Рапаитяне

Рапа (rapa, в русскоязычных источниках рапаанцы, рапаитяне), - коренное население острова Рапа-Ити во Французской Полинезии, относящееся к группе полинезийских народов. Проживают также на островах Тубуаи и Таити. Некоторые исследователи видят в рапа только этническую группу тубуайцев, но серьёзные отличия языка рапа от языков островов архипелага Тубуаи опровергает эту теорию.

Численность

Вся история народа рапа - это не всегда успешная борьба за существование продолжавшаяся с древних времен вплоть до XX в. Исследовательская группа новозеландца А.Дж. Андерсона из Австралийского национального университета в Канберре, планомерно ведущая изучение Рапа-Ити с 2005 г. установила, что снижение численности населения началось задолго до прибытия европейцев. Интенсивная эксплуатация почв и подсечно-огневое земледелие для выращивания таро быстро привели островитян к экологической катастрофе. Уничтожение лесов и эрозия почв разрушили основы сельского хозяйства рапа и заставили население отступить от побережья в глубь острова, в горы, где разбившись на небольшие племенные группы они боролись за обладание оставшимися ресурсами. Когда первый европеец - английский мореплаватель Джордж Ванкувер 22 декабря 1791 г. сошел на берег острова Рапа-Ити, по его подсчетам, численность местного населения составляла 1500 - 2000 человек. В течение двух десятилетий после прибытия европейцев численность рапа сократилась с 2000 до 300 человек, вследствие принесенных на остров инфекционных заболеваний, причем только за короткий период с 1826 г. по 1829 г. от болезней погибло 1500 рапа, а к 1851 г. оспа и дизентерия оставили в живых всего 70 человек. В 1867 г. на момент установления над Рапа-Ити французского протектората на острове проживало 120 рапа . Только когда 6 марта 1881 г. Франция объявила об аннексии острова и рапа перешли под французский суверенитет стали наблюдаться тенденции к увеличению численности островитян, максимум достигнут в 1996 г., когда численность рапа достигла 521 человека. В начале XXI в. снижение численности островитян возобновилось, что связано с тем, что молодежь старалась покинуть свою отрезанную от мира общину в поисках работы. Согласно данным всеобщей переписи численность рапа составляла: в 2002 г. - 497 человек, в 2007 г. - 482 человека. В последнее время тенденция к убыли населения прекратилась и даже наметился небольшой прирост, по данным последней переписи населения, проведенной французской администрацией в 2012 г. численность рапа составила 520 человек. Большинство рапа проживают в двух населенных пунктах острова Рапа-Ити, около 350 человек в поселке Ауреи (рапа Ha'uréi) и около 130 человек в деревне Ареа (рапа 'Area), остальные пребывают за пределами острова, в основном на Таити.

Язык

Рапаитянский язык или рапа (rapan, эндоэтноним - Рео Рапа или Рео Опаро) относится к полинезийской группе австронезийской языковой семьи. Внутри полинезийской группы язык рапа относят к восточно-полинезийским языкам, которые, в свою очередь, входят в подгруппу ядерно-полинезийских языков. Хотя ряд исследователей видит в нём один из диалектов языка тубуаи, рапа заметно отличается от остальной части языков в своей группе и имеет достаточно оснований для выделения в отдельную категорию. Рапаитянский имеет общие черты с таитянским, маркизским и тубуаи, но почти 700 лет языковой изоляции, связанной с крайней удаленностью острова Рапа-Ити, сформировали особые языковые формы. Язык рапа - является основным языком общения на Рапа-Ити, хотя большинство детей и молодежи свободно владеют французским. Язык находится под угрозой исчезновения, что связано, в основном, с жесткой языковой политикой французского правительства. Во Французской Полинезии официальным языком является французский, рапа не имеет официального статуса, соответственно его преподавание в школах запрещено, также запрещено использование его в средствах СМИ, что заставляет рапаитян в большей степени использовать язык метрополии, чем свой собственный. Кроме того, язык рапа на протяжении долгого времени подвергался мощному влиянию таитянского, что привело к большому количеству заимствований. Большинство молодых рапаитян покидают родной остров, отправляясь в поисках работы в другие места, в основном на Таити, где используют для общения таитянский или французский языки, кроме того, язык рапа По состоянию на 2008 год языком рапа владел 521 человек , при этом для постоянного общения его использовали не более 300. Письменность на основе латинского алфавита .

