Бромвич, Джон
Поделись знанием:
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
| Джон Бромвич | |
| |
| Гражданство |  Австралия
|
| Дата рождения | 14 ноября 1918 |
| Дата смерти | 21 октября 1999 (80 лет) |
| Место рождения | Когара, Австралия |
| Место смерти | Джелонг, Австралия |
| Рабочая рука | левая |
| Удар справа | двуручный |
| Одиночный разряд | |
| Турниры серии Большого шлема | |
| Австралия | победа (1939, 1946) |
| Франция | 1/4 финала (1950) |
| Уимблдон | финал (1948) |
| США | 1/2 финала (1938-39, 1947) |
| Парный разряд | |
| Турниры серии Большого шлема | |
| Австралия | победа (1938—40, 1946—50) |
| Уимблдон | победа (1948, 1950) |
| США | победа (1939, 1949—50) |
| Завершил выступления | |
Джон Эдвард Бромвич (англ. John Edward Bromwich; 14 ноября 1918, Когара, Новый Южный Уэльс — 21 октября 1999, Джелонг, Виктория) — австралийский теннисист, член Международного зала теннисной славы с 1984 года.
- Двукратный чемпион Австралии в одиночном разряде (1939, 1946)
- 17-кратный победитель турниров Большого шлема в мужском и смешанном парном разряде
- Двукратный обладатель Кубка Дэвиса (1939, 1950) в составе сборной Австралии
- Член Зала спортивной славы Австралии с 1986 года
Содержание
Спортивная карьера
Джон Бромвич оставался одним из ведущих теннисистов Австралии на протяжении игровой карьеры, длившейся как до, так и после Второй мировой войны, в ходе которой он служил в армии, был ранен и заразился малярией во время Новогвинейской кампании[1]. Он играл в финалах чемпионата Австралии три раза до войны и четыре — после неё, выиграв по одному разу в каждый период. На Уимблдонском турнире 1948 года Бромвич был в одном шаге от титула, но не сумел реализовать три матч-бола в пятисетовом финальном поединке с Бобом Фалькенбургом[1]. На чемпионатах США он трижды играл в полуфинале — дважды до войны и один раз после неё. В списке десяти сильнейших теннисистов мира, ежегодно составляемом газетой Daily Telegraph, Бромвич фигурировал дважды до войны и трижды — после, в общей сложности пять раз подряд с 1938 по 1948 год (с 1940 по 1945 год список не составлялся): в 1939 году он занял в этом списке второе место[2].
Тем не менее, основной своей славы Бромвич добился в мужском парном разряде. Начиная с 1938 года, он восемь раз подряд побеждал в чемпионате Австралии в паре со старшим соотечественником Адрианом Квистом, что до настоящего времени остаётся рекордом турнира[3]. Лишь в 1951 году Бромвич и Квист уступили пальму первенства будущим обладателям классического Большого шлема в мужских парах — Фрэнку Седжмену и Кену Макгрегору. Этому поражению предшествовал успех 1950 года, когда Бромвич сам выиграл три из четырёх турниров Большого шлема — чемпионат Австралии с Квистом, Уимблдонский турнир с Седжменом и чемпионат США с ещё одним австралийцем Биллом Сидуэллом. В общей сложности на его счету 13 побед в турнирах Большого шлема в мужских парах. Помимо этого, он четырежды побеждал в миксте — дважды на Уимблдоне и по разу в Австралии (где ещё пять раз проигрывал в финалах) и в США. В трёх из четырёх побед его партнёршей была американка Луиза Браф.
Бромвич был одним из ведущих игроков довоенной и послевоенной сборной Австралии в Международном теннисном кубке вызова (ныне известном как Кубок Дэвиса). Он шесть раз играл со сборной в финале этого турнира и дважды завоёвывал с ней его главный трофей. Первый раз это случилось в 1939 году, когда они с Квистом после первого дня финального матча в США проигрывали со счётом 2:0. Начало парной встречи тоже сложилось для них неудачно — они уступили в первом сете и проигрывали во втором 3-1. Но затем Бромвич продемонстрировал то, что игрок сборной США Тед Шрёдер назвал «самые феноменальные два с половиной сета парной игры, которые я видел в жизни», и вырвал победу в третьей игре, а после того, как Квист в третий день сравнял счёт в матче, довёл дело до общей победы, убедительно переиграв Фрэнка Паркера[3]. Второй раз он выиграл Кубок Дэвиса в свой последний год в сборной Австралии — в триумфальном для себя 1950 году, снова в США. В общей сложности Бромвич провёл за сборную Австралии 24 матча, победив в 20 из 21 встречи в парном разряде, а в одиночном добившись победы в 19 из 30 игр.
