История Синьцзяна

Ранняя история

Наличие энеолитической керамики на территории региона (датированной VI тыс. до н. э.) указывает на тесные связи региона со Средней Азией и Ближним Востоком.

В бронзовом веке (III тыс. до н. э.) на территорию региона с запада проникли арийские скотоводческие племена Афанасьевской культуры. Они хоронили своих предков в курганах (Таримские мумии). Их потомки стали известны античным авторам как тохары, а китайским — как юэчжи. Они построили города Кашгар, Турфан и Хотан. К востоку от тохаров (в Ганьсу) проживали усуни.

Хуннская империя (209 до н. э. — 155 н. э.)

Во II веке до н. э. тохаров частично покорили, а частично вытеснили в Среднюю Азию пришедшие с востока армии хунну под предводительством Модэ. Спустя несколько десятилетий натиск хуннов был отражён, а тохары оказали помощь китайцам в открытии Великого шёлкового пути. К I веку до н. э. тохары приняли буддизм. Тохарские языки сохранились в оазисах Восточного Туркестана вплоть до VIII века.

В конце I века Бань Чао завоевал территорию современного Синьцзяна и присоединил его к китайской империи Хань. В империи были созданы административные структуры для управления регионом, которые продолжали функционировать и при государствах-правопреемниках после гибели империи Хань.

Сяньбийская империя (93—224)

В 93 году в битве при Их-Баяне коалиция ханьцев, сяньби, динлинов и чешисцев разбила хунну, после чего сяньби начали занимать хуннские земли, а часть хуннов влилась в состав сяньби. В середине II века вождь Таньшихуай объединил сяньби-монголов, а в 155 году нанёс такой удар хунну, что хуннский этнос раскололся на четыре ветви. Бывшие хуннские земли в Синьцзяне перешли под контроль сяньби. В середине III века держава сяньби распалась.

Жужаньский каганат (330—555)

В 234 году Сяньбийская империя раздробилась на несколько частей, но Нирун-монголы (Жужаньский каганат, Нирунский каганат) занимали почти всю территорию Сяньбийской империй, а сяньбиязычные Тобасцы захватили территорию до китайской реки Янцзы. Западная граница Нируна простиралась до озера Балхаша и эфталиты стали вассалом Нирунского каганата.

Тюркский каганат (552—745)

Тюркский каганат распространил свою власть на обширных территориях Великой Степи от Европы до Китая. Именно в этот период начался процесс тюркизации Синьцзяна. В 603 году Тюркский каганат распался на западную и восточную часть (Восточно-тюркский каганат), что надолго предопределило историческое имя региона — Восточный Туркестан. Однако нашествие тюркских племён не пресекало развитие местной культурной традиции. В VI веке в окрестностях Турфана начинается строительство Пещерных Храмов Тысячи Будд

В составе империи Тан

В середине VII века территория Синьцзяна вошла в состав китайской империи Тан, и оставалась под её контролем вплоть до середины VIII века, когда мятеж Ань Лушаня привёл к необходимости отзыва войск из отдалённых гарнизонов в центральный Китай.

От китайцев до монголов

В 745 году образовался Уйгурский каганат, центр которого находился на территории современной Монголии. К середине IX века он начал слабеть. В 840 году каганат подвергся нападению енисейских кыргызов и был разгромлен. Уйгуры бежали на юг, юго-запад и запад. Те, кто переместился на юго-запад, создали Уйгурское Кянсуйское (Ганьчжоуское) государство на территории современной китайской провинции Ганьсу. Те, кто переместился на запад, основали известное в истории уйгурское буддистское государство (Уйгурское государство Идикутов), просуществовавшее почти 500 лет. Столицами этой страны были города Кочо (Турфан) и Бешбалык. Кроме того, местные оседлые уйгуры примерно в это же время совместно с другими тюркскими народами создали обширное государство Караханидов, со столицей в Кашгаре. Таким образом, утвердившись в конце I тысячелетия в Таримском бассейне и Джунгарии один из тюркоязычных племенных союзов, уйгуры стали основным населением региона.

После того, как в начале XII века пала находившаяся на территории северного Китая киданьская империя Ляо, часть киданей ушла на запад и, разгромив караханидов, образовала на их бывшей территории государство Западное Ляо.

Монгольский период

Вошедший в состав Монгольской империи Уйгурия (Уйгурское государство Идикутов — добровольно, а Уйгурское государство Караханидов — путём военной интервенции), в XIII веке, после разделения империи между наследниками Чингиз-хана, практически полностью попал в улус его второго сына — Чагатая. Именно поэтому староуйгурский язык называют чагатайским. Лишь восточная часть страны — Турфан и Кумул вошли в состав улуса Угэдэя, — третьего сына Чингиз-хана, провозглашенного Великим ханом. О роли уйгуров в Монгольской империи широко известно. Здесь нам хотелось бы подчеркнуть лишь то обстоятельство, что уйгурская письменность, воспринятая монголами в качестве государственного письма, применялась на всём пространстве, подконтрольном монгольским правителям. Говоря конкретно об улусе Чагатая, отметим, что в его составе находились и земли, выходящие далеко за пределы исторического Уйгурии. В частности, это: современный Узбекистан, южная часть Казахстана, северная и восточная часть Афганистана, Таджикистан, Кыргызстан. Другими словами — это та часть Центральной Азии, которую принято называть Туркестаном.