История

Первые полинезийские поселенцы - предки современных рапа прибыли на остров в XIII веке в процессе освоения и заселения островов Тубуаи, Фиджи, Тонга и Самоа. Австралийские ученые из группы А.Дж. Андерсона с помощью радиоуглеродного датирования, в том числе биологических останков в болотах острова Рапа-Ити, установили время колонизации острова около 1200 г. Полинезийские переселенцы нашли здесь прекрасные условия для жизни, так, что население острова постоянно растет. Мифы и предания острова Рапа-Ити дошли до нас в сильно упрощенном виде в передаче христианских миссионеров с Таити, поэтому легенды о происхождении человека на острове сильно сокращены. По местному преданию, первым человеком на острове Рапа-Ити был сам бог Тики, приплывший сюда с легендарной прародины всех полинезийцев Гаваики (рапа 'Аваики). Он вступил в брак с местной женщиной, и она родила ему двух дочерей. Дочери Тики, собирая на берегу океана моллюсков, натолкнулись на щупальце моллюска, представлявшее собой фаллос Тики. Обе они забеременели, и одна из них родила сына, а другая - дочь. Сын одной из них по имени Тама-тики (сын Тики) женился на своей двоюродной сестре. От них и произошли все рапа. В каждом мифе о сотворении мира, где фигурируют один мужчина и одна женщина, неизбежно происходит кровосмешение. Полинезийцы осознали эту биологическую необходимость, и на большинстве островов в мифах о сотворении мира Тики совершает кровосмешение со своей дочерью. В отличие от распространенного штампа на Рапа-Ити инцест прикрывается моллюском. В легендах Рапа-Ити, как это присутствует, например, на ближайших островах Раротонге и Тубуаи, естественно было найти упоминание о культурном герое Хиро, великом мореплавателе. Но хотя на острове известна местная форма его имени - 'Иро, с ним не связано никаких мифов. Между тем предания всех других полинезийских островов изобилуют сообщениями о плаваниях великого морехода, который с архипелага Общества предпринимал путешествия к островам на востоке, юго-востоке, юге и на юго-западе, Хиро знают даже в Новой Зеландии, хотя он и не достиг её, но слава о нём была занесена на этот отдаленный остров полинезийскими поселенцами. Большую поддержку с недавнего времени получила теория, отождествляющая Рапа-Ити с мифическим островом Хива (Hiva), из легенд острова Пасхи, с которого прибыли предки этих знаменитых островитян и даже с легендарной Гаваикой - прародиной всех полинезийцев. Сведения о религии, которую исповедовали рапаитяне до принятия христианства мы можем почерпнуть от преподобного Дэвиса, посетившего Рапа-Ити с миссионерской целью в 1826 г. Он утверждал, что на острове была распространена та же религия, что и на Таити, но без пышного ритуального оформления. На Рапа-Ити не было архитектурных храмовых сооружений, не обнаружено никаких каменных или деревянных скульптур божеств. Несколько камней считалось жителями святыней, обладающей магической силой, а главные боги Папаруа и Поере олицетворялись в виде различных предметов. Папаруа изображался из волокна кокосового ореха в виде небольшого бочонка длиной в 5-7 см., с ним советовались во время войн и болезней и обращались за помощью при охоте на черепах. Поере олицетворялся в виде камня, длиной в 0,3 м., установленным на земле. Этот бог содействовал изобилию пищи и задерживал весенние воды. Вероятно, он был также богом-покровителем ремесленников, потому что к его помощи обращались обычно при спуске на воду лодок и при постройке домов. Поере приписывалось также исцеление больных, для чего ему приносилась в жертву рыба. В мифологии Рапа-Ити не встречаются общие для всех полинезийцев божества Те Туму, Атеа, Фа'ахоту и великие старшие боги - Тане, Ронго и Тангароа, зато известен целый ряд младших семейных богов. Очевидно, здесь не было организованного жречества, чем и объясняется такая скудная мифология. Широко распространенные термины «тохунга» и «таура» (у большинства полинезийских племен было две категории жрецов: официальные служители богов - тохунга, состоявшие при храмах и святилищах и «вольно практикующие» жрецы - таура, тауа, каула, применявшие шаманские приемы приведения себя в экстаз, чтобы боги ниспослали им «вдохновение») обозначающие жрецов в языке рапа отсутствуют. На Рапа-Ити слишком холодно для выращивания хлебных деревьев, кокосовых