SMS Moltke (1910)
Мольтке (S.M.S. Moltke) — линейный крейсер германского Императорского военно-морского флота, головной корабль в серии германских линейных крейсеров типа «Мольтке». Следует заметить, что термин «линейный крейсер» (нем. Schlachtkreuzer) стал употребляться в германском ВМФ лишь после Первой мировой войны, и корабли данного класса официально именовались «большими крейсерами» (нем. Große Kreuzer)[1].
Назван в честь фельдмаршала Гельмута Мольтке (1800—1891), начальника полевого штаба при императоре Вильгельме I и фактического главнокомандующего прусской армии в войнах с Австрией (1866) и с Францией (1870—1871).
Содержание
Особенности немецких линейных крейсеров
Немецкие линейные крейсера начала XX века были предназначены для поддержки линкоров в составе эскадр, и строились в основном для боя с конкретным противником — английскими линейными крейсерами того же периода.
Отличием немецких линейных крейсеров было бо́льшее внимание, уделяемое живучести корабля, более мощное бронирование и более эффективная артиллерия.
Например, заложенный в том же 1907 году английский крейсер «Инвинсибл» имел скорость 25,5 узлов против 28 у «Мольтке», бронирование 152 мм пояса и 178 мм башни против соответственно 270 мм и 230 мм у «Мольтке». «Инвинсибл» имел 8 орудий 305 мм, а «Мольтке» — 10 орудий 280 мм, но при этом благодаря сочетанию «калибр/броня» немецкий крейсер всё равно имел огневое превосходство над английским[2].
Эти отличия наиболее ярко проявили себя в Ютландском сражении: чтобы отправить на дно английский линейный крейсер, было достаточно попаданий 5 снарядов. Немецкие крейсера «Зейдлиц» и «Дерфлингер» получили соответственно 21 и 17 попаданий, но смогли удержаться на плаву и дойти до своей базы.
В том же бою крейсера британцев «Инвинсибл» и «Индефатигейбл» ушли под воду в течение трех минут после попадания, крейсер «Куин Мери» — через 38 секунд, а единственный погибший немецкий линейный крейсер «Лютцов» после 24 попаданий затонул уже по пути на базу.
История разработки
Проектирование нового типа линейного крейсера велось с апреля 1907 года по сентябрь 1908 года под руководством главного конструктора инженера Дитриха.
История строительства
17 сентября 1908 г. верфь «Блом унд Фосс» получила заказ на постройку линейного крейсера нового проекта под индексом «G». Киль корабля был заложен 23 января 1909 г. (по другим данным — 7 декабря 1908 г.), спущен на воду корабль был 7 апреля 1910 г.
На обряде крещения крейсера присутствовал генерал фон Мольтке-младший — племянник генерал-фельдмаршала графа фон Мольтке-старшего, в честь которого и был назван этот корабль.
Ранее это имя носил устаревший железный корвет, который лишь 10 октября 1910 г. был вычеркнут из списков флота.
Стапельный период для крейсера «Мольтке» составил 14,5 месяцев, достройка на плаву почти 18 месяцев.
10 сентября 1911 г. «Мольтке» с заводским экипажем на борту вышел из Гамбурга на ходовые испытания в Северное море и перешел вокруг Ютландского полуострова в Киль. Здесь 30 сентября 1911 г. корабль приступил к испытаниям.
31 марта 1912 г. после испытаний корабль окончательно вошел в состав 1-й разведывательной группы вместо выведенного в резерв броненосного крейсера «Роон».
Стоимость постройки корабля составила 42 603 000 марок или 21 302 000 рублей золотом.
Конструкция
Конструкция корпуса и надстройки
Корпус крейсера делился водонепроницаемыми переборками на 15 основных отсеков. Двойное дно шло на протяжении 78% длины линейных крейсеров типа. Способ связей конструкции корпуса — смешанный[3].
Бронирование
Бортовое бронирование было выполнено из крупповской цементированной брони, в районе цитадели проходили два броневых пояса.
Нижний и главный броневой пояс имел толщину, равную 270 мм, и простирался между внешними краями барбетов носовой и кормовой башен на 1,2 м выше и на 0,6 м ниже главной ватерлинии. Толщина нижнего броневого пояса постепенно уменьшалась до 130 мм у нижнего края пояса (в 1,9 м ниже главной ватерлинии). Броневой пояс был установлен на прокладке из тикового дерева толщиной 50 мм.
Верхний броневой пояс цитадели высотой 3,15 м имел постоянную толщину (200 мм) до нижних кромок орудийных портов батареи среднего калибра. Броневой пояс казематов постоянной толщины (150 мм) местами прерывался. Переборки по концам главного броневого пояса имели толщину 200 мм. В носовой части толщина броневого пояса уменьшалась до 100—120 мм, не достигая верхней палубы, за исключением района форштевня, в корме толщина пояса уменьшалась до 100 мм.
