Тримурти

Статья по тематике Индуизм
История · Пантеон
Направления Вайшнавизм  · Шиваизм  · Шактизм  · Смартизм
Верования и практики Дхарма · Артха · Кама Мокша · Карма · Сансара Йога · Бхакти · Майя Пуджа · Мандир · Киртан
Священные писания Веды · Упанишады Рамаяна · Махабхарата Бхагавадгита · Пураны другие
Родственные темы Индуизм по странам · Календарь · Праздники · Креационизм · Монотеизм · Атеизм · Обращение в индуизм · Аюрведа · Джьотиша
Портал «Индуизм»

Триму́рти (санскр. त्रिमूर्ति, trimūrti ^IAST «три лика») — триада, объединяющая трёх главных божеств индуистского пантеона (Брахму-Создателя, Вишну-Хранителя и Шиву-Разрушителя) в единое целое, представляющее собой духовное начало — Брахмана. Само понятие тримурти часто трактуется как триединое божество.

Божества триады

Брахма

В индуистской мифологии Брахма — высшее божество, которое выступает в роли сотворителя мира, и соответственно, в силу своей роли он указывается первым в составе триады божеств. Будучи создателем вселенной, Брахма в составе триады противопоставляется как её хранителю Вишну, так и разрушителю Шиве; однако при этом исследователи отмечают^[кто?], что в сюжетах мифов и легенд Древней Индии данное соотношение функциональных обязанностей соблюдается далеко не всегда и часто подвергается тем или иным модификациям. На этом основании высказываются предположения^[кем?], согласно которым в архаических версиях эпоса все три перечисленные функции соотносились с Брахмой. Кроме того, следует отметить, что из всех включаемых в триаду божеств Брахма, в отличие от Вишну и Шивы, является сущностью наиболее абстрактной и в меньшей степени вовлекается в сюжетные линии мифов и легенд. В тех же случаях, когда Брахма все же фигурирует в мифологии, его роль не является узко специализированной и имеет скорее общий характер — вплоть до того, что в некоторых сюжетах вместо Брахмы в той же роли действуют Вишну или Шива, которые со временем вытеснили Брахму из центра мифологических сюжетов индуизма. Тем не менее, роль Брахмы в базовых системах индуистского умозрения оценивается^[кем?] как важная.

Вообще говоря, в том случае, когда предпринимается попытка оценить мифологический образ Брахмы, исследователю надлежит уделять особое внимание истокам данного образа. Вероятная генеалогия Брахмы подразумевает, что божеству из абстрактного понятия могло предшествовать понятие конкретное, соответствовавшее некоторому универсальному ритуальному сооружению или принципу; об этом, в частности, свидетельствуют источниковедческие исследования, согласно которым в ведах слово среднего рода «brahman» изначально соотносилось с какой-либо молитвенной формулой или словесным выражением определенного универсального принципа, а позднее стало использоваться в том числе и для обозначения самого этого принципа. Впоследствии же данная концепция могла быть подвергнута персонификации в виде конкретного образа, грамматически перейдя в мужской род

Вишну

Хотя в ведийских гимнах Вишну входит в число основных божеств, его место в них является довольно несущественным. В брахманах его значимость несколько возрастает, однако фигурой первостепенного значения он становится только в эпосе и пуранах. Этимология его имени до конца не ясна; некоторые специалисты^[кто?] предполагают, что оно неиндоевропейского происхождения. Ранее, на основании мифологемы о «трёх шагах» Вишну, толковавшихся как метафорическое представление движения Солнца, европейские мифологи предполагали, что Вишну изначально являлся божеством солнца; в настоящее время данное мнение считается спорным. В рамках триады божеств Вишну выступает в роли хранителя Вселенной; несмотря на то, что создателем мира и, соответственно, более существенной фигурой в данном контексте представляется Брахма, большинство вариантов концепции тримурти, представленных в пуранах, ставят на высшее место в триаде именно Вишну. В таких случаях он провозглашается самой основой и сущностью бытия, его источником и абсолютом. Аналогичные описанному представления наличествуют и в эпосе, где либо сам Вишну, либо его аватары выступают в качестве центральных персонажей. В некоторых мифологических сюжетах, к примеру, мир трактуется как форма существования Вишну; другие отводят данному божеству существенную роль в процессе возрождения мира после завершения существования вселенной.

