 1971 — Гойя, или Тяжкий путь познания

Фильмы об Эрнсте Буше

• 1967 — Таубер баррикад / Der Barrikadentauber — телевизионный фильм Эрвина Буркерта (ГДР)
• 1974 — Эрнст Буш - годы, бои, песни — телевизионный фильм ТО "Экран" ЦТ (СССР)
• 1976 — Эрнст Буш и его столетие / Ernst Busch und sein Jahrhundert — телевизионный фильм Ганса Христиана Норрегаарда (Дания)
• 1980 — Эренст Буш — певец рабочего класса / Ernst Busch — Arbeitersänger — телевизионный фильм Эрвина Буркерта (ГДР)
• 1982 — Буш поёт / Busch singt — 6-серийный телевизионный фильм Конрада Вольфа (ГДР)
• 2000 — Я — Эрнст Буш / Ich bin Ernst Busch — документальный фильм Петера Фойгта (Германия)

Наиболее известные песни

• «Мыльная песенка» (Seifenlied, 1928) — на стихи Юлиана Арендта, музыка Отто Странцки
• «Песнь Коминтерна» (Kominternlied, 1928), в России известная как «Заводы, вставайте»
• «Гвардия калек» (Die Krüppelgarde, 1930) — на стихи Давида Вебера, музыка Ганса Эйслера
• «Тревожный марш» (Der Heimliche Aufmarsch, 1931) — на стихи Эриха Вайнерта, музыка Ганса Эйслера
• «Песня солидарности» (Solidaritätslied, 1931) — на стихи Бертольта Брехта, музыка Б. Брехта и Г. Эйслера
• «Песня о болванчиках» (Das Lied von den Murmeln, 1932) — на стихи Макса Офюльса, музыка Гарри Ралтона
• «Песня штурмовика» (Das Lied vom SA-Mann, 1932) — на стихи Бертольта Брехта, музыка Ганса Эйслера
• «Болотные солдаты» (Die Moorsoldaten, 1933) — написана коммунистами-политзаключенными в концлагере Бёргермор, расположенном на болотах
• «Песня Единого фронта» (Einheitsfrontlied, 1934) — на стихи Бертольта Брехта, музыка Ганса Эйслера
• «Левый марш» (Linker Marsch, 1957) — на стихи В. Маяковского (немецкий перевод Хуго Хупперта), музыка Ганса Эйслера
• «Траншеи» (Der Graben, 1957) — на стихи Курта Тухольского, музыка Ганса Эйслера

Награды и премии

• Национальная премия ГДР (1949, 1956, 1966, 1979)
• Премия за выдающиеся достижения в искусстве (Kunstpreis des FDGB, 1977)
• Орден «За заслуги перед Отечеством» (1965)
• Орден Карла Маркса (1970)
• Орден Дружбы народов (1975)
• Международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами» (21.01.1975)

Имя Буша носит улица в Берлине и площадь в его родном Киле

Литература

• Шнеерсон Г. М. [sites.google.com/site/ernstbush/ernst-bus-i-ego-vrema Эрнст Буш и его время]. — М., 1971.
• Володина М. Певец-антифашист Эрнст Буш. — Музыка, 1979. — 64 с. — 50 000 экз.
• Herbert Ihering, Hugo Fetting. Ernst Busch. — Berlin: Henschelverlag, 1965.
• Karl Siebig, Ludwig Hoffmann. 'Ernst Busch. Eine Biographie in Texten, Bildern und Dokumenten. — Berlin: Henschelverlag, 1987. — ISBN 3-362-00103-3.
• Carola Schramm, Jürgen Elsner. Dichtung und Wahrheit. Die Legendenbildung um Ernst Busch. — Berlin: Trafo Verlag, 2006. — ISBN 3-89626-640-3.
• Renate Rätz [bundesstiftung-aufarbeitung.de/wer-war-wer-in-der-ddr-%2363%3B-1424.html?ID=473 Busch, Ernst] // Wer war wer in der DDR?. — Berlin: Ch. Links, 2010. — Вып. 1. — ISBN 978-3-86153-561-4..

Ссылки

• [www.ernst-busch.net/index.php Ernst-Busch-Gesellschaft e.V] (нем.)
• [www.ernst-busch.de www.ernst-busch.de Ernst Busch] (нем.)
• [sites.google.com/site/ernstbush/ Эрнст Буш (Ernst Busch): хроника ХХ века в песнях]

Отрывок, характеризующий Буш, Эрнст (актёр)

Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.