Осада Акры (1189—1191)
| Осада Акры (1189-1191) | |||
| Основной конфликт: Третий крестовый поход | |||
 | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Решительная победа крестоносцев | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Осада Акры (28 августа 1189 — 12 июля 1191) — важнейшее сражение Третьего крестового похода в Святой земле. После тяжелой двухгодичной осады[4], крестоносцам удалось отбить стратегически важный город Акру, который в течение 100 лет оставался оплотом крестоносцев и столицей Иерусалимского королевства.
Содержание
Предыстория
После того как Салах ад-Дин разбил крестоносцев в битве при Хаттине 4 июля 1187 года, у него появилась возможность выбить своих противников со всей территории Иерусалимского королевства; он воспользовался возможностью и практически без боя взял Акру и (2 октября 1187 года) Иерусалим. Крестоносцы все ещё контролировали города Тир, Триполи и Антиохию, которые Саладин в следующем году тоже несколько раз осаждал, но безуспешно.
Весть о потере Иерусалима и Палестины повергла Европу в большое смятение, и вскоре прозвучал призыв к сопротивлению: в октябре 1187 года папа римский Григорий VIII перед смертью призвал к Третьему крестовому походу, а его преемник Климент III повторил этот призыв.
Положение Тира
В Тире укрепился Конрад Монтферратский и успешно выдержал осаду в конце 1187 года, после чего Салах ад-Дин сначала переключился на другие задачи, но в середине 1188 года, когда в Тир прибыли морем первые подкрепления из Европы, попытался добиться сдачи города путём переговоров[5], для чего освободил взятого в плен при Хаттине Ги де Лузиньяна, но это обострило ранее тлевший конфликт между Ги де Лузиньяном и Конрадом Монтферратским: Ги проиграл сражение при Хаттине, а Конрад в то же время отстоял Тир от мусульман. Ги подошел к Тиру, но Конрад не впустил его[6], сославшись на то, что управляет городом от имени монархов, которые могут приехать и от которых зависит будущее государств крестоносцев. Удалившись, Ги вновь появился под городом в апреле 1189 года, уже вместе с женой Сибиллой Иерусалимской; его опять не пустили, и он разбил лагерь перед городскими воротами.
Поздней весной 1188 года король Сицилии Вильгельм II Добрый прислал корабли с 2 тысячами рыцарей. 6 мая 1189 года подошел архиепископ Пизы Убальдо Ланфранчи с 52 кораблями и Ги переманил их на свою сторону. В августе, после того как Конрад так и не разрешил ему войти в город, он снял свой лагерь и отправился на юг[7], чтобы атаковать Акру. Сам Ги и его войско осталось на побережье, а сицилийцы и пизанцы отправились морем: необходимо было подготовить твердую почву для атаки на Саладина.
Осада Акры
Портовый город Акры расположен на южной стороне полуострова залива Хайфы. На востоке города располагался хорошо защищенный порт, на западе и юге — укрепленные дамбы; с материка Акра была защищена двойной стеной, усиленной башнями. Благодаря защищенному порту, город был единственным портом, где в любую погоду можно было загружать и разгружать корабли, поэтому Акра была особенно важна для крестоносцев. Когда Ги подошел к Акре 28 августа 1189 года, мусульманский гарнизон примерно в два раза превышал его собственные войска. Он попытался использовать элемент неожиданности, чтобы взять город, но ему это не удалось. Ему пришлось расположиться лагерем перед городом и ожидать подкрепления с моря, которое впрочем не пришло: флот датчан и фризов был отозван на родину, в связи со смертью Вильгельма II Доброго.
Позже подошла армия французов и фландрцев под командованием Жака Авьена, Генриха I, графа Бара, Андре де Бриенна, Роберта II графа де Дрё и его брата епископа Филиппа де Дрё; немецкая армия под командованием ландграфа Людвига III Тюрингского, Отто I герцога Гельдерна, итальянцы с архиепископом Равенским Герхардом и архиепископом Веронским, а также король Киликийской Армении Левон II с армянским войском[1]. А после того как Людвигу III Тюрингскому удалось переубедить Конрада на счет Ги, то подкрепление пришло и из Тира.