пальм и пизангов (райская смоковница или малайский банан). Кроме того, Рапа-Ити - это единственный полинезийский остров на который древние первооткрыватели почему-то не завезли с собой ни свиней, ни собак, ни домашней птицы, только вездесущие крысы пробрались сюда на каком-то старинном судне. Несмотря на это, до прибытия европейцев, рапаитяне успешно приспособлялись к своеобразным местным условиям. Все пригодные для обработки земли использовались для выращивания таро. Заквашивание таро в ямах обеспечивало жителям постоянные запасы продовольствия. Древние семьи развились в группы, а затем превратились в племена, которые ещё позднее распались на более мелкие племенные группы. Племена назывались по имени своих предков. К имени прибавлялась приставка нгате (нгати) и нгаи, точно так же как в Новой Зеландии. С ростом населения начали возникать столкновения между племенами. На господствующих горных вершинах начали строить укрепления, которые служили не только для обороны, но и для охраны посевов и наблюдения за соседними племенами. Самыми удобными местами для укреплений были острые горные вершины с крутыми склонами. Такое расположение гарантировало невозможность массовой атаки широким фронтом. Для крепости обычно выбирали острую вершину; её выравнивали и устраивали наверху площадку. Склоны стесывали при помощи заостренных роющих орудий из дерева и грубых тесел из базальтовой дайки до тех пор, пока не образовывалась вторая терраса, достаточно широкая для размещения жилищ. Военные строители тех времен сооружали целую систему террас с неизменной задней стеной. Самые острые части горы у вершины выравнивались, а склоны стесывались, чтобы увеличить крутизну над пропастью. Для усиления обороны по обе стороны от крепости прорывались глубокие канавы. Террасы устраивались также на отрогах, которые подводили к крепости. Там располагались дома и аванпосты для обороны. На выступающих камнях вытесывали ступени, по которым защитники могли отступать с террасы на террасу. Внутри самого укрепления на случай осады вырывали ямы, где скапливались запасы дождевой воды. Кроме того, поблизости от укрепления в нижней части склона находился охраняемый источник. На верхней террасе укрепленной вершины была резиденция верховного вождя - арики, который во время войны становился главнокомандующим. Нападающие могли атаковать крепость только с одной стороны. Находясь на господствующем пункте, вождь мог перебросить силы обороняющихся в угрожаемое место. В условиях рукопашной борьбы укрепление, господствующее над всей округой, было идеальной позицией для командующего обороной. Горные укрепления Рапа-Ити носили названия паре или па. К этому названию добавляли ещё маунга (гора) или тамаки (война). Возможно, что фортификация получила такое необычайное развитие на Рапа-Ити благодаря географическим особенностям острова. Самая высокая крепость острова Карере находилась на высоте 1460 футов. Великолепным образцом оборонительных сооружений была крепость Те Ваитау, расположенная на высоте 840 футов. Самой знаменитой из рапаитянских крепостей является, конечно, Моронго Ута, раскопки которой производил в 1956 г. Тур Хейердал. Горные укрепления рапа являются уникальными сооружениями во всей Французской Полинезии, австралийская экспедиция выявила на Рапа-Ити остатки 15 городков - крепостей, углеродный анализ позволил установить даты их постройки между 1450 и 1550 г.г , что позволило им высказать предположение о существовании в тот период 14 племен рапа, каждое из которых имело свою территорию и крепость . Тур Хейердал, проводя исторические изыскания на острове Рапа-Ити, пытался найти связь рапа с рапануйцами, жителями острова Пасхи. Он высказал предположение, что Рапа-Ити был заселен рапануйцами, бежавшими со своей родины и давшими острову его нынешнее название Рапа-Ити ("Маленький Рапа") по аналогии со своей родиной - Рапа-Нуи ("Большой Рапа"), основная же теория Хейердала заключалась в первоначальном заселении островов Тихого океана выходцами с побережья Южной Америки, а полинезийцы, по его мнению, прибыли на острова гораздо позднее . Однако другой исследователь Полинезии Эрик Бишоп довольно успешно доказал, что несмотря на активный культурный обмен между жителями Южной Америки и Океании, полинезийцы были первоначальным населением островов .