В свою очередь, мифы об аватарах Вишну сосредоточены главным образом на изложении мотивов победы божества над злом (для чего он, собственно, и принимает тот или иной облик). Вне зависимости от того, о каком именно из проявлений Вишну идёт речь в том или ином сюжете, в каждом из случаев он персонифицирует энергию благого устройства вселенной и космоса. Впрочем, представление этой энергии в конкретных философско-религиозных системах или мифологических концепциях характеризуется определёнными различиями: диапазон манифестаций может варьироваться от некоторого абсолюта, который не поддается описанию, вплоть до своеобразного личностного бога, являющегося объектом сильной эмоциональной привязанности со стороны какого-либо человека. Следует при этом заметить, что, например, в эпической мифологии Вишну постепенно отождествляется с целым рядом тех или иных образов.

Шива

Несмотря на то, что Шива ассоциируется с разрушающим аспектом Тримурти, это разрушение не следует понимать буквально. Согласно индуизму, мир является иллюзией (майей), а Шива постулирует истинное понимание реальности, чем и вызывает аннигиляцию иллюзии. Свами Шивананда пишет: «Цель Его танца — освобождение душ от оков майи, от тройных уз анавы, кармы и майи. Он творит не разрушение, но перерождение».

Прототипические изображения, ассоциируемые с Шивой, обнаруживаются на печатях, датируемых еще 3-2 тысячелетиями до н. э. Многие особенности и функции, характерные для Шивы, в ведах ассоциировались с божеством Рудрой; впоследствии это имя из основного стало эпитетом, поменявшись местами с прежним эвфемизмом. В силу довольно продолжительной ассимиляции данного образа в нем оказались объединены различные, порой довольно противоречивые черты (ярость — милость и т. п.). В то же время, например, в рамках шиваизма данное божество представляется высшим и олицетворяет собой как разрушающее, так и созидающее начало одновременно.

Исследователи отмечают^[кто?], что те аспекты образа Шивы, которые имеют непосредственное отношение к его созидающей роли, находят своё метафорическое воплощение в одном из его ключевых символов — линге, который соответствует мужскому началу. Главным объектом культа Шивы, соответственно, являются изображения линги в виде каменной колонны, которая, в свою очередь, покоится на символе женского начала — йони. В некоторых философско-религиозных концепциях именно эта совокупность символов представляется главным метафорическим обозначением сотворения мира.

Внешний облик Шивы и его культ приобретают ряд черт, направленных на устрашение. С образом данного божества (в том числе — в качестве его свиты) увязываются самые разнообразные существа чрезвычайно неестественных и гипертрофированных видов и свойств. Иногда Шива также изображается в образе «великого аскета»; согласно мифологическим сюжетам, он был осужден на вечный аскетизм за отсечение пятой головы Брахмы. Следует также заметить, что в пуранах перечисляются 108 имен, или эпитетов Шивы, характеризующих данное божество в тех или иных его ключевых аспектах. Там же изложены представления и о воплощении космической энергии Шивы, которая осуществляет регулирование мирового порядка.

Философия понятия «тримурти»

Согласно индийской религиозной философии, в образе тримурти соединены три главных верховных принципа, наблюдаемых в видимом мире — начала творческое (Брахма), разрушительное (Шива) и охраняющее (Вишну). Все три существуют в одном божестве и одно во всех трёх, подобно тому как Веды делятся на три главные части и всё-таки остаются единой книгой. Все они содержат в себе одно существо, которое является Парамой (верховным), Гухьей (тайным) и Сарватмой (душой всего мира).

Эволюция представлений о тримурти

Собственно представления о тримурти возникли в довольно поздний период — только в эпоху составления пуран (приблизительно 300—1200 гг.) на подъёме развития философии послеведического индуизма. Этому благоприятствовали более ранние предпосылки.

Предтечей «тримурти» является ведийская ассоциация трёх богов Агни, Ваю (или Индра) и Сурья, как различных форм одного солнечного, светлого божества (смотри Тривикрама). Следующей ступенью является система трёх великих богов Брахмы, Шивы и Вишну, из которых каждый в своё время и на своём месте прославляется, как верховное божество. Идея тройственности в единстве, однако, ещё чужда этой системе; каждый член её является отдельным самостоятельным мифологическим лицом. Дальнейшим шагом к образованию троицы тримурти являются частичные попытки отождествления каждого из трёх божеств друг с другом, встречающиеся уже в индийском эпосе, в позднейших его составных частях. Единственное место в «Махабхарате», в котором уже ясно высказывается идея троичности, носит очевидные следы позднейшего происхождения («оно создает образ Брахмы, получает форму в виде Пуруши и разрушает естеством Рудры — таковы три состояния владыки тварей»). Также в «Махабхарате» бог Агни называется одновременно создателем, хранителем и разрушителем мира, также выступая (в «Ригведе») как имеющий три проявления: огонь, молния и солнце. Ещё яснее высказывается идея тримурти в одном месте эпической поэмы Гариванша, служащей как бы дополнением к «Махабхарате» и несомненно значительно позднейшей: «Он, который есть Вишну, есть также и Шива, и он, который есть Шива, есть также и Брахма: одно существо, но три бога — Шива, Вишну, Брахма».