В середине XIV века из Чагатаева улуса выделяется Могольское государство (Моголистан), которое покрывало территорию Уйгурии. Слово «могол» является не этническим наследником слова «монгол», а скорее династийным его преемником. То есть основное население Моголистана было тюркоязычным, а точнее, они были уйгурами, но их правители считали себя потомками Монгольских ханов. Столицей Моголистана был провозглашен город Бешбалык, уже бывший одно время столицей Уйгурского государства Идикутов.

В XIV веке ойраты кочевали на юг и в 1399 году создали Ойратское ханство. Потеряв на время северную часть Синьцзяна, уйгуры тем не менее вернули себе восток страны, а именно Турфан и Кумул, которые были затем исламизированы. «Старший сын Ахмеда — Мансур, после смерти своего отца, был признан как правитель Уйгурии, в Турфане, в Карашахаре и в Куче».

В XVI веке Уйгурия приобрел новое название: Мамлакат- и Могулия (Государство Моголия). Столицей этого государства был провозглашен город Яркенд.

Особенностью Уйгурского государства в XVI—XVII веках является то, что политическая жизнь страны во многом определялась деятельностью ходжей. Две исламские секты ходжей — «белогорцев» и «черногорцев» на протяжении двух веков соперничали друг с другом за влияние в Уйгурии. В конце XVII века к власти пришел лидер белогорцев — Аппак Ходжа. Однако продолжавшиеся склоки создали благоприятную почву для того, чтобы вся территория Уйгурии оказалась под влиянием джунгаров. К северу от Уйгурии существовало достаточно сильное Джунгарское ханство, на юге Уйгурии — Уйгурское государство Моголия, попавшее в зависимость от джунгар.

Цинский период

В XVII веке китайская империя Мин была завоёвана маньчжурами, установившими Цинскую империю. В конце XVII века начались войны между маньчжурами и джунгарами за гегемонию в степях Восточной Азии. В середине XVIII века Джунгарское ханство было полностью разгромлено, а его территория захвачена Цинской империей.

Что касается южной части Синьцзяна, то её судьба была предрешена по причине междоусобных конфликтов, умело используемых завоевателями. В связи с тем, что практически все ойратское (джунгарское) население было уничтожено, либо бежало, силами сопротивления на всей территории Синьцзяна руководили потомки известного уйгурского религиозного авторитета — лидера секты белогорцев — Аппак Ходжи, — братья Бурханэддин и Ходжа Джихан. Однако уже на начальном этапе борьбы им противостояли черногорцы во главе с Яхья Ходжой.

Братьям Бурханэддину и Ходжа Джихану удалось разгромить своих политических противников, но сплотить население Уйгурии перед лицом внешней опасности полностью не удалось. Братья Бурханэддин и Ходжа Джихан ещё во время начала оккупации Синьцзяна маньчжурскими войсками оказывали посильную помощь ойратам, хотя их родина и находилась в зависимости от ойратов. Однако братья понимали, что маньчжурская оккупация — явление во много раз страшнее и опаснее ойратского влияния. В 1758 году Ходжа Джихан объявляет себя правителем Уйгурии под именем Батур Хан. В целом ему удавалось контролировать ситуацию, хотя в некоторых городах ещё находились его политические противники из числа уйгуров, которые затем последующем перешли на сторону китайцев. Продвигаясь на юг Уйгурии, маньчжурские войска «…овладели городами Куча, Шаяр и Сайрам. В Аксу и Уч-Турфане против Бурханэддина и Ходжа Джихана выступили местные беки, сдавшие эти города Чжао Хою…» К концу августа 1759 года был взят Яркенд (беки изменили Бурханэддину). Примерно тогда же пал Кашгар.

Таким образом попытка братьев Бурханэддина и Ходжа Джихана отстоять независимость Уйгурии не увенчалась успехом. Основные причины поражения заключались в отсутствии единства среди уйгурских лидеров.

В результате завоевания маньчжурскими феодалами Джунгарии и Восточного Туркестана обе области фактически превратились в колонии Цинской империи и в 1760 году были искусственно сведены в особую военно-административную единицу — имперское наместничество Синьцзян (Новая граница, или Новая территория).