Как только Саладин узнал о таком развитии событий, он сразу собрал всех своих вассалов и напал 15 сентября на лагерь Ги.
Сражение под стенами Акры
4 октября 1189 года началась осада Акры. Ги де Лузиньян со своими крестоносцами взял на себя подошедшего Салах ад-Дина. Христианская армия состояла из армий королевств, а также небольшого количества европейских крестоносцев и рыцарских орденов, а также мусульманских войск из Египта, Туркестана, Сирии и Месопотамии.
Мусульмане расположились полукругом на востоке, с видом на Акру; христиане выдвинулись напротив, поставив в первую линию арбалетчиков, во вторую — тяжелую кавалерию. В последующей битве при Арсуфе христиане отправили в бой одновременно все силы, вперед двинулись также тамплиеры и атаковали правый фланг Салах ад-Дина. Атака тамплиеров оказалась столь успешной, что противнику пришлось послать на подмогу воинов из других частей, в результате чего корпус Саладина столкнулся с центром боевого порядка тамплиеров. Арбалетчики без особого сопротивления расстреляли мусульман. Правый фланг и центр войска Саладина были обращены в бегство.
Когда христиане нарушили строй и принялись грабить оставленные позиции, Саладин отправил им навстречу свежий корпус с левого фланга и легкую кавалерию в тот самый момент, когда те возвращались с награбленной добычей. Неорганизованность отступления христиан оказалась роковой. Воины Саладина убивали убегавших до тех самых пор, пока их не остановили свежие силы с правого фланга христиан. Ги де Лузиньяну пришлось бросить на подмогу резерв, сковывавший гарнизон Акры; из города почти сразу вышло около 5.000 мусульманских воинов и, соединившись на севере с отступившим правым крылом Саладина, атаковали тамплиеров, которые, отступая, понесли тяжелые потери. Великий магистр ордена тамплиеров Жерар де Ридфор и Андре де Бриенн были убиты. Жертвы с христианской стороны составили от 4-5 тысяч человек[8][9]. Конрад и Ги вновь разругались. В результате крестоносцы закрепились на своей позиции, откуда впоследствии Саладин так и не смог их выбить; таким образом он не смог закрепить успех своей победы.
Двойная осада
В течение осени стали подходить подкрепления из Европы, так что Ги смог полностью отрезать Акру от материка. Сообщение о начавшемся походе к Святой земле императора Фридриха I Барбароссы не только подняло моральных дух христиан, но и сподвигло Саладина подвести новые силы и окружить кольцом христиан. Тем самым христиане и мусульмане образовали два кольца осады вокруг Акры.
За следующие 15 месяцев крупных сражений не было. 31 октября пятнадцать мусульманских галер прорвали морскую блокаду и доставили в город продовольствие и оружие. 26 декабря египетский флот смог восстановить блокаду и ограничить доступ к городу с моря. В марте 1190 года Конрад Монферратский отправился с несколькими кораблями в Тир и вернулся с подкреплением, которое должно было помочь в ожесточенной борьбе с окружившими их мусульманами. С помощью строительных материалов, привезенных Конрадом, были построены осадные орудия, использовавшиеся при очередном неудачном штурме города 5 мая.