Свой последний финал на турнире Большого шлема Бромвич провёл в 1954 году, когда с Берил Пенроуз в шестой раз за карьеру дошёл до финала чемпионата Австралии в миксте. В 1984 году его имя было включено в списки Международного зала теннисной славы, одновременно с именем Квиста, а два года спустя — в списки Зала спортивной славы Австралии. Он умер в октябре 1999 года; его многолетний партнёр Квист пережил его меньше чем на месяц.
Стиль игры
Теннисный комментатор и историк Бад Коллинз пишет, что у Бромвича был один из самых необычных стилей игры в истории тенниса. Левша от рождения, он подавал мяч правой рукой, но при этом играл одной рукой слева и двумя справа. Струны на его ракетке всегда были натянуты очень слабо, а его любимым приёмом было направить мяч прямо в ноги сопернику, что, при его виртуозном владении ракеткой, удавалось регулярно. В целом он мог раз за разом отправлять мяч в заранее выбранный сектор корта. Характерной в этом отношении была решающая игра финала Международного кубка вызова против Фрэнка Паркера в 1939 году. Перед игрой капитан сборной Фред Перри сказал Бромвичу, что, если тот хотя бы раз подаст мяч Паркеру под правую руку, пусть тогда делает это пять тысяч раз. Бромвич последовал совету тренера, бомбардируя Паркера мячами под правую руку с самого начала игры. В результате первое очко они разыгрывали две минуты, первый гейм — 13, и после этого форхенд Паркера перестал работать[4].
Участие в финалах турниров Большого шлема за карьеру
Одиночный разряд (2+6)
| Результат | Год | Турнир | Соперник в финале | Счёт в финале |
|---|---|---|---|---|
| Поражение | 1937 | Чемпионат Австралии | Вивиан Макграт |
3-6, 6-1, 0-6, 6-2, 1-6 |
| Поражение | 1938 | Чемпионат Австралии (2) |  Дон Бадж |
4-6, 2-6, 1-6 |
| Победа | 1939 | Чемпионат Австралии | Адриан Квист |
6-4, 6-1, 6-3 |
| Победа | 1946 | Чемпионат Австралии (2) | Динни Пэйлз |
5-7, 6-3, 7-5, 3-6, 6-2 |
| Поражение | 1947 | Чемпионат Австралии (3) | Динни Пэйлз |
6-4, 4-6, 6-3, 5-7, 6-8 |
| Поражение | 1948 | Чемпионат Австралии (4) | Адриан Квист |
4-6, 6-3, 3-6, 6-2, 3-6 |
| Поражение | 1948 | Уимблдонский турнир | Боб Фалькенбург |
5-7, 6-0, 2-6, 6-3, 5-7 |
| Поражение | 1949 | Чемпионат Австралии (5) | Фрэнк Седжмен |
3-6, 2-6, 2-6 |
Мужской парный разряд (13+3)
| Результат | Год | Турнир | Партнёр | Соперники в финале | Счёт в финале |
|---|---|---|---|---|---|
| Поражение | 1937 | Чемпионат Австралии | Джек Харпер |
Адриан Квист Дон Тёрнбулл |
2-6, 7-9, 6-1, 8-6, 4-6 |
| Победа | 1938 | Чемпионат Австралии | Адриан Квист |
 Готфрид фон Крамм Хеннер Хенкель |
7-5, 6-4, 6-0 |
| Поражение | 1938 | Чемпионат США | Адриан Квист |
Дон Бадж Джин Мако |
3-6, 2-6, 1-6 |
| Победа | 1939 | Чемпионат Австралии (2) | Адриан Квист |