Уйгурский народ никогда не мирился с потерей независимости. Уже в год образования наместничества, то есть в 1760 году произошло крупное восстание в Кашгаре. Через пять лет жители Уч-Турфана, на юге Уйгурии, в течение нескольких месяцев вели вооруженную борьбу. Возглавлял восстание Рахматулла. Подавив эти выступления уйгурского народа, маньчжуро-китайские оккупационные власти насильственно переселили часть уйгурского населения с юга на север Уйгурии. Эта акция преследовала двойную цель. Во-первых, необходимо было несколько разрядить обстановку и поэтому такого рода переселение было в некотором смысле ссылкой для наиболее активных борцов за свободу. Во-вторых, уничтожив более миллиона ойратов, маньчжуро-китайское правительство рассчитывало посредством использования труда уйгуров содержать оккупационную армию на севере Уйгурии. Именно в то время переселенцев-уйгуров и нарекли маньчжурским словом «таранчи», что означает — землепашец.

Выступления уйгуров за независимость проходили постоянно. За период XVIII—XX веков их было около 400. Интересный момент, но борьбу за свободу возглавляли как представители секты «белогорцев», так и представители секты «черногорцев». Что касается крупных, так называемых «восстаний ходжей», то в XIX веке они вспыхивали в 1814 году во главе с Тилла-кари, в 1816 в году во главе с Зияутдином, в 1818 году во главе с Джахангир-ходжой, который в 1826—1828 годах возглавив борьбу вторично (Восстание Джангир-ходжи), сумел организовать силы сопротивления. Овладев важными стратегическими пунктами юга Уйгурии, такими как Кашгар, Яркенд, Хотан, Янгигисар, Джахангир-ходжа пытался наступать, правда безуспешно, на Аксу, Карашар, Кучар, Уч-Турфан. Потерпев поражение в решающей битве, Джахангир-ходжа был схвачен, увезен в Пекин и казнен. Как отмечают исследователи, "по свидетельству Вэй Юаня, маньчжурские карательные силы с необычной жестокостью расправлялись с уйгурскими повстанцами. Так, он пишет «Сколько убито неприятелей, не было счета, живыми схвачено 4000». Однако, значение восстания Джахангир-ходжи огромно. Как пишет Ч. Валиханов, «После джангирского восстания обнаружилась вся слабость китайцев, которые до тех пор для азиатцев казались непобедимыми. Кашгарские патриоты ожили духом и получили новую и сильную надежду к возвращению самостоятельности своего Отечества». Уже через два года, в 1830 году, брат Джахангир-ходжи — Юсуф-ходжа организовал новое движение и с территории Коканда направился в Уйгурию. Ему удалось освободить Кашгар и Янгигисар. Однако в дальнейшем Юсуф-ходжа вынужден был вернуться в Коканд. Через 17 лет, в 1847 году известный уйгурский деятель Валихан Тура сумел также освободить Кашгар и Янгигисар, но не сумел развернуть наступление.

После подписания в июле 1851 года Кульджинского договора между Россией и империей Цин, взаимоотношения этих двух стран значительно улучшились, однако это не отразилось на судьбе уйгурского народа. Продолжая испытывать гнет, уйгурские ходжи в 1855 году вновь попытались овладеть Кашгаром… В течение 1856—1857 годов также предпринимались действия в этом направлении.

Летом 1864 года восстали жители Кучара, что расположен в самом центре Уйгурии. На юге страны волнения произошли в Кашгаре, Яркенде, Хотане. Восстание перекинулось на север, где началось выступление в Илийском крае, и таким образом практически вся страна была охвачена событиями. Однако, распри и междоусобицы, непонимание единых целей сводили на нет успехи восставших. На начальном этапе восстания, в 1864 году лидером движения был признан правитель Кучара — «черногорец» Рашиддин. Приняв титул Хан-ходжи, он немедленно предпринял шаги к расширению базы восстания. Во многом ему это удалось. Однако в 1866 году с прибытием в Кашгар из эмиграции «белогорца» Бузрук-ходжи, междоусобицы возобновились. Одновременно в 1866 году правителем Илийского Края объявил себя Алихан, приняв титул султана. В результате Уйгурия оказалась расколота на мелкие образования.

Было создано пять государств: Кучарское ханство, Кашгарское ханство, Хотанское исламское государство, Урумчийский султанат, Илийский султанат. Уйгурские политические деятели понимали необходимость объединения страны, но из-за личных амбиций они не могли договориться. Руководитель восстания в Кучаре — Рашиддин-ходжа (Хан-ходжа) не признавался Кашгарскими деятелями, а правитель Кашгара — Бузрук-ходжа, не пользовался авторитетом среди лидеров других частей Уйгурии. Роль объединителя нации и страны взял на себя Якуб-бек, один из военачальников из Кашгара, прибывший ранее из Коканда. Проведя мероприятия по усилению армии, он при её помощи сумел устранить несговорчивых ходжей и объединить страну. Все государственные образования на территории Уйгурии вошли в состав государства Якуб-бека. Это государство было провозглашено в 1865 году и называлось Йеттишар (государство Семи городов). На период его существования Уйгурия фактически в течение 13 лет был независимым государством. В 1870 году Якуб-бек сумел присоединить к государству Йеттишар и Урумчийский султанат.