Барбеты башенных артиллерийских установок имели толщину стенок 200 мм, толщина наружной стенки барбетов носовой и кормовой башен была увеличена до 230 мм, а толщина внутренней стенки уменьшена до 170 мм. Толщина стенки передней боевой рубки равнялась 250—350 мм, крыши — 80 мм; задней боевой рубки — 200 и 50 мм соответственно.
Толщина палубы полубака над батарей была равна 35 мм, вне батареи — 25 мм. Толщина средней палубы между главной переборкой и переборкой над батареей равнялась 15 мм. Бронированная палуба, являющаяся главной палубой в районе средней части крейсеров, имела толщину 25 мм в плоской части и 50 мм на скосах и понижалась в носу и в корме.
Противоторпедная переборка по всей собственной высоте имела толщину 30 мм. В районе погребов боеприпасов толщина противоторпедной переборки увеличивалась с 30 до 50 мм.
Вооружение
Вооружение корабля состояло из десяти 283-мм скорострельных орудий «28 cm SK L/50» с длиной ствола 50 калибров в пяти двухорудийных башнях.
Носовая башня имела сектор обстрела 300°, кормовые 290°, бортовые 180° на ближний борт и 125° на дальний.
Для расположенных в диаметральной плоскости башен углы склонения стволов орудий составляли −8°, возвышения +13,5° и для бортовых башен соответственно −5,5°и +16° с дальностью стрельбы 18 100-19 100 м (98-103 каб.).
Боекомплект насчитывал 810 бронебойных снарядов (81 на орудие) — хотя английские источники утверждают, что эта цифра относится только к двум бортовым башням, а для трех башен, расположенных в диаметральной плоскости, боекомплект составлял 96 снарядов на орудие.
После Ютландской битвы на крейсере угол возвышения всех орудий увеличили до + 16°, что позволило вести огонь на дальность до 19 400 м (105 каб.).
Высота осей орудий над ватерлинией у носовой башни составляла 9 м, у бортовых башен — 8,4 м, у кормовых — 8,6 м и 6,2 м соответственно.
Вес заряда составлял 123 кг. Вес бортового залпа был равен 7479 кг в минуту.
Боекомплект орудий главного калибра насчитывал 810 снарядов, скорострельность каждого из орудий была равна приблизительно 2,5 выстрелам в минуту.
Управление артиллерийским огнём велось из двух бронированных постов управления, получающих необходимую информацию с расположенных на обеих мачтах марсов. Приборы центральной наводки артиллерии главного и среднего калибров были установлены на «Мольтке» в первой половине 1915 года.
Средний калибр линейных крейсеров типа «Мольтке» был представлен 12 скорострельными орудиями среднего калибра (150 мм) с длиной ствола 45 калибров (6 750 мм) в установках образца 1906 года.
Орудия располагались в батарее каземата на верхней палубе в пространстве между мачтами.
Угол склонения стволов орудий составлял −7°, возвышения +20°, что обеспечивало дальность стрельбы снарядом весом 46 кг до 13 500 м (73 каб.). Их боекомплект включал 600 снарядов длиной 3,2 кал.(480 мм) и 1 200 длиной 3,5 кал.(525 мм) или 150 снарядов на орудие.
Вспомогательная артиллерия первоначально состояла из 12 скорострельных 88-мм орудий с длиной ствола 45 калибров (3 960 мм), предназначенных для стрельбы по морским целям.
Из них четыре располагались в носовой части на верхней палубе, два на носовой и четыре на кормовой надстройках, ещё два орудия размещались на верхней палубе позади батареи 150-мм орудий. Боекомплект составлял 250 выстрелов на орудие.
К концу 1916 года все они были сняты, а вместо них было устанвлено по 4 зенитных орудия калибра 88 мм.
Торпедное вооружение состояло из четырех подводных торпедных аппаратов калибра 500 мм. Один торпедный аппарат располагался в носовой части корабля, один в кормовой, два бортовых ТА стояли на нижней платформе впереди барбета носовой башни.
Общий боекомплект равнялся 11 торпед.
Энергетическая установка
Энергетическая установка «Мольке» состояла из 12 отдельных котельных отделений (по другим данным — из 8-ми), расположенных попарно шестью эшелонами, в которых располагалось 24 котла Шульце-Торникрофта. В трёх машинных отделениях располагалось 2 комплекта морских турбин Парсонса. Турбины высокого давления стояли в двух передних машинных отделениях и вращали внешние валы. Турбины низкого давления (в заднем машинном отделении) вращали внутренние валы, приводя в действие трёхлопастные винты диаметром 3,74 м. Турбинные отделения правого и левого бортов были разделены поперечной переборкой и располагались в межпалубном пространстве выше заднего турбинного отделения. Над турбинным отделением располагалось помещение динамо-машин.