Вообще идея троичности богов представлена в индийские средние века ещё очень скудно; в те времена она играла лишь незначительную роль. В общем, образ Тримурти никогда не занимал особо видного места в индийских религиозных представлениях, хотя в Европе и склонны были думать иначе. В настоящее время фактически тримурти опять распалось. Культ Брахмы почти совсем вымер, а другие два члена троицы — Вишну и Шива — каждый возвышаются своими поклонниками до степени единственного верховного божества, причем тримурти является лишь трояким воплощением Вишну или Шивы, как верховных божеств.

В достаточно поздних индуистских текстах не исключается косвенное влияние на концепцию триединства буддизма, (ветвь махаяны) с его учением о трёх телах Будды (трикайя). В индуистском тексте «Майтри-упанишада» Брахма, Рудра (Шива) и Вишну представлены как три «образа владычества» Брахмана — абсолютного начала всего сущего. Три бога уподобляются здесь женскому, мужскому и среднему полу Брахмана, а в виде огня, ветра и солнца они проявляют сияние Абсолюта. Развитие идей триединства встречается затем в «Рамоттаратапания-упанишаде» (1.16), а также в творчестве поэта Калидасы («Кумарасамбхава» 11.14).

Австрийский востоковед Морис Винтерниц (Moriz Winternitz, 1863—1937 гг.) отмечает, что имеется очень мало упоминаний о тримурти в индийской литературе. Соединению Вишну, Шивы, и Брахмы воедино придаётся важное значение лишь в «Курма-пуране», где Брахману поклоняются как Тримурти.

Британский историк Артур Бэшем объясняет интерес к философии тримурти на Западе, кажущимся внешним его сходством с идеей христианской Троицы:

Первые западные исследователи индуизма были впечатлены сходством между индуистским триединством и христианской Троицей. На самом деле, сходство не очень-то близкое, и индуистское триединство, в отличие от Святой Троицы христиан, никогда в сущности не «было популярным». Весь индуистский тринитаризм имел тенденцию к принятию только одного бога из трёх; таким образом, из контекста ясно, что гимн Калидасы к Тримурти в действительности адресован Брахме, который рассматривается как верховный бог. Тримурти являлся, фактически, искусственной величиной, и имел мало реального влияния.

Оригинальный текст (англ.)  

Early western students of Hinduism were impressed by the parallel between the Hindu trinity and that of Christianity. In fact the parallel is not very close, and the Hindu trinity, unlike the Holy Trinity of Christianity, never really "caught on". All Hindu trinitarianism tended to favor one god of the three; thus, from the context it is clear that Kālidāsa's hymn to the Trimūrti is really addressed to Brahmā, here looked on as the high god. The Trimūrti was in fact an artificial growth, and had little real influence.

Как отмечает В. К. Шохин, в современную эпоху представить Тримурти неким аналогом христианского учения о Троице пытаются неоиндуисты, однако, по мнению Шохина, с точки зрения индологии указанные сравнения при научном подходе выявляют лишь фундаментальные отличия этих двух концепций.

Модели тримурти в ветвях индуизма

В двух важнейших ветвях индуизма — шиваизме и вишнуизме, — представления о тримурти как о «нейтральности Абсолюта» в трёх равных божествах не получили признания. Шива или Вишну является, соответственно, по представлениям их последователей, единственным верховным божеством. При этом и те и другие учитывают философское учение санкхьи о трёх гунах, однако акцент в их интерпретациях различен. Основными задачами умозрительных построений тримурти в шиваизме и вишнуизме были унификация верховных божеств индуистского пантеона перед угрозой религиозной экспансии буддизма и джайнизма, а также попытка гармонизации двух течений индуизма.

Шиваизм

Модель тримурти была развита в шиваизме, при этом главнейшим божеством считается Шива. Согласно «Линга-пуране» (I.18.12) «вечный Шива» (Садашива) и есть Абсолют, а Брахма (созидатель мира), Вишну (хранитель мира) и Шива (Бхава; разрушитель мира) — соответствуют трём его эманациям.

Вишнуизм

Модель тримурти в вишнуизме кладёт в основу главенство бога Вишну. Согласно «Падма-пуране» (I.62) Брахма, Вишну и Шива вышли из тела «большого Вишну», распределяясь по трём гунам (там же — 263.81 и т. д.). Отсюда считается, что саттва, «гуна просветлённости», пронизывает вишнуитские писания («Вишну-пурана», «Падма-пурана», «Вараха-пурана», «Нарада-пурана», «Бхагавата-пурана», «Гаруда-пурана»). Эти писания ведут к «освобождению». Раджас, «гуна деяний», проходит через произведения, посвященные Брахме («Брахма-пурана», «Брахманда-пурана», «Брахмавайварта-пурана», «Маркандея-пурана», «Бхавишья-пурана», «Вамана-пурана»). Эти писания могут обеспечить только небо. Тамас, «гуна недеяния», охватывает шиваитские творения («Агни-пурана», «Матсья-пурана», «Курма-пурана», «Линга-пурана», «Вайю-пурана», «Сканда-пурана»).