Что касается Илийского (Таранчинского) султаната, то в 1871 году он был оккупирован войсками Российской империи. Военные столкновения уйгуров и русских начались в 1870 году. «Поводом к открытию военных действий послужила попытка казахов из рода кызай в конце 1870 года откочевать в Кульджу. Бегство волостного управителя кызаевцев прапорщика Тазабека в апреле 1871 года в Кульджу и отказ Илийского султаната выдать его в назначенный срок заставили генерала Колпаковского усилить пограничные отряды и послать особый отряд». Оккупировав Илийский Край Синьцзяна, российские войска находились там в течение десяти лет.

Между тем, государство Йеттишар безуспешно пыталось добиться признания своей независимости. Политика Якуб-бека была основана на лавировании между могущественными соседями Уйгурского государства — тремя империями: Российской, Британской и Цинской. К сожалению ни Россия, ни Британия не признали независимости государства Йеттишар. Империя Цин, тем временем, отвергнув даже предложение Якуб-бека на автономию, предприняла широкомасштабные военные действия. В 1877 году Якуб-бек был отравлен, а Уйгурия повторно оккупирована войсками империи Цин. Среди мирных жителей были проведены массовые аресты и казни. Командующий китайскими войсками генерал Цзо Цзунтан вошел в историю как палач уйгурского народа. По Ливадийскому договору 1879 года и Илийский Край возвращался Россией империи Цин. В 1881—1883 годах российские войска были выведены из Илийского Края — северо-западной части Синьцзяна. В 1884 году цинская администрация вновь переименовала Уйгурию в Синьцзян, административным центром которого стал город Урумчи.

Синьцзян в XX веке

См. также: Уйгурские восстания XX века

После революции 1911-12 годов в Китае уйгуры восставали в Каргалыке, Яркенде, Хотане. Серьёзные выступления произошли в Кумуле в 1912—1913 годах. Восстание возглавил Тимур Хальпа. Однако вскоре оно было ликвидировано, а Тимур Хальпа и лидер восставших жителей города Турфан, которые намеревались примкнуть к кумульцам, Мухитдин, были убиты.

Хотя Первая мировая война обошла Синьцзян стороной, но ее последствия в регионе были очень значительными. В 1916 году в СУАР хлынул поток беженцев из российского Туркестана после подавления Среднеазиатского восстания. После поражения белого движения в Синьцзян бежали многочисленные белогвардейцы. В межвоенный период огромное влияние на Синьцзян оказывал СССР. В немалой степени это было связано с тем, что внешняя торговля Синьцзяна была в значительной мере ориентирована на Россию. Уже в 1920 году власти Синьцзяна с согласия пекинских властей пригласили в Кульджу для переговоров советскую торгово-дипломатическую миссию, в ходе которых 27 мая 1920 года было заключено двустороннее Илийское соглашение, предусматривавшее учреждение в Кульдже советского агентства для торговых вопросов, а также регламентирующее торговлю между СУАР и Советской Россией. Это соглашение устанавливало, что двусторонняя торговля будет осуществляться через единственную дорогу, проходящую через Хоргос и отменяло право экстерриториальности русских подданных на территории Илийского округа. В начале 1920-х годов советским властям удалось фактически ликвидировать белогвардейский очаг в Синьцзяне и немалую помощь в этом оказали китайские власти. Лидеры белых в регионе (А. И. Дутов, Б. В. Анненков и Н. А. Денисов) погибли. Значительная часть солдат белых армий по амнистии вернулась в Советскую Россию. Между Синьцзяном и СССР установилась очень значительная караванная торговля. В 1920-е годы из Синьцзяна в СССР поставлялись кожи, шерсть, пушнина, шелк-сырец, хлопок, чай, табак, лошади, скот, сухофрукты, а вывозились в Синьцзян из СССР сахар, спички, нефтепродукты, хлопчатобумажные ткани, нитки, железные и чугунные изделия, посуда и т. п.. Уже в 1926 году двусторонний товарооборот достиг уровня 1913 года, а в 1929 году превысил его на 63,2 %. В 1930-е годы Синьцзян фактически перешел на дотации из СССР. В августе 1933 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято постановлении о мерах по развитию экономики Синьцзяна. Синьцзян получил заем в 5 млн золотых рублей под 4 % годовых с погашением его поставками товаров — золота, олова, пушнины, шерсти и др.. 17 июля 1935 года был заключен в Урумчи советско-синьцзянский договор, согласно которому в регион из СССР были поставлены транспортные средства. Другой договор (от 16 июля 1935 года) предусматривал выделение финансирования дорожного строительства на сумму в 2 400 316 золотых рублей. Только за 1935 год в Синьцзяне советскими специалистами был построен ряд дорог: Урумчи — Хорос, Урумчи-Зайсан, Урумчи — Бахты, Урумчи — Хами. Советская помощь Синьцзяну в 1930-е годы оказывалась комплексно. По соглашению 1935 года в регион поступили необходимые для восстановления сельского хозяйства машины, инвентарь, семена, племенной скот. Были оборудованы также лаборатории, зоотехнические пункты, командированы советские специалисты. В 1930-е годы советские специалисты выстроили в разных городах региона целый ряд промышленных объектов. По мнению историка В. Г. Шматова, СССР в середине 1930-х годов по сути полностью монополизировал внешнюю торговлю Синьцзяна. Быстро рос советско-синьцзянский товарооборот. В 1929 году он составил 13,8 млн руб., в 1936 году — уже 26,3 млн руб.. Даже курс местной валюты поддерживался Советским Союзом. Местные китайские власти неоднократно ставили вопрос о присоединении Синьцзяна к СССР.