Проектная мощность турбинных машин на валах составляла 52000 л. с. или 2,05 л.с./т полного водоизмещения, что при частоте вращения валов 330 об/мин. позволяло линейным крейсерам типа развивать полную скорость 25,5 узлов. На испытаниях на Нейкругской мерной миле турбины крейсера «Мольтке» развили форсированную мощность на валах 85 782 л.с., обеспечившей кораблю (при частоте вращения валов 332 об/мин.) скорость, равную 28,4 узлам.
Расход топлива (при 6-часовом форсированном ходе) при развитой мощности 76 795 л.с. составлял 0,67 кг/л.с. в час. Нормальный запас топлива на крейсере равнялся 984 т угля, максимальный — 3050 т.
Дальность плавания крейсера составляла 2370 морских миль (при скорости 23 узла) или 4120 морских миль (при 14 узлах).
Электроэнергию кораблю обеспечивали шесть турбогенераторов общей мощностью 1 500 кВт, напряжением 225 Вольт.
Ходовые качества
На корабле имелось два руля, расположенных тандемом. Главный руль имел угол поворота до 38°, вспомогательный руль — только 10°, что снижало эффективность использования последнего.
Линейный крейсер «Мольтке» обладал хорошей и устойчивой мореходностью, при волнении давал небольшой крен в наветренную сторону, имел спокойное плавное движение.
Крейсер хорошо описывал циркуляцию при переднем ходе, но тяжело выходил из неё. Потери хода при максимальной перекладке руля доходили до 60% при возникновении крена до 9°[4].
Метацентрическая высота крейсера составляла 3,01 м, остойчивость была максимальная при 38° крена и нулевой при 68°.
Экипаж
Экипаж корабля насчитывал 1153 человека. Как флагманский корабль, «Мольтке» имел увеличенный на 76 человек (в том числе на 14 офицеров) экипаж. В Ютландском сражение экипаж крейсера состоял из 1425 человек.
Служба
Довоенное время
После посещения летом 1911 г. американской эскадрой Киля германскому флоту предстояло нанести ответный визит. Для этого в апреле 1912 г. была образована специальная дивизия крейсеров под командованием контр-адмирала Робер-Пашвица в составе линейного крейсера «Мольтке», легкого крейсера «Штеттин» и стационера в восточно-американских владениях Германии легкого крейсера «Бремен».
11 мая 1912 г. «Мольтке» и «Штеттин» вышли из Киля и 30 мая достигли мыса Генри, штат Виргиния, где их уже ожидал «Бремен». 3 июня 1912 г. отряд, ведомый президентской яхтой «Мэйфлауэр» с президентом США Тафтом на борту, вошел на Хэмптонский рейд.
Здесь их приветствовал почти весь Атлантический флот США во главе с адмиралом Уинслоу. 8-9 июня 1912 г. дивизия отплыла дальше в Нью-Йорк. Экипажи кораблей были приглашены на встречи не только с немецкими землячествами, но также с известными миллионерами немецкого происхождения.
13 июня 1912 г. после окончания визита дивизия отплыла из Нью-Йорка. «Бремен» вернулся в Балтимору, «Мольтке» и «Штеттин» на родину. 24 июня 1912 г. «Мольтке» был уже в Киле, и уже 25 июня отряд расформировали.
Выполняя с 4 по 6 июля 1912 г. следующее специальное задание, «Мольтке» в качестве почетного эскорта сопровождал яхту с кайзером Вильгельмом II на борту во время его визита в Либаву для встречи с Николаем II.
С 9 июля 1912 г. в Киле «Мольтке» приступил к обычным функциям флагманского корабля командующего 1-й разведывательной группой вице-адмирала Бахмана. В группу, кроме «Мольтке», входили линейный крейсер «Фон дер Танн», броненосный крейсер «Йорк», легкие крейсера «Майнц», «Кольберг», «Дрезден», «Берлин», «Кёльн», «Штеттин» и «Хела». Обязанности 2-го флагмана выполнял контр-адмирал Хиппер, который держал свой флаг на «Йорке». «Мольтке» в качестве флагманского корабля 1-й разведывательной группы до лета 1914 г. принимал участие во всех учениях и манёврах Флота Открытого моря.
Следует отметить, что в штабе вице-адмирала Бахмана в это время состоял в качестве офицера морского Генерального штаба корветтен-капитан Рёдер.