Колин Лонг Дон Тёрнбулл |
6-4, 7-5, 6-2 |
| Победа | 1939 | Чемпионат США | Адриан Квист |
Джек Кроуфорд Гарри Хопман |
8-6, 6-1, 6-4 |
| Победа | 1940 | Чемпионат Австралии (3) | Адриан Квист |
Джек Кроуфорд Вивиан Макграт |
6-3, 7-5, 6-1 |
| Победа | 1946 | Чемпионат Австралии (4) | Адриан Квист |
Макс Ньюкомб Лен Шварц |
6-3, 6-1, 9-7 |
| Победа | 1947 | Чемпионат Австралии (5) | Адриан Квист |
Фрэнк Седжмен Джордж Уортингтон |
6-1, 6-3, 6-1 |
| Победа | 1948 | Чемпионат Австралии (6) | Адриан Квист |
Колин Лонг Фрэнк Седжмен |
1-6, 6-8, 9-7, 6-3, 8-6 |
| Победа | 1948 | Уимблдонский турнир | Фрэнк Седжмен |
Том Браун Гарднар Маллой |
5-7, 7-5, 7-5, 9-7 |
| Победа | 1949 | Чемпионат Австралии (7) | Адриан Квист |
Джефф Браун Билл Сидуэлл |
1-6, 7-5, 6-2, 6-3 |
| Победа | 1949 | Чемпионат США (2) | Билл Сидуэлл |
Фрэнк Седжмен Джордж Уортингтон |
6-4, 6-0, 6-1 |
| Победа | 1950 | Чемпионат Австралии (8) | Адриан Квист |
 Ярослав Дробный  Эрик Стёрджесс |
6-3, 5-7, 4-6, 6-3, 8-6 |
| Победа | 1950 | Уимблдонский турнир (2) | Адриан Квист |
Джефф Браун Билл Сидуэлл |
7-5, 3-6, 6-3, 3-6, 6-2 |
| Победа | 1950 | Чемпионат США (3) | Фрэнк Седжмен |
Гарднар Маллой Билл Талберт |
7-5, 8-6, 3-6, 6-1 |
| Поражение | 1951 | Чемпионат Австралии (2) | Адриан Квист |
Кен Макгрегор Фрэнк Седжмен |
9-11, 6-2, 3-6, 6-4, 3-6 |
Смешанный парный разряд (4+7)
| Результат | Год | Турнир | Партнёр | Соперники в финале | Счёт в финале |
|---|---|---|---|---|---|
| Победа | 1938 | Чемпионат Австралии | Маргарет Уилсон |
Нэнси Уинн Колин Лонг |
6-3, 6-2 |
| Поражение | 1938 | Чемпионат США | Тельма Койн |
Элис Марбл Дон Бадж |
1-6, 2-6 |
| Поражение | 1939 | Чемпионат Австралии | Маргарет Уилсон |
Нелл Холл-Хопман Гарри Хопман |
8-6, 2-6, 3-6 |
| Поражение | 1946 | Чемпионат Австралии (2) | Джойс Фитч |
Нэнси Уинн-Болтон Колин Лонг |
0-6, 4-6 |
| Поражение | 1947 | Чемпионат Австралии (3) | Джойс Фитч |
Нэнси Уинн-Болтон Колин Лонг |
3-6, 3-6 |
| Победа | 1947 | Уимблдонский турнир | Луиза Браф |
Нэнси Уинн-Болтон Колин Лонг |
1-6, 6-4, 6-2 |
| Победа | 1947 | Чемпионат США | Луиза Браф |
Гасси Моран Панчо Сегура |
6-3, 6-1 |
| Победа | 1948 | Уимблдонский турнир (2) | Луиза Браф |
Гасси Моран Фрэнк Седжмен |
6-2, 3-6, 6-3 |
| Поражение | 1949 | Чемпионат Австралии (4) | Джойс Фитч |
Дорис Харт Фрэнк Седжмен |
1-6, 7-5, 10-12 |
| Поражение | 1949 | Уимблдонский турнир | Луиза Браф |
Шейла Саммерс Эрик Стёрджесс |
7-9, 11-9, 5-7 |
| Поражение | 1954 | Чемпионат Австралии (5) | Берил Пенроуз |
Тельма Койн-Лонг Рекс Хартвиг |
6-4, 1-6, 2-6 |
Участие в финалах Кубка Дэвиса за карьеру (2+4)
| Результат | Год | Место проведения | Команда | Соперник в финале | Счёт |
|---|---|---|---|---|---|