Влияние СССР в регионе особенно усилилось после того, как Советский Союз помог подавить уйгурское восстание начала 1930-х годов. Крупное восстание уйгуров началось в 1931 году. Оно также началось на востоке Уйгурии — в г. Кумул. Руководителями восстания были Ходжа Нияз Хажи и Юлбарс Хан. Это выступление кумульских уйгуров цепной реакцией перекинулось на другие районы Уйгурии. В Турфане движение возглавили купец Максудахун Мухитов (видный уйгурский национальный деятель) и два его брата. К уйгурам присоединились на севере Алтайского округа казахи во главе с Шариф-ханом, на юге карашарские монголы с молодым князем Махаваном, а также дунгане (хуэйцзу) и киргизы. Восстание стремительно набирало темп и развивалось достаточно успешно. Объединенные общей ненавистью к правящему режиму, некитайские народы Уйгурии поддерживали друг друга и выступали достаточно сплоченно. К весне 1933 г. уйгурские повстанцы, составлявшие главную и ведущую силу национального движения, а также повстанцы других национальностей (казахи, монголы, дунгане, киргизы) контролировали уже около 90 % территории.

В апреле 1933 года в результате военного переворота к власти в Синьцзяне пришел полковник Шэн Шицай, который произвел себя в генералы (позднее он стал генерал-полковником) и провозгласил себя губернатором. Пытаясь сбить накал национально-освободительного движения народов Уйгурии, он обнародовал программу, суть которой заключалась в обещании ряда политических и экономических свобод.

Летом 1933 года лидер уйгур Ходжа Нияз Хажи и Шэн Шицай достигли соглашения о фактическом принятии этой программы. При этом огромная роль принадлежала Советскому Союзу, который оказал открытое давление на уйгурских лидеров. Тем не менее, нашлись и те кто сумел противостоять такому завершению восстания. В частности, с заранее предложенным сценарием не согласились лидеры юга Уйгурии, а именно Хотана и Кашгара.

Сабит Дамулла и Мухаммад Имин Бугра летом 1933 года объявили о создании независимой Восточно-Туркестанской Исламской республики. Интересно отметить, что первоначально предполагалось назвать государство Исламская Республика Уйгурия, однако принимая в расчет национальные группы казахов, киргизов, узбеков и татар, проживающих в Уйгурии, решили изменить название государства. 12 ноября 1933 года в городе Кашгаре были официально обнародованы Программа, Декларация, Конституция республики. Президентом страны заочно объявлялся Ходжа Нияз Хажи. Премьер-министром — Сабит Дамулла. Этот шаг был призван продемонстрировать единство всех уйгурских лидеров, а значит и единство территории Уйгурии. В ноябре была провозглашена независимая Восточно-Туркестанская исламская республика. Была созвана Национальная ассамблея, принята Конституция, появились государственный символ — флаг (белые полумесяц со звездой на светло-синем фоне) и национальная валюта.

В октябре 1933 года Шэн Шицай совершил визит в Москву для урегулирования экономических и военных вопросов. Во время повторного визита в декабре 1934 года его сопровождал советский генеральный консул Г. А. Апресов. В январе 1934 года Шэн Шицай контактировал с Апресовым и добился прямой советской военной поддержки. На помощь Шэн Шицаю из Советского Союза, не желающего как усиления Японии, так и создания у себя под боком мусульманского государства, была переброшена так называемая Алтайская добровольческая армия, сформированная из красноармейцев (военнослужащие 13-го Алма-Атинского полка ОГПУ, обмундированные в белогвардейскую форму, а также 10-го Ташкентского полка ОГПУ). По поручению синьцзянского губернатора белогвардейский полковник барон Павел Папенгут сформировал один кавалерийский и два пехотных полка, ставшими самыми боеспособными подразделениями армии Шэн Шицая. Случилось невероятное — вчерашние враги воевали в одном строю. Агенты ОГПУ свободно действовали на территории Восточного Туркестана. Позднее Синьцзян станет «курировать» заместитель наркома НКИД генерал госбезопасности Владимир Деканозов.

Алтайская добровольческая армия имела свою артиллерию и авиацию, а также пулеметы.