Первая мировая война
Набеги на побережье Англии
После начала боевых действий «Мольтке» принял участие в набегах 1-й и 2-й разведывательных групп на английское побережье и обстреле 2-4 ноября 1914 г. Ярмута.
В следующем набеге немецкие линейные крейсера 15-16 декабря 1914 года обстреляли Хартпул, Скарборо и Уитби. Несмотря на сильную волну, эти обстрелы были проведены немцами весьма успешно.
В 8 часов 16 декабря британские эскадренные миноносцы «Дун», «Уэвени», «Тэст» и «Мой», находившиеся в дозоре у Хартпула, внезапно увидели 3 больших корабля, открывших по ним огонь. Немецкие крейсера сразу же захватили их в вилку, не дав подойти на дистанцию торпедного залпа. Эскадренным миноносцам не оставалось ничего другого, как уходить. Вслед за этим германские корабли открыли огонь по городу и порту с расстояния 20 кабельтовых. Береговая артиллерия, состоявшая из трех 152-мм орудий, двух на батарее Хью и одного — на Маячной батарее, отвечала довольно успешно и добилась 8 попаданий в германские корабли. На «Блюхере» было убито 9 человек и ранено 2, на «Зейдлице» — ранен 1.
«Мольтке» получил одно попадание под ватерлинию, но потерь в личном составе не имел.
В 8 часов 50 минут немцы отошли. От их огня пострадал британский легкий крейсер «Пэтрол», потерявший 4 человека убитыми и 1 раненым. Эскадренный миноносец «Дун» потерял 3 убитыми и 6 ранеными. На 2 батареях были убиты 9 человек, а ранены 12 артиллеристов и пехотинцев. В городе были произведены значительные, но ненужные разрушения: 7 церквей, 10 общественных зданий и свыше 300 домов получили повреждения. В доках пострадали 4 судна и 2 механические мастерские. 86 мирных граждан были убиты и 424 ранены; в числе убитых было 15 детей.
Доггер-банка
24 января 1915 г. в бою у Доггер-банки «Мольтке» шел вторым в немецкой линии после флагманского «Зейдлица».
В 9 ч. 52 м британский флагманский линейный крейсер «Лайон» открыл огонь по тяжелому крейсеру «Блюхер», а в 10 ч. 14 м перенес свой огонь на «Мольтке».
Однако в дальнейшем вследствие ошибки при распределении целей ближайший к «Мольтке» английский крейсер «Тайгер» стрелял по «Зейдлицу», а не по «Мольтке», в результате чего последний оказался необстрелянным.
«Мольтке» первоначально вел огонь по «Тайгеру», большую часть боя по «Лайону» и в конце боя снова по «Тайгеру». Из 16 попаданий снарядами главного калибра в «Лайон» и 6 в «Тайгер», вероятнее всего, 8 или 9 были произведены с «Мольтке».
Всего крейсер выпустил 276 280-мм бронебойных снарядов (34 % боекомплекта) по линейным крейсерам противника и добился 2,9-3,3 % попаданий в основном с дистанции 14600-16400 м (79-88 каб.), а также 14 150-мм фугасных снарядов с дистанции 11800-12700 м (64-69 каб.) по эсминцам.
В этом бою «Мольтке» не получил ни одного попадания.
Балтика
3 августа 1915 г. линейный крейсер «Мольтке» перешел в Балтийское море для прикрытия операции прорыва немецких военно-морских сил в Рижский залив в августе 1915 г.
1-я разведывательная группа, шедшая в строю пеленга к юго-западу от банки Сарычева, попала в район действия английской подводной лодки Е-1, действующей совместно с русским Балтийским флотом с 17 октября 1914 г. (командир: коммандер Ноэль Ф. Лоренс).
В 8 ч. 10 м 19 августа 1915 г. подводная лодка Е-1 обнаружила между островами Форё и Эзель немецкие корабли и через 10 минут выпустила с дистанции 1 кабельтов торпеду калибра 450 мм по головному «Зейдлицу».
С флагманского крейсера был замечен воздушный пузырь торпедного выстрела справа на траверзе, но торпеда прошла за кормой. После этого она попала в «Мольтке», шедший левее и позади «Зейдлица». Попадание пришлось в носовую часть правого борта.
В носовой торпедный отсек и два смежных с ним помещения поступило 435 т. воды, при этом погибло 8 человек экипажа. Два или три боевых зарядных отделения хранящихся на крейсере торпед были разрушены, взрывчатка рассыпана, но детонации не произошло.
После попадания торпеды крейсер смог развить скорость 15 узлов.
22 августа 1915 г. он прошел через Кильский канал и встал на ремонт в плавучий док верфи «Блом унд Фосс» в Гамбурге.