19 мая Салах ад-Дин, который за прошедшие месяцы серьёзно укрепил свои сухопутные войска, предпринял атаку на лагерь христиан, продлившуюся восемь дней, пока снова не потерпел неудачу. Но напряжение среди христиан все нарастало, и 25 июля, несмотря на запрет своего командования, некоторая часть войска атаковала мусульман и была полностью уничтожена. В течение всего лета приходило подкрепление: французы под командованием короля Иерусалима Генриха II Шампанского, братьев Тибо V де Блуа и Стефана I, графа де Сансерра, коннетабля Франции графа Рауля де Клермона, Джона де Фонтини, Алана де Сан-Валери, архиепископа Безансона, епископа Блуа и епископа Туля. Также прибыл с остатками войска Фридрих VI, после того как его отец, Фридрих I Барбаросса утонул 10 июня в речке Селиф. Останки своего отца он частично оставил в Тарсусе, Антиохии и Тире. Незадолго до этого прибыл Балдуин Ексетер, Архиепископ Кентерберийский. В октябре подошел граф де Бар, в ноябре христиане смогли прорваться в Хайфу, через которую можно было доставлять продовольствие в лагерь.
Жизнь в городе и в лагере христиан быстро ухудшалась из-за вмешательства Саладина. Продовольствие подходило к концу, питьевой воды не хватало, гигиена сильно ухудшилась и был велик риск эпидемии. Людвиг III Тюрингский заболел малярией и умер на обратном пути 16 октября 1190 года на Кипре. В начале осени умерла королева Сибилла Иерусалимская, сразу после смерти обеих своих дочерей от Ги де Лузиньяна. В связи с этим Ги потерял корону Иерусалима, которую носил по праву своей жены, а также потерял право управлять государством как король-регент при своих дочерях.
Бароны королевства воспользовались этим чтобы избавиться от Ги и устроить брак Конрада Монферратского с сестрой Сибиллы — Изабеллой Иерусалимской, то, что оба к тому времени были уже в браке с другими, не составляло такой большой проблемы, как выбор священника: Патриах Кесарии был болен, следующий за ним избранник отказался женить их (он был на стороне англичан, как и Ги де Лузиньян), но неожиданно умер 19 ноября. Наконец, архиепископ Пизы и папский легат дали своё согласие, и епископ Бове дал им своё благословение: Конрад был признан владыкой вместо Ги, и вместе с Изабеллой уехал назад в Тир, где Изабелла через год родила дочь Марию. Продолжение династии было обеспечено.
Армия Саладина теперь была настолько велика, что крестоносцам всю зиму ничего не оставалось, кроме как заботиться о том, чтобы к нему не приходили корабли с припасами по морю. В лагере крестоносцев эпидемия сражалась с командирами. Братья Тибо V де Блуа и Стефан I граф де Сансерр уступили ей 20 января 1191 года, в этот же день умер сын Фридриха Барбароссы — Фридрих VI. Граф Шампани Генрих II много недель боролся за свою жизнь и победил смерть.
Необходимо было что-то решать относительно осады города. Прибывший весной 1190 года австрийский герцог Леопольд V взял инициативу на себя. 31 декабря последовала неудачная попытка перелезть через стену. 6 января, в результате частичного обрушения стены христиане предприняли попытки захватить часть гарнизона города. 13 января Салах ад-Дину удалось прорвать линию христиан и часть гарнизона свежими солдатами; но больше он не стал ничего предпринимать — ждал пока болезни сделают за него его работу. Но в марте погода на море улучшилась — смогли подойти новые христианские корабли с провиантом и подкреплением, что уже снизило риск для крестоносцев. А с вестью, что приход короля Ричарда Львиное Сердце и короля Филиппа Августа неизбежен, шансы Саладина на победу быстро снизились до нуля.
Короли Акры
Король Франции Филипп Август высадился 20 апреля, король Англии Ричард — 8 июня. Учитывая что он «мимоходом» смог захватить Кипр, ситуация в Акре казалась ему не трудной.
Время до прибытия Ричарда, Филипп Август использовал чтобы построить осадные орудия и восстановить контроль в море перед городом — теперь Акра была заблокирована. После прибытия Ричард воспользовался трехдневным перемирием и стал искать личной встречи с Салах ад-Дином. Встреча не состоялась, так как сам Ричард и Филипп заболели лихорадкой. В это же время умер патриарх Кесарии.
Если осадные орудия проделывали в стене брешь, то войска Саладина тут же шли атакой на крестоносцев, и у города было время укрепить стену.