Первым европейцем, увидевшим рапаитян был английский капитан Джордж Ванкувер, ступивший на остров 22 декабря 1791 года во время исследовательского плавания на борту барка "Дискавери". В то время население Рапа-Ити составляло около 2000 человек. Они были разделены на 14 племен, которые часто воевали друг с другом. Ванкувер с восторгом отзывался о местной материальной культуре, особенно он был поражен, увидев каноэ рапа, сделанные из множества маленьких кусочков древесины сшитых вместе, оснащенные парусами и вмещавшие по 25-30, а то и 40 воинов, местные скульпторы покрывали резьбой ту часть кормы каноэ, которая возвышалась над поверхностью воды. Ванкувер писал по этому поводу: «Их изобретательность и упорный труд приводят в восторг». Такая похвала - редкость в устах европейца. Христианство пришло на Рапа-Ити в 1826 году, когда шестеро таитян были посланы туда в качестве миссионеров во главе с преподобным Джоном Дэвисом. Дэвис оценивал население острова в 2000 человек, но корабль, доставивший миссионеров, завез вместе с ними и эпидемические заболевания. Французский коммерсант и собиратель полинезийского фольклора Жак-Антуан Моренхаут, посетивший Рапа-Ити через 8 лет в 1834 г., сообщил, что население сократилось до 300 человек , таков был результат появления на острове венерических и эпидемических заболеваний. В шестидесятые годы XIX века рапаитяне подвергались набегам перуанских судов, которые якобы вербовали полинезийских островитян на работу по добыче гуано на островах у побережья Перу, а фактически занимались работорговлей. В 1863 г., по требованию Франции, Перу обязалось вернуть островитян на родину, но на борту судна, развозившего на родину жителей Тонго, Токелау и Манихики, которые были завербованы перуанскими работорговцами, вспыхнула эпидемия оспы и холеры. Капитан и матросы, спасая свои жизни, высадили больных на острове Рапа-Ити. Рапа едва не вымерли, в 1864 году в живых осталось только 130 человек. В 1867 году над Рапа-Ити был установлен французский протекторат. Организация англичанами в порту Ауреи угольной станции для загрузки своих судов, следующих в Новую Зеландию и Австралию, послужила сигналом для аннексии острова Францией 6 марта 1881 года. Титул местного вождя был упразднен 18 июня 1887 года.

Быт и хозяйство

Большинство современных рапа занимаются рыболовством, из продовольственных культур, как и сотни лет назад, на острове разводят таро, бананы, сладкий картофель, ямс и горные яблоки. Таро заквашивается в ямах, как плоды хлебного дерева на Маркизских островах, и составляет основную пищу жителей. Его заворачивают в листья и пекут в земляных печах, а затем превращают в тестообразную массу с помощью каменных пестиков. Хорошо размешанное тесто заворачивается в листья и развешивается на деревьях. Женщины численно превосходят мужчин и выполняют большую часть тяжелой работы. Они работают в поле, переносят в дом запасы продовольствия и готовят еду. Они даже прислуживают мужчинам в обеденное время и кладут им пищу в рот. Наблюдавший этот обычай в 1923 г. английский исследователь Макмиллан Браун пришёл к заключению, что на мужчин налагалось табу, и они не имели права прикасаться к еде собственными руками. Но вполне возможно, что дело не в табуации, а в историческом обычае служения мужчине, аналогичный обычай сложился, например, на Мангареве.