Ютландское сражение
В Ютландском бою 31 мая 1916 года «Мольтке» был четвертым кораблем в боевой линии 1-й разведывательной группы.
В 16 ч. 40 м вице-адмирал Хиппер указал своим кораблям распределение целей. «Мольтке» должен был стрелять по «Тайгеру», и концевой в британской линии крейсер «Нью Зиленд» остался необстрелянным и сосредоточил свой огонь на «Мольтке».
Около 16 ч. 50 м снаряды «Мольтке» попали в бак, а затем через несколько минут в две башни «Тайгера» и временно вывели их из действия. Четвертое попадание было под одно из 152-мм орудий. В следующие полчаса он достиг ещё четырех попаданий в «Тайгер», но в этот раз крупных повреждений они не вызвали.
В первый период боя стрельба «Мольтке» была лучшей из всех немецких кораблей, так как за 15 минут на дистанции до 12 300 м (66 каб.) он добился девяти попаданий в «Тайгер».
До 17 ч. 00 м в «Мольтке» всё ещё не было ни одного попадания, и он давал залпы из всех своих орудий каждые 20-25 секунд.
В 17 ч. 05 м от снарядов «Фон дер Танна» взорвался и погиб британский линейный крейсер «Индефатигейбл». «Нью-Зиленд» тотчас же перенес огонь с «Мольтке» на «Фон дер Танн», но в этот тяжелый для англичан момент в бой вступила немецкая 5-я эскадра линейных кораблей.
В этот период «Мольтке» выпустил 4 торпеды по однотипному с «Лайоном» крейсеру «Куин Мери», когда тот находился на дистанции в пределах досягаемости, но попаданий не достиг.
В ходе дальнейшего боя «Мольтке» последовательно стрелял по различным британским кораблям, среди которых были «Нью-Зиленд» и «Малайа», но попаданий не достиг. Он израсходовал 259 280-мм бронебойных снарядов (32 % боекомплекта), а также 75 150-мм снарядов с донным взрывателем и 171 150-мм снаряд с головным взрывателем (13,7 % боекомплекта) по «Тайгеру» и нескольким британским эсминцам.
«Мольтке» оказался единственным немецким линейным крейсером, сохранившим свои боевые качества до конца боя, и с 21 ч. 05 м он стал флагманским кораблем вице-адмирала Хиппера.
Несмотря на разрыв крупнокалиберного снаряда в непосредственной близости от корабля и попадание в «Мольтке» четырех 381-мм снарядов англичан и на то, что дополнительное сжигание жидкой нефти образовало в топках много шлака, крейсер всё-таки смог развивать скорость 25 узлов.
В результате одного близкого разрыва и попаданий этих четырех снарядов в корабль поступило около 1000 т. воды. Судовой журнал зафиксировал потери экипажа, которые составляли 17 убитых и 23 раненых (или 3,5 % численности экипажа). К концу боя на крейсере окончательно вышли из строя два 150-мм орудия.
До 6 июня 1916 г. вице-адмирал Хиппер оставался на борту корабля. «Мольтке» первым поставили в сухой док в Вильгельмсхафене и затем в плавучий док в Гамбурге, где его с 7 июня по 30 июля 1916 г. (за 53 дня) отремонтировала верфь «Блом унд Фосс», и он был снова введен в строй 30 июля 1916 г.
1916—1917 года
18-20 августа 1916 года «Мольтке» принял участие в походе флота в Сандерленд в качестве флагманского корабля 1-й разведывательной группы. Командование флота выделило для её поддержки линкоры «Байерн», «Маркграф» и «Гроссер Курфюрст».
25-26 сентября 1916 г. «Мольтке» с командующим 1-й разведывательной группы на борту принял участие в прикрытии операции 2-й флотилии эскадренных миноносцев во главе с капитаном 1-го ранга Хейнрихом (на легком крейсере «Регенсбург») и дошел до широты банки Терсхеллинг.
20 октября 1916 г. «Мольтке» перестал быть флагманским кораблем вице-адмирала Хиппера. В ноябре «Мольтке» принял участие в походе флота, который оказывал помощь двум севшим на мель у Ютландского полуострова немецким подводным лодкам.
После этого до сентября 1917 г. боевых действий между крупными кораблями противников не произошло.
Операция «Альбион»
29 сентября — 6 октября (12-19 октября) 1917 года Императорские военно-морские силы проводили операцию «Альбион». Целью операции являлось уничтожение русских морских сил в Рижском заливе, захват Моонзундских островов и в завершение — нанесение удара по Петрограду. К операции привлекалось свыше 300 кораблей (в том числе 10 линкоров) и судов, свыше 100 самолетов, морской десант в 25 тысяч человек. Командующий операцией «Альбион», вице-адмирал Эргард Шмидт, держал свой флаг на «Мольтке».