1 июля умер Филипп Эльзасский, который был одним из важнейших последователей короля Филиппа как граф Фландрии и Вермандуа. Его смерть потребовала присутствия короля во Франции для урегулирования прав наследования графств, так как у Филиппа Эльзасского не было законнорожденных детей.
Капитуляция Акры
3 июля осадные орудия вновь проделали в стене брешь, и на этот раз атака Саладина была быстро отбита. Город предложил капитулировать на их условиях, но Ричард отказался. Саладину не удалось сформировать контратаку, как только он узнал о желании города сдаться. 7 июля гарнизон Акры смог последний раз попросить помощи у Саладина; в противном случае они грозились сдаться. 11 июля был дан последний бой, 12 июля город решился на капитуляцию и предложил теперь более выгодные условия для христиан. Саладин, который не принимал участие в переговорах согласился на условия: гарнизон города сдается в плен, христиане входят в Акру[10].
Леопольд Австрийский отбыл из Святой земли после того, как серьёзно разругался с Ричардом. Как командующий всеми немецкими войсками, он должен был пользоваться такими же привилегиями, как и король Англии и Франции. Он потребовал возвести его в такой же ранг, но был осмеян Ричардом и Филиппом. Также известен эпизод: Леопольд был одним из первых крестоносцев, ворвавшихся на стену, и установил свой флаг на стене. Разгневанный этим Ричард скинул его флаг со стены и водрузил свой. В отместку, Леопольд позже захватил всех английских крестоносцев в плен при их возвращении в Англию и передал императору Генриху VI; отпущены они были только за большой выкуп.
31 июля Филипп Август вынужден был оставить святую землю и вернуться во Францию, чтобы урегулировать право наследства на графства Фландрии и Вермандуа. Таким образом в Акре остался один верховный властитель — король Англии Ричард I Львиное Сердце.
Казнь пленных
На плечи Ричарда и Салах ад-Дина легло решение о дальнейшей судьбе города. Христиане начали с того, что отремонтировали фортификационные укрепления и договорились об обмене пленными. 11 августа начался первый из трех обменов, но Ричард отказался от него — среди пленных не было некоторых названных дворян; передача была отменена, дальнейших переговоров не последовало. 20 августа Ричард, который прочно закрепился в городе и не собирался его покидать, в отместку за не исполненную Саладином часть сделки, приказал казнить 2700 пленных мужчин, женщин и детей из гарнизона Акры. Через два дня, 22 августа 1191 года Ричард и крестоносцы покинули Акру.
Основание для такого поступка у Ричарда было следующее: Конрад Монферратский за спиной Ричарда пытался заключить с Салах ад-Данином сепаратный мир; примерно половина из всех пленных принадлежали короне Франции и Конрад собирался использовать их в качестве платы при заключении мира. Казнив пленных, Ричард тем самым показал свою решимость и резко негативное отношение к такого рода интригам.
Последствия и итоги
Крестоносцы отправились на юг, держась берега моря. Саладин направился за ними в том же направлении. 7 сентября произошла битва при Арсуфе, немного севернее Яффы, в которой победили крестоносцы. 10 сентября 1191 года Ричард захватил Яффу, но к лету 1192 года так и не смог взять Иерусалима — своей настоящей цели. Как только стало ясно, что брат Ричарда Иоанн Безземельный узурпировал власть в Англии, Ричард быстро заключил мир с Саладином, закончив своё участие в Третьем крестовом походе, и отправился в обратный путь в Англию, но в декабре 1192 года был пойман герцогом Австрии Леопольдом и предан в плен императору Германии; из плена его выкупила мать, Алиенора Аквитанская только в 1194 году.