Тем временем дунгане под руководством Ма Чжуина занял Кашгар, в течение одного дня его люди вырезали около 2 тысяч местных жителей, чуть позже расстреляли полторы тысячи пленных китайских солдат. При попытке захвата Урумчи бомбардировка советской авиации привела к тому, что войска Ма Джуина были рассеяны. Его мятеж был окончательно подавлен в 1935 году.

Восточно-Туркестанская республика была упразднена. Премьер-министр Сабит Дамулла и некоторые министры были арестованы, препровождены в Урумчи, где и были убиты. Некоторые лидеры, такие как Мухаммад Имин Бугра и Махмут Мухити эмигрировали в Индию. Позднее Кашгар был захвачен отрядами Ходжи Нияза, но речь о реставрации исламской республики уже не шла. Алтайская добровольческая армия вернулась в Союз, правда часть осталась в качестве инструкторов. Ходжа Нияз был назначен заместителем губернатора. Позднее его тоже репрессировали.

В 1937 году началось новое уйгурское восстание. Освободив Кашгар восставшие двинулись в сторону Урумчи. Решающее сражение произошло в районе городов Корла, Карашар. Объединенные китайско-советские войска разбили восставших. Затем последовали широкомасштабные репрессии по всей Уйгурии. Однако местное население не прекращало борьбу. Особенно упорное сопротивление оказывали уйгуры, казахи, и монголы в Илийском Крае. Совместными усилиями советских воинских частей (Нарынская и Ошская войсковые группы) и подразделений Шэн Шицая мятеж уйгуров и дунган был подавлен. Комбриг Николай Норейко докладывал: «К 5 декабря из 36-й дунганской дивизии убито и взято в плен 5 612 человек, ликвидировано из числа взятых в плен 1 887. Захвачено 20 орудий, 1 миномет, более 7 тысяч винтовок. Из 6-й уйгурской дивизии убито и взято в плен около 8 тыс. человек, из числа пленных ликвидировано 607 человек». Позднее численность «ликвидированных» возросла.

Синьцзян подчинялся китайскому правительству Чан Кайши только номинально, имел собственную валюту, и что примечательно, её стабильность обеспечивалась Госбанком СССР. Что касается белогвардейцев, то частью они погибли в боях, частью — были завербованы советской разведкой или перешли на службу Шэн Шицаю. Позднее русская дивизия, сформированная из них, вопреки рекомендациям СССР была расформирована, Паппенгут был обвинен в заговоре и расстрелян. Вместе с ним было казнено более 40 белых офицеров. Шэн Шицай будучи с визитом в Москве, попросил у него дозволения вступить в ВКП(б). В 1938 году заместителем начальника Разведуправления РККА ему был вручен партийный билет за № 1859118.

Преданность Шэн Шицая высоко оценивалась Москвой. Его просьбы о поставках оружия, боеприпасов, продовольствия удовлетворялись полностью. Истинной причиной советской поддержки Шэн Шицая были стратегические интересы. К этому времени в Синьцзяне были обнаружены большие запасы урана, вольфрама, сурьмы, олова, никеля, тантала.

Начавшаяся в 1937 году японо-китайская война превратила Синьцзян в территорию, по которой осуществлялась основная часть транзита военных грузов в Китай. Это обстоятельство усилило советское присутствие в регионе. Через Синьцзян под руководством советских специалистов была построена дорога Сары-Озек — Урумчи — Ланьчжоу. Для ее снабжения горючим в 1938 году было заключено соглашение между властями СССР, Китая и провинции Синьцзян о строительстве в Тушанцзы нефтеперегонного завода, который начал работу в 1939 году (после того, как советские геологи убедились в наличии в этом районе нефти). Завод проработал до 1942 года, после чего был демонтирован, а его оборудование вывезено в СССР. Весной 1939 года была создана советско-китайская авиакомпания «Хамиата» (Китайско-советское смешанное Синьцзянское Авиационное Акционерное общество с ограниченной ответственностью), которая обслуживала рейсы Алма-Ата — Ланьчжоу и другие. Для ее работы в 1941 году в Синьцзяне советскими специалистами была создана метеорологическая служба. По просьбе китайского посла в Синьцзяне был построен авиасборочный завод. Это предприятие располагалось в 40 км от Урумчи и должно было собирать из советских деталей самолеты И-16 (до 300 единиц в год, в 1941 году эта модель была снята с производства). Предприятие было смешанным, а его частичная эксплуатация началась 1 октября 1940 года. Для охраны завода использовался батальон НКВД

С началом Второй мировой войны, ориентация губернатора, китайского генерала Шэн Шицая поменялась. Переметнувшись на сторону китайских националистов — сторонников партии Гоминьдан, он тем самым вызвал недовольство СССР. В связи с этим Советский Союз начал поддерживать национально-освободительное движение народов Уйгурии.

В 1941 году восстание подняли казахи. Побудительной причиной стало недовольство казахов тем, что правительство Шэн Шицая передавало пастбища и места водопоя оседлым крестьянам — дунганам и китайцам. Против восставших были брошены артиллерия, танки и авиация. После измены верхушки восстание возглавили Оспан Ислам-улы, он руководил одним из крупных отрядов повстанцев, и Калибек Рахимбек-улы.