На рассвете 27 сентября к Либаве из Путцига подошли 3-я и 4-я эскадры линейных кораблей. Линейный крейсер «Мольтке» возглавлял 3-ю эскадру. Во время десанта на Эзель в бухте Тага-Лахт (точка «Вейс») он попал под обстрел береговых батарей: в 5 часов 30 минут 28 сентября батарея на мысе Хундава открыла огонь, сосредоточив его на «Мольтке» и достигнув накрытия при третьем залпе. Однако силы были явно неравны, и вскоре батарея была подавлена артиллерией линкоров. Для «Мольтке» этот обстрел закончился мелкими повреждениями. Следовавшие же спереди линкоры «Байерн» и «Гроссер Курфюрст» повреждены были достаточно серьезно, подорвавшись на русских минах.
3 ноября 1917 г. вице-адмирал Шмидт снова перешёл на свой флагманский линкор «Остфрисланд».
Северное море, 1917 год
«Мольтке» 17 ноября 1917 г. направили на поддержку 2-й разведывательной группы, и он дошел до района северо-западнее Гельголанда. Однако боевых действий снова не произошло.
После этого он ушел на текущий ремонт. 29 марта 1918 г. «Мольтке» с «Гинденбургом» и 4-й разведывательной группой использовались как прикрытие 14-й полуфлотилии тральщиков, постоянно тралящих британское минное поле. То же самое имело место и 19 апреля 1917 г., когда он, «Дерфлингер» и 4-я разведывательная группа использовались как прикрытие перехода во Фландрию четырех миноносцев 3-й флотилии.
Последний боевой поход
23-24 апреля 1918 г. состоялся последний боевой поход кайзеровского флота Открытого моря. Флот пошел далеко на север, пытаясь выйти на маршрут конвоев из Великобритании в Норвегию.
«Мольтке» в составе 1-й разведывательной группы находился в 60 милях севернее острова Гросс, когда в 6 ч. 10 м. 24 апреля на нем произошла тяжелая авария турбинной установки, наиболее крупная на флоте за всю войну (по другим данным, корабль подорвался на британской мине к западу от Ставангера).
С правого внутреннего вала сорвало винт. Турбина правого борта, вследствие потери винта, непроизвольно увеличила обороты выше допустимых, и, прежде чем регулятор остановил подачу пара, оторвался зубчатый агрегат устройства проворачивания турбины. Он пробил выходящую за борт трубу подачи холодной воды охлаждения вспомогательного конденсатора и несколько трубопроводов и панель главного распределительного щита в отделении управления. В корпус корабля поступило 1600 т воды.
Машинное отделение правого борта наполнилось паром от пробоины во вспомогательном конденсаторе, из трубопровода началось поступление забортной воды. «Мольтке» осел на корму. В конце концов водолазу удалось закрыть кингстон конденсатора в днище корабля и таким образом предотвратить дальнейшее затопление. Хотя воду из помещений откачали, она все же засолила котлы, выведя турбины из строя, и «Мольтке» остановился.
После этого командир корабля был вынужден нарушить радиомолчание и запросить помощь. Считается, что именно благодаря этому перехватываемый конвой изменил курс и благополучно разошёлся с германским соединением.
В 10 ч. 38 м. 24 апреля легкий крейсер «Страссбург» пытался взять на буксир аварийный корабль. Буксирные тросы постоянно рвались, но обездвиженный крейсер всё же был доведён до острова Гросс.
В 11 ч. 13 м. «Мольтке» взял на буксир подошедший линкор «Ольденбург», и буксировка продолжалась под аплодисменты гарнизона острова. Несмотря на неоднократные обрывы буксировочных концов, скорость буксировки удавалось поддерживать в пределах 12-13 узлов. Эскадренные миноносцы V-44 и V-45 осуществляли противолодочное охранение. В 20 ч. 42 м. буксирные тросы опять оборвались, но их завели вновь.
В 6 ч. 30 м. 25 апреля 1918 г. в Немецкой бухте к буксировке подключились тральщики 3-й полуфлотилии.
В 12 ч. 09 м. с линкора «Ольденбург» обнаружили британскую подводную лодку, и в этот момент тральщик М-67 подорвался на мине. Наконец в 16 ч. 53 м. котлы на «Мольтке» дали пар в турбины левого борта, и корабль смог дать малый ход. В 17 ч. 40 м. машины «Мольтке» были уже достаточно отремонтированы, чтобы обеспечить ему скорость 12-13 узлов.
