Строгино (Москва)
| Строгино | |
| История | |
|---|---|
| Первое упоминание | |
| В составе Москвы с | |
| Расположение | |
| Округа | |
| Районы | |
| Станции метро |
«Строгино» |
| Координаты |
55°48′31″ с. ш. 37°25′07″ в. д. / 55.8086972° с. ш. 37.4187806° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=55.8086972&mlon=37.4187806&zoom=15 (O)] (Я) |
Строгино́ (Острогино) — бывшая деревня Московской губернии и уезда. Входила в состав Всехсвятской волости. Располагалась на правом берегу Москвы-реки. Впервые упоминается в 1570-х годах. С 1960 года в черте города Москвы. К началу 1980-х годов деревня была снесена в ходе застройки района[1]. В настоящее время территорию деревни занимает одноимённый московский район Строгино Северо-Западного административного округа.
Происхождение названия
Деревня Строгино ранее носила название село Острогино. По одной из версий село получило название от остроги — орудия, с помощью которого жители ловили рыбу в Москве-реке[1]. Согласно более достоверной версии, название произошло от некалендарного личного имени Острога[2].
История
Первые упоминания села Острогина относятся к 1570 и 1573 годам. Тогда село принадлежало царскому двору. В то время в селе стояла церковь Параскевы Пятницы. В смутное время рядом с селом располагался тушинский лагерь Лжедмитрия II. Тогда же, предположительно, село было разорено, а церковь - разрушена[1].
В 1627 году бывшее село упоминается в межевой грамоте как деревня Острогино, принадлежащая инокине Марфе, матери царя Михаила Фёдоровича. Следующее упоминание деревни и бывшей церкви относится в 1631 году. В дозорных книгах Патриаршего приказа говорится «Параскевы Пятницы церковная земля, Горетова стана, дворцового села Хорошева в деревне, что была село Острогино, на реке Москве, от Москвы в 10 верстах, церковной пашни полвыти, сена 3 десятины, болота 3 десятины, владеют землей крестьяне деревни Острогиной приходом земля в село Хорошево»[1].
В 1631 году деревня была включена в дворцовую конюшенную Хорошёвскую волость и оставалась в её составе несколько десятилетий. В документах 1646 года сказано, что в деревне 9 дворов и 11 жителей[3]. Деревня быстро заселялась, так как вокруг было много пахотной земли и заливных лугов. Развитию деревни способствовала и близость к Волоцкой дороге[1].
В 1690 году деревня Острогино указом царей Петра I и Ивана V была пожалована боярину Мартемьяну Кирилловичу Нарышкину[3]. Тогда в деревне числилось 26 крестьянских дворов «людей в них 92 человека», да «двор бобыль Ивашко Мелентьев слеп, кормится христовым подаянием». В деревне на месте разрушенной церкви была построена часовня Параскевы Пятницы. В документе 1692 года говорится: «Деревня, что было село Острогино на реке на Москве, а в ней место церковное, что бывала церковь Параскевеи нарицаемые Пятницы, а на том часовня деревянна, перед ней крыльцо, а в часовне меж образов: образ Параскевеи, нарицаемый Пятницы, в киоте… образ Параскевеи, нарицаемые Пятницы, в окладе. Да в той же часовне перед образами два подсвешника, один железный, другой деревянный». От Москвы до деревни Острогино можно было добраться по Волоколамскому тракту. У деревни Щукино находился брод через реку. Для пешеходов в летнее время наводился наплавной мост[1].
После Мартемьяна Кирилловича деревня принадлежала Льву Кирилловичу Нарышкину, затем его сыну Ивану Львовичу. Затем деревней владела его дочь Екатерина Ивановна Нарышкина, а потом её муж Кирилл Григорьевич Разумовский[3]. По данным 1760-х годов в деревне было 56 дворов, проживало 187 мужчин и 164 женщины. Крестьяне платили оброк по 2 рубля с каждой ревизской души. В 1795 году в деревне Острогино проживало 236 душ мужского пола. В 1811 году деревня принадлежала Е. П. Бутурлиной, и в ней проживало 260 человек[1].
Во время нашествия Наполеона в 1812 году деревня была разграблена французскими войсками, 6 домов были сожжены. Но вскоре деревня была восстановлена[3].