Шэн Шицай пытался исправить свой промах, написав покаянное письмо Сталину, в котором предложил принять Синьцзян в качестве 18-й республики в состав СССР (17-й неофициально считалась Монголия), но получил отказ. Шэн Шицая сменил его брат — выпускник Академии РККА Шэн Шиин. В 1942 году он погиб при загадочных обстоятельствах. Согласно официальной версии его зарезала русская жена, которую вскоре обнаружат задушенной. Выяснилось, что она получит соответствующий приказ от группы заговорщиков, которой руководили генеральный консул СССР в Урумчи и советский военный советник.

1942 год стал временем сворачивания советско-синьцзянского сотрудничества. В этом году руководство Синьцзяна ввело государственную монополию на внешнюю торговлю, что привело к закрытию советской конторы «Совсиньторг». 5 октября 1942 года Шен Шицай направил советскому правительству официальную ноту, в которой потребовал отозвать из Синьцзяна в течение 3-х месяцев всех советских преподавателей, советников, медработников, технических специалистов и твывести с территории провинции, дислоцированные там части Красной Армии. Еще ранее, в 1941 году, начали сворачивать деятельность авиазавода в районе Урумчи. Так, собранные там самолеты в 1941 году перегнали в Алма-Ату. В 1942—1943 годах предприятие было демонтировано, а оборудование вывезено в СССР. После ухода значительной части советских специалистов, в регионе активизировались США, которые в 1943 году открыли в Урумчи свое консульство.

Тем временем восстание Оспан Ислама-улы поддержали казахи, населявшие Алтай, Тарбагатай и Илийский округ. Советский консул писал Деканозову: «Возглавляемая Оспаном казахская группа при благоприятных условиях может сыграть решающую роль в деле подготовки нового казахского восстания на Алтае». Позже Сталин назвал Оспана-батыра «социальным бандитом», впрочем, в виду смены приоритетов центральной китайской власти в Синьцзяне именно на казахов и уйгур Москва сделала временную ставку. Оружием повстанцев Оспана Ислама-улы снабжали монголы — доставку одной из партий обеспечивал сын Сухэ-батора Дамдин. Весной 1944 года Оспан-батыр увел в Монголию несколько тысяч своих соплеменников, отказавшихся подчиниться требованиям властей, переселиться в южную часть Синьцзяна, причем отход прикрывала с воздуха монгольская и советская авиация.

Лето 1943 года отмечается всплеском антисоветских настроений в Синьцзяне. Началась передислокация верных Гоминьдану воинских частей. К окончанию Отечественной войны их численность в Синьцзяне составила 100 тысяч человек, в основном ханьцев и дунган.

В 1943 году при содействии советской разведки была создана организация свободы Восточного Туркестана «Азат Ташкилаты». 8 ноября 1944 года подпольный Военно-Революционный комитет, заседавший в городе Кульдже, объявил о начале вооруженного восстания. Приказом Берии в декабре 1944 года был образован Отдел специальных заданий НКВД СССР. Главными задачами перед ним ставилось руководство и оказание помощи национально-освободительному движению мусульман Синьцзяна. Тогда же из числа местных жителей была сформирована группа людей прошедших спецподготовку в районе Медеу. Затем она была заброшена в Синьцзян, где приступила к созданию партизанских отрядов. Командиром одного из них был уроженец Джаркента татарин Фатых Муслимов, позднее он занял ответственный пост в военном ведомстве Восточно-Туркестанской республики.

За несколько дней все стратегически важные пункты Илийского Края были освобождены от гоминьдановцев. Китайские гарнизоны были уничтожены. Вышедшие на помощь из Урумчи китайские войска были рассеяны. В тесном содружестве действовали представители всех некитайских национальностей. 12 ноября 1944 года с городе Кульдже торжественно была провозглашена Восточно-Туркестанская Республика(ВТР). Территориально она охватывала три из десяти округов Уйгурии — Илийский, Тарбагатайский, Алтайский. Президентом республики был провозглашен маршал Алихан Тура, узбек по национальности. Его первым заместителем стал уйгурский князь Хакимбек Ходжа, заместителем — представитель знатного казахского рода — Абулхаир Торе.

В апреле 1945 года была сформирована Национальная армия Восточного Туркестана, её командующим стал советский генерал-майор Иван Полинов. Его курировал «Иван Иванович» — генерал-майор НКВД Владимир Егнаров. Начальником штаба — генерал Варсонофий Можаров (раньше служил в армии Дутова), заместителем командующего армией был назначен уйгур Зинун Таипов. Командирами дивизий — казах Далелхан Сугурбаев (выходец из Монголии), русский Петр Александров и киргиз Исхакбек Монуев (в некоторых документах он фигурирует как Муниев). Оспан Ислам-улы был назначен губернатором Алтайского округа, но между ним и правительством сразу же начались трения, и он отказался выполнять его приказы.