В 19 ч. 03 м. с линкора «Ольденбург» снова сообщили об обнаружении британской подводной лодки (была замечена идущая по поверхности воды торпеда). «Мольтке» пытался уйти из опасного района, однако в 19 ч. 37 м. в 40 милях к северу от Гельголанда линейный крейсер был атакован английской подводной лодкой Е-42 и одна 457-мм торпеда попала в корабль в районе машинного отделения. С «Мольтке» на удалении 500 м обнаружили идущую на него торпеду, но уклониться от неё уже не получилось.
Торпеда попала в район машинного отделения левого борта. Через эту пробоину внутрь поступило 1760 т воды, после чего скорость корабля снова уменьшилась до 3,5-4 узлов. Однако «Мольтке» смог самостоятельно продолжить движение и обстрелять предполагаемую позицию подводной лодки Е-42. К противолодочному охранению корабля были привлечены еще несколько миноносцев и тральщиков.
В 21 ч. 30 м. к бортам крейсера подошли два буксира. 26 апреля 1918 г. в 1 ч. 00 м. подошли ещё два буксира, и они без происшествий со скоростью буксировки 3,5 — 4 узла смогли войти в Вильгельмсхафен. В 8 ч. 56 м. «Мольтке» встал на якорь на рейде, и после полудня его отбуксировали на Государственную верфь, где с 30 апреля до 9 сентября (за 130 дней) на нем был произведен ремонт. На это время численность экипажа уменьшили. Старший офицер корабля корветтен-капитан Хюман за отлично организованную службу по спасению корабля был особо отмечен наградой командованием флота.
11 ноября 1918 г. командующий 1-й разведывательной флотилией контр-адмирал фон Рейтер со своим штабом перешел на «Мольтке».
Скапа-Флоу
После окончания войны согласно условиям перемирия, «Мольтке» вошел в число передаваемых для интернирования кораблей кайзеровского военно-морского флота. 19 ноября 1918 г. он в составе «передаваемого соединения» вышел из Вильгельмсхафена. Командующий 1-й разведывательной группой был назначен командиром «передаваемого соединения» и в тот же день перенес свой флаг с «Мольтке» на линкор «Фридрих-дер-Гроссе».
Последний командир «Мольтке» капитан 1-го ранга Гугас 24 ноября 1918 г. привел свой корабль в бухту Скапа-Флоу и поставил его на якорь западнее острова Кава. Там 21 июня 1919 г. экипаж «Мольтке» открыл кингстоны, и в 13 ч. 10 м он опрокинулся вверх килем, затонул и лег на глубине 24 м с креном 17° на правый борт.
Подъём «Мольтке»
За подъём «Мольтке» взялся англичанин Эрнест Фрэнк Кокс, образовав небольшую частную компанию по подъёму затопленных в бухте Скапа- Флоу кораблей кайзеровского флота, которые он купил у британского правительства.
При подъеме германских кораблей использовался купленный в Адмиралтействе бывший германский плавучий док № 23, который в течение долгого времени лежал затопленный в Гатаме. Док в те годы являлся одной из самых крупных конструкций этого типа в мире, подъемной силой 40000 тонн.
Сначала днище крейсера очистили от водорослей, затем стали заделывать кингстоны. Отверстия небольшого диаметра забивали деревянными пробками, а более крупные заливали смесью твердеющего под водой цемента и песка.
В середине октября 1926 г. в корпус начали закачивать воздух. Прошло 10 суток, прежде чем носовая часть корабля показалась на поверхности. Хотя она приподнялась из воды на добрых 2,5 м, корма всё ещё продолжала лежать на грунте, причем весьма прочно. При этом образовался крен 33° на левый борт, и подъём решили отменить.
В мае 1927 г. была предпринята ещё одна попытка поднять «Мольтке». Без особого труда Коксу удавалось поднять либо нос, либо корму, однако в любом случае сильный крен на левый борт сохранялся. Для выравнивания крена к правому борту пришлось на тросах прикрепить две секции старого сухого дока.
20 мая 1927 г. начали третью попытку подъёма. Давление подаваемого воздуха снова довели до 1,5 кгс/кв.см, и нос корабля показался на поверхности воды. Крен оставался, но затем он уменьшился до 3°. Наконец всплыла и корма. В течение нескольких дней водолазы резали и взрывали надстройки и дымовые трубы — всё, что возвышалось над уровнем палубы и препятствовало буксировке.
10 июня 1927 г. корабль был поднят.
«Мольтке» в перевернутом положении был доставлен на остров Кава. На этой временной стоянке днище подремонтировали, и к концу зимы крейсер отбуксировали в Лайнесс. Перевернутый корабль оставили у берега на глубине 1 метра.