Иконография и символы Тримурти

Тримурти изображается как три бога, стоящие рядом (памятники Эллоры) или как три бога со сросшимися телами (шиваистские храмы Южной Индии). С идеей христианской Троицы индийская тримурти очевидно ни по существу, ни по происхождению не имеет ничего общего.

За изображения Тримурти европейскими учёными раньше ошибочно принималось трёхликое божество Шива-Махешвара (чьи скульптуры имеются, например, на острове Элефанта, недалеко от Бомбея). Образ Шивы в данных изображениях отражал свои собственные формы. Неверное представление о трёхликом Тримурти, в частности, вошло в некоторые авторитетные русские издания, такие как «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» и «Большую советскую энциклопедию».

В иконографии позднего шиваизма модель о главенстве бога Шивы получила своё графическое отображение: в шиваитских изображениях над тремя скульптурными ликами богов тримурти возносится четвёртая голова «вечного Шивы». К числу наиболее известных скульптур такого рода относится изображение VIII века из шиваитского храма Кайласантхи из южноиндийского культового комплекса Эллора. В скульптурных композициях тримурти вишнуитов Непала за тремя фигурами богов помещается колонна, которая символизирует верховного бога Вишну, отдельного от трёх. Популярности в простом народе изображения шиваитов и вишнуитов не имели из-за своей искусственности и философской направленности.

На юге Индии тримурти называется мумурте («мур» по-тамильски «три»).

Символом тримурти является мистическое санскритское слово Ом, в котором (в силу происхождения санскритского «о» из сочетания «а» + «у»): «а» изображает Брахму, «у» — Вишну, «м» — Шиву.

Галерея

• Trimurti ellora.jpg

  Тримурти (по порядку, слева направо: Брахма, Вишну, Шива), скульптура из пещер Эллоры

• VatPhou2003-Outs.jpg

  Барельеф, изображающий тримурти в кхмерском храмовом комплексе Ват-Пху на территории современного Лаоса.

• Brahma, Vishnu and Shiva seated on lotuses with their consorts, ca1770.jpg

  Брахма, Вишну и Шива со своими жёнами (княжество Гулер, Индия, около 1770 года)

• Goddess Bhadrakali Worshipped by the Gods- from a tantric Devi series - Google Art Project.jpg

  Тримурти (Брахма, Вишну, Шива) поклоняется богине Бхадракали (тантрическое изображение, 1660-1670 гг.)

Объяснение начала XX века

Немецкий философ и ясновидящий Рудольф Штейнер (1861—1925) в своём публичном выступлении 3 ноября 1923 года связал «индуистскую троицу» с европейским фольклором. Он пояснил, что на понятиях, хорошо знакомых античному ясновидению, основаны интуитивные понимания древних индусов, говорящих о Брахме, Вишну и Шиве.

• Брахма — это сфера миров, естественным образом (следуя законам) приближающаяся к человеку.
• Вишну — это сфера миров, которая не может слиться с человеком, разве что, когда тот вынужден беспрестанно уничтожать уже им возведённое, и преобразить его.
• Шива — то, что связано с разрушительными силами.

Штейнер добавил, что в далёкую эпоху великой индской цивилизации считалось, что Брахма— это сфера духов огня и сильфов, Вишну — та, где сильфы и ундины, а Шива — сфера ундин и гномов.

См. также

• Тридеви
• Харихара

Литература

• С. И. Тюляев «Развитие образа Шивы от древней к средневековой эпохе (II в. до н. э. — XII в.)» // Искусство Индии. Сборник статей, — М., 1969.
• Kirfel W.: Die dreikopfige Gottheit, Bonn, 1948.
• Banerjea J. N.: The so-called Trimurti of Elefanta // «Arts Asiatiques», 1955, t. 2, № 2, pp. 120–126.
• Rajan K. V. S.: Trinity in sculpture // «Journal of Oriental Research», 1954/55, v. 24.
• А. М. Дубянский. Классическая триада: Брахма, Вишну, Шива // Древо индуизма / Отв. ред. И. П. Глушкова. — М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1999. — С. 128-151. — 559 с. — (Культура народов Востока). — 2500 экз. — ISBN 5-02-018032-7.

Ссылки

• Тримурти // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Тримурти

– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.