Вхождение Синьцзяна в состав КНР

Хотя провозглашенная республика одержала ряд серьёзных военных побед, и была готова освободить оставшиеся округа Уйгурии, её судьба была предрешена. Дело в том, что пункт 3 Приложения к договору о дружбе и сотрудничестве, заключенного между Китаем и Советским Союзом в августе 1945 года (подписан В. М. Молотовым и министром иностранных дел Китайской республики Ван Шицзе) касался Уйгурии. В нем говорилось, что «относительно развития Синьцзяна Советское правительство заявляет, что согласно статье V договора о дружбе и сотрудничестве, оно не будет вмешиваться во внутренние дела Китая»

О наличии этого секретного приложения уйгурские лидеры ничего не знали. Вследствие этого они под нажимом СССР вынуждены были сесть за стол переговоров с представителем Гоминьдана. Причем делегацию возглавил один из известных уйгурских деятелей Ахметжан Касими, так как президент республики Алихан Тура был вывезен на территорию Советского Союза.

Одновременно с началом переговоров между Гоминьданом и КПК начались переговоры о прекращении огня в Синьцзяне. Правительство Чан Кайши на них представлял генерал Чжан Чжичжун, ВТР — министр иностранных дел, вице-премьер Ахметжан Касими. Шли они долго и трудно. Летом 1946 года вступило в силу «Соглашение 11 пунктов». Было сформировано коалиционное правительство, во главе которого стал Чжан Чжичжун, а его первым заместителем стал Ахметжан Касими. Не просуществовав и года, оно распалось.

После окончательной победы КПК над Гоминьданом в середине августа 1949 г. во главе делегации ВТР Касими выехал из Кульджи в Пекин через Алма-Ату и Иркутск на заседание Народного политического консультативного Совета Китая. Скорее всего, такой маршрут был продиктован необходимостью встречи с представителями советского руководства, на которой он надеялся убедить Москву сохранить независимость ВТР. Через несколько дней было объявлено о крушении самолёта Ил-12 с правительством ВТР на борту. До сих пор не могут назвать точное место падения самолета, в одних источниках указано, что катастрофа произошла в окрестностях Иркутска, в других — под Читой. Есть конспирологическая версия о том, что делегация ВТР была арестованы советскими органами госбезопасности и затем все были убиты, а авиакатастрофа была инсценирована посмертно. Останки погибших были выданы представителям ВТР, их похоронили в городском парке Кульджи. Спустя 12 лет тело одного из них — Далелхана Сугурбаева было перезахоронено в Алма-Ате.

Мухаммад Имин Бугра и Иса Юсуф Алптекин эмигрировали в Турцию, Масуд Сабри Байкузи уехал в Иран. В 1949 году Правительство в Урумчи возглавил татарский большевик Бурхан Шахиди, который выказал лояльность новым властям — китайским коммунистам. Политбюро ЦК КПК приняло решение о дислоцировании в Синьцзяне (Уйгурии) частей НОАК численностью в 250 тысяч человек и о начале массового переселения туда ханьского населения.

В конце 1955 года было официально объявлено о создании Синьцзян-Уйгурского автономного района. Многие уйгуры не признают легитимность этого акта и поддерживают борьбу за независимость Восточного Туркестана.

СУАР

Несмотря на декларируемые пекинскими властями меры помощи национальным меньшинствам, отношение неханьского населения к властям КНР оставалось неоднозначным. В годы Большого скачка и Культурной революции антикитайские настроения в СУАР усилились. Например, в 1962 году из СУАР в СССР бежали 60 тыс. жителей пограничья. В 1969 году на территории СУАР, в районе озера Жаланашколь произошел советско-китайский конфликт. Китайские власти тоже не особо доверяли местным жителям. Поэтому Пекином поощрялось переселение уйгуров в другие районы КНР, а ханьцев в СУАР. Особым органом контроля за СУАР стал созданный в 1954 году Синьцзянский производственно-строительный корпус. Эта военизированная организация по состоянию на начало 2010-х годов находится в тройном подчинении: властям СУАР, Министерству обороны КНР и властям КНР. Корпус разделен на 13 сельскохозяйственных дивизий (по районам распашки) общей численностью 2453600 человек (в том числе 933 000 управленцев). Помимо освоения территории СУАР Корпус используется также для подавления волнений местных жителей. В частности, силы Корпуса подавляли волнения в Баринской волости (1990 год), в Кульдже (1997). В 2000 году принят закон об участии народных ополченцев Корпуса в охране общественного порядка.

См. также

• Музей Синьцзян-Уйгурского автономного района

Источники

• the_uighurs.tripod.com/Rus/RusHist.htm / История уйгуров
• Бугра Мухаммад Имин. История Восточного Туркестана-Анкара, 1998
• Тургун Алмас. Уйгуры. Урумчи, 1988

Ссылки

• Восточный Туркестан // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий История Синьцзяна

– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.