Для демонтажа машин в днище прорезали несколько квадратных отверстий. Всего из корпуса извлекли 1700 тонн стали, много чугуна и пудлингового железа, 312 тонн меди, бронзы, марганцевой бронзы, орудийного металла и 200 тонн брони с высоким содержанием никеля и хрома.
Разборка задерживалась небольшими приливами и недостатком площади, потому решено было отбуксировать «Мольтке» в Росайт.
18 мая 1928 года три буксира повели его в перевернутом положении на слом. При этом «Мольтке» едва не затонул вновь. Из-за препирательства двух лоцманов корабль едва не врезался в центральный устой Фортского моста. Видя, что буксиры пройдут по одну сторону устоев, а крейсер — по другую, руководитель буксировки приказал обрубить концы. Таким способом «Мольтке» прошёл под мостом не только в перевернутом положении, но и без какого-либо управления[5].
18 мая 1928 г. в заливе Ферт-оф-Форт его ввели в сухой док в Росайте и там в 1928-29 гг. окончательно разобрали на металл.
Командиры корабля
- капитан 1-го ранга фон Ман
- капитан 1-го ранга фон Тихлер (сентябрь 1911 г. — январь 1913 г.)
- капитан 1-го ранга Левентцов (январь 1913 г.—январь 1916 г.)
- капитан 1-го ранга фон Карпф (январь 1916 г. — сентябрь 1916 г.)
- капитан 1-го ранга Гугас (сентябрь 1916 г. — декабрь 1918 г.)
- корветтен-капитан Хюман (исполняющий обязанности в мае 1918 г. — сентябре 1918 г.)
- корветтен-капитан Ширмахер (исполняющий обязанности в мае 1918 г. — сентябре 1918 г.)
- капитан-лейтенант Крелингер (в период интернирования)
«Невезучий» корабль
В некоторых источниках можно встретить мнение, что в Кригсмарине «Мольтке» считался «невезучим» кораблём.
Это подкреплялось теми фактами, что на крейсере сравнительно часто случались серьёзные аварии:
- В 1915 году взрыв в машинном отделении привёл к гибели девятерых кочегаров.
- Спустя несколько месяцев во время шторма в Атлантике волна смыла за борт четверых моряков.
- В 1916 году во время пожара на камбузе погибло еще четыре матроса.
Другие источники полагают, что сведения о «невезучести» крейсера в его восприятии личным составом Кригсмарине не имеют достаточных оснований, указывая на тот факт, что в крупнейших сражениях, в которых участвовал «Мольтке», он получал минимальные по сравнению с другими кораблями повреждения, на что не могли не обратить внимание немецкие военные моряки.
С другой стороны, частым авариям подвержены большинство головных кораблей новых серий, в результате чего обнаруженные конструктивные недостатки учитываются при постройке последующих кораблей серии.
Напишите отзыв о статье "SMS Moltke (1910)"
Примечания
- ↑ Erwin Strohbusch, «Kriegsschiffbau seit 1848»; Bremerhaven, 1977
- ↑ «Для сравнения наших кораблей с равноценными английскими приведу всего одну цифру. Наш „Дерфлингер“ даже без учета превосходства германских боеприпасов мог пробить самую толстую броню британского „Тайгера“ с расстояния в 11700 метров; „Тайгеру“ же нужно было для этого подойти к „Дерфлингеру“ на расстояние в 7800 метров. Примерно столь же разительным превосходством в вооружении и крепости брони обладали почти все линкоры этого возраста». [militera.lib.ru/memo/german/tirpitz/12.html Альфред фон Тирпиц «Воспоминания»]
- ↑ Gröner. Band 1. — P.82
- ↑ Печуконис Н.Н. Боевые корабли Германии. — СПб.: Бриз, 1994. — С. 56. — 88 с. — ISBN 5-70-42-0397-3.
- ↑ [lib.ru/HISTORY/GORZ/pod_em_korablej.txt_with-big-pictures.html Джозеф Н.Горз «Подъем затонувших кораблей» глава "ФОН МОЛЬТКЕ"]
Литература
- Gröner, Erich. Die deutschen Kriegsschiffe 1815-1945 Band 1: Panzerschiffe, Linienschiffe, Schlachschiffe, Flugzeugträger, Kreuzer, Kanonenboote. — Bernard & Graefe Verlag, 1982. — 180 p. — ISBN 978-3763748006.
Ссылки
- [wunderwaffe.narod.ru/Magazine/BKM/Germ_BC/ В. Б. Мужеников. Линейные крейсера Германии]
- [infoart.udm.ru/history/navy/artc0038.htm Боевая служба крейсера «Мольтке»]
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий SMS Moltke (1910)
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.
Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».
В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