Осада Акры стала грандиозным событием Третьего крестового похода, унесшим жизни многих командиров. Потери составили: одну королеву, шесть архиепископов и патриархов, двенадцать епископов, сорок герцогов и графов, а также около 500 других высокопоставленных вельмож.[11][12] Погибло большое количество рыцарей из низшего дворянства, а потери среди неблагородных людей, простых солдат неизвестны. Большинство из погибших умерло не в сражении, а от болезней и антисанитарии.
Акра стала столицей Иерусалимского королевства и временно обеспечивала спокойствие на узкой прибрежной полосе Средиземного моря. Акра была последним оплотом крестоносцев, вплоть до её завоевания в 1291 году.
Погибшие при осаде
|
|
См. также
Напишите отзыв о статье "Осада Акры (1189—1191)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 "Leon's troops also took part in the siege of Acre" M. Chahin (1987). The Kingdom of Armenia: A History. Curzon Press. p. 245. ISBN 0-7007-1452-9
- ↑ 1 2 [www.scribd.com/doc/71091453/The-Life-of-Saladin-Behaudin-Tekstualno The Life of Saladin Behaudin Tekstualno]
- ↑ [www.third-millennium-library.com/readinghall/GalleryofHistory/Saladin/LIFE_17.html THE SIEGE OF ACRE]
- ↑ Rickard, J (12 November 2001). [www.historyofwar.org/articles/battles_acre.html «Siege of Acre, August 1189-12 July 1191»], Accessed October 12, 2007.
- ↑ René Grousset, 1936. P. 47-51.
- ↑ Grousset 1936, p. 62
- ↑ Grousset 1936, p. 64
- ↑ Ibn Al-Athir, XII, 20-6; Chapter four in Arab Historians of the Crusades, ed. and trans. by Francesco Gabrieli
- ↑ Christopher Tyerman, God’s War A New History of the Crusades, p.416. Belknap Press, 2008.
- ↑ Grousset 1936, p. 94-95.
- ↑ «500 proceres potentes», siehe Ricardus canonicus: Itinerarium Regis Ricardi IV, 6
- ↑ Vgl. Friedrich Kohlrausch: Die deutsche Geschichte. Band 1, Friedlein & Hirsch, Leipzig 1851, S. 212
- ↑ [www.glanvillenet.info/roanhg4.htm Records of the Anglo-Norman House of Glanville from A.D. 1050 to 1880 — Pages 41 to 60]
Литература
- James Jr Reston: Warriors of God. Richard the Lionheart and Saladin in the Third Crusade. Random House, New York 2001. ISBN 0-385-49561-7
- Kenneth M. Setton / Robert L. Wolff / Harry W. Hazard: The later Crusades, 1189—1311. University of Wisconsin Press, Madison 2006, ISBN 0-299-04844-6, S. 51 ff.
- Itinerarium Peregrinorum et Gesta Regis Ricardi, ed. William Stubbs, Rolls Series, (London: Longmans, 1864) III, 1, 5, 13, 17-18 (pp. 210–11, 214-17, 224-26, 231-34), translated by James Brundage, The Crusades: A Documentary History, (Milwaukee, WI: Marquette University Press, 1962), 175-81 [www.fordham.edu/halsall/source/1191acre.asp]
- René Grousset, Histoire des croisades et du royaume franc de Jérusalem — III. 1188—1291 L’anarchie franque, Paris, Perrin, 1936 (réimpr. 2006), 902 p., ISBN 2-262-01569-4
Ссылки
- [gravures.ru/photo/gjustav_dore/istorija_krestovykh_pokhodov/the_siege_of_ptolemais_2/54-0-1529 Сайт о средневековой гравюре (gravures.ru). Густав Доре, серия Крестовые походы: гравюра 41, Осада Акры (The Siege of Ptolemais)]
- [gravures.ru/photo/gjustav_dore/istorija_krestovykh_pokhodov/the_siege_of_ptolemais/54-0- Сайт о средневековой гравюре (gravures.ru). Густав Доре, серия Крестовые походы: гравюра 42, Осада Акры (The Siege of Ptolemais)]
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Осада Акры (1189—1191)
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.
Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.
Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.