Религия

Большая часть рапа - христиане, 75% от общего числа которых - католики, 15% - протестанты-евангелисты, 10% - не относят себя ни к одной из конфессий. В результате активной работы в XIX в. католических миссионеров Таитянского викариатства, местные верования были искоренены и обычаи их населением утрачены.

Музыка

Остров Рапа-Ити славится своим знаменитым хоровым ансамблем, носящим название "Таитянский хор". В ансамбле 126 певцов - мужчин и женщин, что составляет примерно треть островитян, то есть практически все взрослое население острова. Их песни представляют собой традиционные полинезийские музыкальные спектакли (himene) и являются продуктом смешения европейских христианских гимнов с традиционной музыкой Полинезии. Считается, что песни исполняются на таитянском языке, видимо благодаря названию, которое придумал для ансамбля французский продюсер, на самом деле хор поет на своем родном языке рапа. Исследователи предполагают, что рапа имели песенные традиции еще до прибытия христианских миссионеров, и по сей день рапаанские песни представляют собой устную историю их культуры. Произведения "Таитянского хора" стали известны благодаря французскому джазовому исполнителю Паскалю Нэбету-Мейеру, который сделал в 90-е годы XX в. для полинезийской музыки тоже, что в своё время Рай Кудер для кубинской - записал её и успешно популяризировал в мире. "Таитянский хор" на сегодняшний день выпустил два музыкальных альбома и одно переиздание. Записи произведений хора производит Нэбет-Мейер, являющийся его продюсером. Нэбет-Мейер, собирая материалы о музыке рапа, обнаружил самую старую известную запись песен в их исполнении, сделанную на восковом валике 1906 г., которая хранится теперь в Музее Бишопа на Гавайях.

Дискография "Таитянского хора": Рапа-Ити (1992), Triloka Records; Рапа-Ити, Vol. 2 (1994), Shanachie; Рапа-Ити (2004), Soulitude / переиздание с бонус-треком, расширенное.

Литература

• Ф. Аллан Хансон: Жизненный путь Рапа. Общество и История Полинезийских островов. 1970, (англ.) ISBN 0-88133-029-9.
• [www.psu.edu/dept/liberalarts/sites/kennett/djkennett/pdf/Rapa_antiquity.pdf Дуглас Кеннет, Атолл Андерсон, Мэтью Преббл, Эрик Конте и Джон Саутон: Историческое воздействие человека на Рапа, Французская Полинезия], antiquity 80 (2006): S. 340–354  (англ.)
• [epress.anu.edu.au/wp-content/uploads/2012/10/whole3.pdf Атолл Андерсен, Дуглас Дж. Кеннет: Поднимаясь в высоту: Археология Рапа, укрепленный остров в дальней Восточной Полинезии:] (Terra Australis, Vol. 37). ANU E Press, 2013,  (англ.) ISBN 978-1-922144-24-9.
• Джон Ф.Дж. Стокс, «Язык Рапа», Журнал полинезийского общества, Wellington, 1955,  (англ.)

Ссылки

• [archive.is/20130417102514/readr.ru/tur-heyerdal-aku-aku.html%23page=81 10 глава в книге Тура Хейердала, «Аку Аку»]
• [www.geografia.ru/polinez.html Лучшая книга о Полинезии всех времён и народов: Те Ранги Хироа, «Мореплаватели солнечного восхода».]
• [www.lib.utexas.edu/maps/historical/pacific_islands_1943_1945/rapa.jpg Карта острова Рапа 1927 г. из Ежеквартального журнала королевского геологического общества]
• [www.npr.org/templates/story/story.php?storyId=3919685 NPR's Website, All Things Considered] можно прослушать исполнение песен "Таитянского хора" Рапа-Ити из последнего альбома 2004г.
• Этнологический отчет о состоянии языка рапа [www.ethnologue.com/show_language.asp?code=ray {{{2}}}] в Ethnologue. Languages of the World, 2015.  (англ.)

Отрывок, характеризующий Рапаитяне

– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.