| Поражение | 1938 | Филадельфия, США | Дж. Бромвич, А. Квист |  США: Д. Бадж, Дж. Мако, Б. Риггс |
2:3 |
| Победа | 1939 | Хаверфорд, Пенсильвания, США | Дж. Бромвич, А. Квист | США: Дж. Креймер, Ф. Паркер, Б. Риггс, Дж. Хант |
3:2 |
| Поражение | 1946 | Мельбурн, Австралия | Дж. Бромвич, А. Квист, Д. Пэйлз | США: Дж. Креймер, Г. Маллой, Т. Шрёдер |
0:5 |
| Поражение | 1947 | Нью-Йорк, США | Дж. Бромвич, К. Лонг, Д. Пэйлз | США: Дж. Креймер, Т. Шрёдер |
1:4 |
| Поражение | 1949 | Нью-Йорк, США | Дж. Бромвич, Ф. Седжмен, Б. Сидуэлл | США: П. Гонсалес, Г. Маллой, Т. Шрёдер |
1:4 |
| Победа | 1950 | Нью-Йорк, США | Дж. Бромвич, К. Макгрегор, Ф. Седжмен | США: Т. Браун, Г. Маллой, Т. Шрёдер |
4:1 |
Напишите отзыв о статье "Бромвич, Джон"
Примечания
- ↑ 1 2 [www.sahof.org.au/hall-of-fame/member-profile/?memberID=342&memberType=athlete Джон Бромвич] на сайте Зала спортивной славы Австралии (англ.)
- ↑ Collins & Hollander, 1997, pp. 649—650.
- ↑ 1 2 Collins & Hollander, 1997, p. 457.
- ↑ Collins & Hollander, 1997.
Литература
- John Bromwich // Bud Collins' Tennis Encyclopedia / Bud Collins, Zander Hollander (Eds.). — Detroit, MI: Visible Ink Press, 1997. — P. 456—457. — ISBN 1-57859-000-0.
Ссылки
- [www.sahof.org.au/hall-of-fame/member-profile/?memberID=342&memberType=athlete Джон Бромвич] на сайте Зала спортивной славы Австралии (англ.)
- [www.tennisfame.com/hall-of-famers/john-bromwich Джон Бромвич] на сайте Международного зала теннисной славы (англ.)
- [www.tennisarchives.com/player.php?playerid=490 Результаты в одиночном разряде] в базе данных Tennis Archives (англ.)
- [www.grandslamhistory.com/index.php?menu=players&act=GetPlayerByIDU&id=36 Все финалы турниров Большого шлема] в онлайн-справочнике Grand Slam Archives (англ.)
- [www.daviscup.com/en/players/player.aspx?id= Профиль на сайте Кубка Дэвиса] (англ.)
Отрывок, характеризующий Бромвич, Джон
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Категории:
- Родившиеся 14 ноября
- Родившиеся в 1918 году
- Умершие 21 октября
- Умершие в 1999 году
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Сиднее
- Умершие в штате Виктория
- Теннисисты по алфавиту
- Теннисисты Австралии
- Победители Открытого чемпионата Австралии по теннису в мужском одиночном разряде
- Победители Открытого чемпионата Австралии по теннису в мужском парном разряде
- Победители Открытого чемпионата Австралии по теннису в смешанном парном разряде
- Победители Уимблдонского турнира в мужском парном разряде
- Победители Уимблдонского турнира в смешанном парном разряде
- Победители Открытого чемпионата США по теннису в мужском парном разряде
- Победители Открытого чемпионата США по теннису в смешанном парном разряде
- Обладатели Кубка Дэвиса
- Члены Международного зала теннисной славы