В документах XIX века деревня значится уже под названием Строгино. В «Указателе селений и жителей уездов Московской губернии» за 1852 год говорится: «Деревня Строгино третьего стана Всесвятской волости Московского уезда, в 10 верстах от Пресненской заставы, на проселочной дороге, в 5-ти верстах от квартиры станового пристава и в 2-х верстах от шоссе принадлежит генерал-майору Николаю Александровичу Бутурлину». Тогда в деревне проживало 730 человек (355 мужчин и 375 женщин) и было 75 дворов[1]. В «Списках населенных мест Российской империи», составленных в 1862 году по материалам 1859 года, говорится, что в деревне 85 дворов и 752 жителя (359 мужчин и 393 женщины)[4].
После крестьянской реформы 1861 года деревня Строгино включена в состав Всехсвятской административной волости. В 1887 году в деревне построили часовню во имя Александра Невского. К концу XIX века многие жители уехали на заработки в Москву. По данным статистики Московской губернской земской управы за 1898—1900 годы, в деревне было 328 дворов и 864 жителя. При этом отсутствующими были 28 семей (48 мужчин и 45 женщин). В статистических данных говорится, что в деревне было 3 торговых и 5 промышленных крестьянских заведений, 142 лошади, 285 голов крупного рогатого скота[1]. Перед Первой мировой войной в деревне были торговые лавки, трактир, чайная и постоялый двор. Также в деревне была школа-четырёхлетка и изба-читальня. Пожарная дружина деревни Строгино получала пособие от земства[3].
В 1918 году Строгино было включено в состав Павшинской волости, деревня стала административным центром и единственным населённым пунктом Строгинского сельсовета[5]. По данным 1926 года, в деревне насчитывалось 1302 человека и 267 дворов. Уменьшилась площадь обрабатываемой земли. 33 семьи занимались кустарными промыслами, из них 17 были корзиночниками и 10 — коробочниками. 48 человек занимались извозом. В окрестностях деревни Строгино добывался гравий, который отвозили на московские стройки. В 1929 году в деревне был образован колхоз имени К. В. Уханова. При колхозе были открыты школа и детский сад. В ходе коллективизации около 30 семей были раскулачены. В 1934 году неподалёку от деревни велось строительство канала имени Москвы, вблизи Строгина появились бараки для строивших канал заключённых[3].
В годы Великой Отечественной войны в деревне Строгино и окрестностях были размещены несколько зенитных батарей. 20-я зенитная батарея, располагавшаяся вблизи деревни, сбила первый нацистский самолёт под Москвой. На Москве-реке вблизи деревни испытывали первые советские танки-амфибии. С 22 по 28 января 1941 года в деревне Строгино была сформирована первая автоколонна с продуктами для блокадного Ленинграда. В память об этом событии центральная аллея парка на берегу Москвы-реки, разбитого в 1986 году на месте ликвидированной деревни, получила название аллея Дорога Жизни. На улице Исаковского был установлен обелиск с именами 150 погибших на войне жителей деревни[1].
После войны колхоз занимался преимущественно овощеводством, но было и молочное хозяйство. В начале 1950-х годов в Строгине был птичник и яблоневые сады. В 1954 году колхоз деревни Строгино вошёл в состав колхоза имени С. М. Кирова села Троице-Лыково. В 1960 году в результате расширения территории Москвы Строгино оказалось в черте города. В 1977 году в районе деревни началось строительство нового микрорайона. К началу 1980-х годов все постройки деревни были снесены[1].
Напишите отзыв о статье "Строгино (Москва)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Северо-Западный округ Москвы / Под ред. Е. Н. Мачульского. — М.: Энциклопедия российских деревень, 1997. — С. 279-289. — (Энциклопедия московских селений). — ISBN 5-88367-009-1.
- ↑ Е. М. Поспелов. Географические названия Московской области. — М.: АСТ: Астрель, 2008. — С. 592.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 История московских районов. Энциклопедия / Под ред. К. А. Аверьянова. — М.: Астрель, 2005. — С. 255-257. — 832 с. — ISBN 5-271-11122-9.
- ↑ [www.prlib.ru/Lib/pages/item.aspx?itemid=5451 Списки населенных мест Российской империи, составленные и издаваемые Центральным статистическим комитетом Министерства внутренних дел]. — Санкт-Петербург, 1862. — С. 11.
- ↑ [dlib.rsl.ru/viewer/01003091360#?page=1 Справочник по населённым местам Московской губернии]. — Московский статистический отдел. — М., 1929. — С. 376—377,400. — 2000 экз.
Отрывок, характеризующий Строгино (Москва)
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.
– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.
